ЕРЕСЬ ГРАФА Л. Н. ТОЛСТОГО

[…] В рассказе «Чем люди живы» изображается судьба ангела, который за ослушание Богу пал на землю в виде человека, нагого и беспомощного, и должен был оставаться на земле, по­ка не узнает, «что есть в людях, и чего не дано людям, и чем люди живы». Шесть лет прожил ангел у приютившего его са­пожника, пока не нашел ответа на все три вопроса, пока не узнал опытом жизни, что в людях есть «любовь», что людям не дано знать, «чего им нужно», что люди живы «не заботой о се­бе, а любовью ». «Понял я теперь, что кажется только людям, что они заботой о себе живы, а что живы они одною любовью. Кто в любви, тот в Боге и Бог в нем, потому что Бог есть лю­бовь». Таковы были последние слова ангела, когда ему настало время снова покинуть землю.

Излишне было бы говорить о том, что основная тема рас­сказа развита гр. Толстым с его обычным художественным та­лантом и что общее впечатление рассказа глубоко трогатель­ное и способное возбуждать самые добрые чувства. Однако тут же нашлась и ересь, которую проницательный г. Леонтьев от­крыл не в прямом смысле слов автора, а посредством наведе­ния по системе Бекона: г. Леонтьев усмотрел ересь не в том, что граф Толстой сказал, а в том, что он не досказал.

«Во главе рассказа, – говорит г. Леонтьев, – поставлено во­семь эпиграфов... Восемь эпиграфов, и все только о любви и все из одного первого послания ап. и ев. Иоанна! Отчего же бы не взять и других восемь о наказаниях, о страхе, покорности вла­стям, родителям, мужу, господам (!), о проклятиях непокорным, гордым, неверующим»... (с. 57–58). В этом заключается первая вина графа Толстого. Нам кажется прежде всего, что это со стороны г-на Леонтьева неосновательная и грубая придирка к графу, ибо каждый автор имеет, конечно, полное право пред­посылать своему литературному произведению такой эпиграф, какой ему покажется более подходящим. […] … и потому графа Толстого можно судить за его эпиграфы только в том отношении: хоро­шо или дурно он их выбрал? […]

По мнению г. Леонтьева, заблуждение графа Толстого со­стоит в том, что он на первом плане поставил любовь, а не страх и смирение, как бы того хотелось г. Леонтьеву. Если бы г. Леонтьев говорил только за себя, что для него, по его душев­ному состоянию, необходимы страх и смирение, то мы ничем не могли бы сказать против этого. Всякий лучше сам себя по­нимает и чувствует, что для него нужно. Без всякого сомнения, есть такие люди, которые чувствуют, что их гораздо надежнее «спасать страхом», а не любовью, – говоря по-простонародно­му, – «тоскою, а не ласкою». […] И мы не станем дивиться, что к числу таких организаций принадлежит и г. Леонтьев, которому ну­жен «страх». Судя по заносчивому тону его статей, мы даже готовы думать, что ему не мешало бы также к «страху» приба­вить немножечко и смирения. Поистине это могло бы быть ему на пользу.

Смирение, весьма потребное каждому, особенно нужно г. Леонтьеву, потому что оно одно могло бы заставить его больше думать над тем, что он высказывает в кичливом орто­доксальном азарте. […]

Прием у г. Леонтьева тот же, что у всех ипокритов, кото­рые свои личные измышления и соображения обыкновенно ста­раются облечь высшим, общеобязательным, непререкаемым, божественным авторитетом, выдавая их то от имени «всех от­цов», то в качестве учения церкви. […]

А теперь, чтобы показать, кто находится бли­же к духу христианства: еретичествующий ли граф Толстой, или ортодоксальный г. Леонтьев, мы попросим читателей про­сто раскрыть Новый Завет и читать с нами следующие строки: «Учитель! какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал: «Возлюби господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею ду­шою твоею и всем разумением твоим. Сия есть первая и наи­большая заповедь. Вторая же, подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя. На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Матф. 22, 36–40). И в прощальной бе­седе спасителя с учениками: «Дети! не долго уже мне быть с вами... Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как я возлюбил вас, так и вы любите друг друга. По тому узнают все, что вы мои ученики, если будете иметь любовь между со­бою» (Иоан. 13, 33–35). […]

Теперь пусть каждый читатель будет сам судьею двух пи­сателей, из коих один поднял против другого обвинение в ереси: каждому видно, кто правее: тот ли, который берет идеал во всей его библейской ширине и высоте, или тот, кто старается подменить его другим – низшего достоинства? Второй путь нам знаком более, чем первый: должны знать его и все те, кому известна церковная история: этим путем всегда шло ис­кажение христианства, и это же есть путь г. Леонтьева и ка­ких-то сочувствующих ему (их же имена сам, господи, веси).

Теперь еще иная, новая вина графа Толстого. Кроме ска­занного г. Леонтьев находит, что в рассказе гр. Толстого хри­стианская любовь выражается «в одностороннем демократиз­ме », и опять находит это не в том, что гр. Толстой сказал, а на­ведением – в том, чего он не договорил. «Я говорю, – замечает г. Леонтьев, – о богатом барине, который заказал сапоги на год, а умер тотчас же в возке. Барин, правда, командует не­сколько грубо и резко; он, видимо, не верит честности русских мастеровых. И в этом неверии он, конечно, прав. И Семен за тон этот и не сердится... Но что говорят они оба с женой, когда этот толстый, сильный и богатый, привыкший ко власти человек вышел из избы, ударившись нечаянно головою о низ­кую дверь? Что, они жалеют его!.. О нет! Они злобно и грубо завидуют его здоровью, его силе, его богатству. […]»

Злорадствование, конечно, чувство нехорошее, но его и нет в людях, изображенных графом Толстым с художественным соблюдением верности склада их речи и их простонародного миросозерцания. […]. «Художественный гений» графа Толстого нимало не изменил ему: ангелу, присут­ствовавшему при простодушном разговоре сапожника с женою о «гладком барине», совсем не от чего было «почувствовать зловоние» злорадства.

Но совсем иное, кажется, должен был ощутить ангел, если бы он стоял за плечами г. Леонтьева и глядел на бумагу, ког­да этот автор писал 18-ю страницу своей книги, где у него по поводу г. Градовского (А.Д. – публицист, критик, как западник критиковал Достоевского. – В.Р.) и других неприятных ему людей излилось следующее: «Теперь их даже не следует любить... ми­риться с ними не должно... А если их поразят несчастия, если они потерпят гонение, какую иную кару, то этому роду зла можно даже немного и порадоваться».

Тут есть повод опасаться: не ощутил ли ангел-хранитель г. Леонтьева ужасного зловония и не отлетел ли он от этого неосторожного христианина, который имел несчастие допустить себя до того, что злые чувства так сильно и так открыто воз­обладали в нем над добрыми. […]

V