ЕРЕСЬ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО

В своей речи на Пушкинском празднике 8 июня 1880 г. Достоевский, между прочим, говорил, что наш великий поэт в последний период своей деятельности обнаружил поражаю­щую способность усвоять дух других народов. «Арабские сти­хотворения Пушкина как будто взяты из самого Корана. Под монологом Скупого рыцаря с гордостью подписался бы сам Шекспир»... В этой многосторонности Достоевский видел на­циональную особенность, состоящую в том, что русский, каза­лось Достоевскому, может легче немца, француза или англича­нина стать «всечеловеком»... […] В этих, бог весть, насколько сбыточных, но очень добродушных и вполне невинных мечтаниях покой­ного Достоевского о будущем блаженстве всех народов, бла­годаря примирительному участию русского «всечеловека», г. К. Леонтьев усмотрел, по крайней мере, две ереси.

Ересь первая: Ф. М. Достоевский верит в прогресс челове­чества, в будущее блаженство всех народов, в воцарение на земле благоденствия и гармонии, в торжество любви, правды и мира. «[…] Не полное и повсеместное торжество любви и всеобщей прав­ды на земле обещал нам Христос и его апостолы, а, напротив того, нечто вроде неудачи евангельской проповеди на земном шаре […]» (с. 14–15). Точно так же, по мнению г. Леонтьева, и трезвая наука долж­на сказать людям: «лучше никогда не будет […] Ничего нет верного в реальном мире явлений. Верно только одно, точно – одно, одно только несомненно: это то, что все должно погибнуть. […] Верят в человечество; в человека не верят больше. Г. Достоевский, по-видимому, один из немногих мыслителей, не утративших веру в самого человека ».

Эта «вера в человека» есть вина Достоевского перед пра­воверием, как понимает таковое г. Леонтьев.

Сам г. Леонтьев не верит ни в личный, ни в общественный прогресс человече­ства. Так, по его мнению, «говорит реальный опыт веков. Так говорит церковь. Так говорят апостолы, так пророчит евангелие […] оскудеет любовь, когда будет проповедано Евангелие во всех концах земли»..

Для полноты представления необходимо сказать, что приве­денные сейчас доводы производят большой эффект на едино­мысленных г. Леонтьеву, которые, ликуя, смело возглашали, будто «это так построено, что ни слова возражения сказать невозможно». […] Но есть основа­ние думать, что эти превозносители г. Леонтьева так же неос­новательны, как и сам их излюбленный оратор, и что всему их совокупному правоверию во многом, кажется, недостает здра­вомыслия.

Мы привели довольно много выдержек из брошюры Леонть­ева именно потому, что только в своей полемике против безу­словного прогресса человечества он высказывает кое-что до­вольно здравое и основательное. Бесспорно, что роковые стра­сти и естественные бедствия, отравляющие жизнь человечест­ва, никогда не дойдут до нуля; бесспорно, что в конце концов нашу планету, а вместе с тем и весь человеческий род когда-нибудь постигнет великая и последняя катастрофа. Но отсюда не следует, что мечта Достоевского о влиянии славян на улуч­шение международных отношений противоречит прямому и очень ясному пророчеству об ухудшении человеческих отно­шений под конец света. Дело в том, что г. Леонтьев прозирает до кончины земной планеты и человеческого рода чрез длин­ный, может быть, еще очень длинный ряд веков и тысячелетий, а г. Достоевский берет вероятный, по его мнению, ход собы­тий, в ближайшие столетия. […] До идеала мы не до­стигнем, но если постараемся быть добрее и жить хорошо, то что-нибудь сделаем. Опыт показывает, что сумма добра и зла, радости и горя, правды и неправды в человеческом обществе может то увеличиваться, то уменьшаться, – и в этом увеличе­нии или уменьшении, конечно, не последним фактором служит усилие отдельных лиц. Само христианство было бы тщетным и бесполезным, если бы оно не содействовало умножению в лю­дях добра, правды и мира. Если так, то любвеобильные мечты Достоевского, хотя бы, в конце концов, они оказались иллю­зиями, все-таки имеют более практического смысла и плодо­творного значения, чем зубовный скрежет г. Леонтьева. Допустим, что России не удастся указать исход европейской тоске (что и вероятно); но все-таки чувство общечеловеческой любви, вну­шаемое речью Достоевского, есть чувство хорошее, которое так или иначе стремилось увеличить сумму добра в общем обороте человеческих отношений. А это, бесспорно, честно и полезно.

Но именно в этой-то космополитической любви, которую Достоевский считает уделом русского народа, и состоит, по мнению г. Леонтьева, вторая ересь Достоевского.

«Я постичь не могу, – рассуждает г. Леонтьев, – за что можно любить современного европейца? […] И как мне хочется теперь в ответ на странное восклицание г. Достоевского: «О, народы Европы и не знают, как они нам дороги!» восклик­нуть от моего лица и от лица немногих, мне сочувствующих: «О, как мы ненавидим тебя, современная Европа, за то, что ты погубила у себя самой все великое, изящное и святое и унич­тожаешь и у нас, несчастных, столько драгоценного своим за­разительным дыханием!» Если г. Леонтьев ненавидит совре­менную Европу, то это, конечно, его личное дело, но он не может указать основания считать еретиком всякого, кто не разделяет такой широкой и многообъемлющей его ненависти. […] Истинное христианство, по существу своему, есть религия всемирная, космополитическая. Мало того: космополитизм впервые принесен в мир апостольскою проповедью о том, что в царстве хри­стовом нет различия между эллином и иудеем, варваром и скифом, мужчиною и женщиною, рабом и свободным. Но г. Леонтьев, не довольствуясь книгами Нового Завета, при­влекает к делу и творения св. отцов, и церковное учение. Хоро­шо; но даже и в церковной песне на день Пятидесятницы го­ворится, что человечество, распадшееся на отдельные народы при вавилонском столпотворении, опять воссоединяется апо­стольскою проповедью: «Егда снисшед языки слия, разделяше языки Вышний. Егда же огненные языки раздаяше, к соедине­нию вся призва».

Мы приводим здесь не только текст Св. Писания, но даже церковную песнь для того, чтобы всяк желающий судить До­стоевского, стоя даже на чисто церковной точке зрения, мог сам для себя решить, кто ближе к христианству: Достоевский ли с его космополитическою любовью или г. Леонтьев и еди­номышленные ему с их ортодоксальною ненавистью?

Что же касается лично нас, то голос совести велит нам сто­ять на стороне Достоевского, а некоторое малое знание духов­ной литературы поневоле заставляет сомневаться в богослов­ских и церковных познаниях г. К. Леонтьева.

Приведенного, кажется, должно быть довольно, чтобы ви­деть, насколько суждения и цели Достоевского не были про­тивны ни христианству, ни правильно понятому православию и что возводимое г. Леонтьевым на покойного обвинение в ере­си построено на основаниях несостоятельных и ложных. […]

Теперь переходим к другому еретику, который, на наш взгляд, гораздо сведущее Достоевского в религиозных вопросах и потому гораздо более его ответствен и должен быть судим строже. Рассмотрим обвинения, сложенные г. Леонтьевым на графа Льва Николаевича Толстого⁷⁹.

III