I. Разговор с Толстым
«Всего один раз в жизни имела я счастие видеть и беседовать с графом Л. Н. Толстым, и так как разговор наш шел исключительно о Федоре Михайловиче, то я считаю возможным присоединить его к моим воспоминаниям.
С.А. Толстая. 1885
С графинею Софией Андреевной Толстой я познакомилась в 1885 году, когда, в один из приездов в Петербург, она, доселе мне незнакомая, пришла просить моих советов по поводу издательства. Графиня объяснила мне, что до того времени сочинения ее знаменитого мужа издавал московский книгопродавец Салаев и платил за право издания сравнительно скромную сумму (если не ошибаюсь, двадцать пять тысяч). Узнав от своих знакомых, что я удачно издаю сочинения моего мужа, она решила сделать попытку самой издать произведения графа Льва Николаевича и пришла узнать от меня, представляет ли издание книг особенно много хлопот и затруднений? Графиня произвела на меня чрезвычайно хорошее впечатление, и я с искренним удовольствием посвятила ее во все «тайны» моего издательства, дала ей образцы подписных книг, объявлений, мною рассылаемых, предостерегла ее от некоторых сделанных мною ошибок и т.д. Так как подробностей было много, то мне пришлось посетить графиню у ее сестры Т. А. Кузминской, и графиня побывала у меня два-три раза, чтобы выяснить то, что казалось для нее туманным.
К моей большой радости, мои «издательские» советы пригодились графине Софье Андреевне: ее издание удалось превосходно и дало большую прибыль. С тех пор более двух десятков лет графиня сама с большим успехом издавала сочинения графа Льва Николаевича. Частые встречи и беседы с графиней дали нам возможность узнать друг друга, и мы дружески сошлись, и я убедилась, что графиня София Андреевна была истинным ангелом-хранителем своего гениального мужа. Бывая в Петербурге, графиня посещала меня, я тоже, бывая в Москве, непременно заезжала к графине и впоследствии предоставила ей и ее семье возможность видеть из окон «Музея памяти Ф. М. Достоевского» перевезение тела почившего императора Александра III в Архангельский собор.
|
|
Я бывала в Москве большею частью или весною (ради посещения моего «Музея»), или осенью, возвращаясь из Крыма, и, навещая графиню, никогда не заставала графа Льва Николаевича: или уехал раннею весною в Ясную Поляну, или проводил там осень. Но однажды зимой, приехав к графине вечером, узнала, что граф Лев Николаевич в Москве, но болен и никого не принимает. Поговорив со мною, графиня ушла к мужу, а я осталась беседовать с ее семьей. Минут чрез десять графиня вернулась и объявила, что ее муж, узнав о моем приходе, непременно хочет меня видеть и просит к нему прийти. Она предупредила меня, что у графа сегодня был приступ болезни печени, он чувствовал себя весь день слабым, а потому она просит недолго с ним разговаривать. Мы пошли с графиней по каким-то чисто московским переходам из дома в дом, и пока я шла, то была даже не совсем довольна, что к нему иду. Несмотря на все желание увидеть гениального писателя, поэтическими произведениями которого я всегда восхищалась, мною овладел какой-то страх перед ним, и мне заранее казалось, что я произведу на него неприятное впечатление, чего мне вовсе бы не желалось.
Мы вошли в большую, но низенькую комнату, где на диване сидел граф Лев Николаевич, одетый в известную по фотографиям серую блузу. Страх мой мигом исчез при том радушном восклицании, которым он меня приветствовал.
|
|
– Как это удивительно, что жены наших писателей так на мужей своих похожи!
– Разве я похожа на Федора Михайловича? – радостно спросила я.
– Чрезвычайно! Я именно такою, как Вы, и представлял себе жену Достоевского!
А.Г. Достоевская. 1880-е гг.
Конечно, между моим мужем и мною не было никакого сходства, но ничем Толстой не мог бы доставить мне большей радости, как сказав сущую неправду, что я похожа на моего незабвенного мужа. Граф как-то сразу сделался для меня близким и родным. Лев Николаевич посадил меня в кресло, рядом с собой, и, указывая на обложенную какими-то подушечками грудь (с горячею золою или овсом), пожаловался на свое нездоровье. Помолчали с минуту.
– Я давно мечтала увидеть вас, дорогой Лев Николаевич, – сказала я, – чтобы благодарить вас от всего сердца за то прекрасное письмо, которое вы написали Страхову по поводу смерти моего мужа. Страхов дал мне это письмо, и я его храню как драгоценность.
– Я писал искренно то, что чувствовал, – сказал граф Лев Николаевич. – Я всегда жалею, что никогда не встречался с вашим мужем.
– А как он об этом жалел! А ведь была возможность встретиться – это когда вы были на лекции Владимира Соловьева в Соляном Городке. Помню, Федор Михайлович даже упрекал Страхова, зачем тот не сказал ему, что вы на лекции. «Хоть бы я посмотрел на, него, – говорил тогда мой муж, – если уж не пришлось бы побеседовать».
|
|
– Неужели? И ваш муж был на той лекции? Зачем же Николай Николаевич мне об этом не сказал? Как мне жаль! Достоевский был для меня дорогой человек и, может быть, единственный, которого я мог бы спросить о многом и который бы мне на многое мог ответить!
Вошла графиня. Помня ее предупреждение, я поднялась уходить, но граф удержал меня, сказав:
– Нет, нет, останьтесь еще. Скажите мне, какой человек был ваш муж, каким он остался в вашей душе, в ваших воспоминаниях?
Я была глубоко тронута тем задушевным тоном, которым он говорил о Федоре Михайловиче.
«Моей доброй Анне от меня». Ф. Достоевский. 14 июня 1876. Фотография Иоганна Николая Досса. Петербург. 1876
– Мой дорогой муж, – сказала я восторженно, – представлял собою идеал человека! Все высшие нравственные и духовные качества, которые украшают человека, проявлялись в нем в самой высокой степени. Он был добр, великодушен, милосерд, справедлив, бескорыстен, деликатен, сострадателен – как никто! А его прямодушие, неподкупная искренность, которая доставила ему столько врагов! Был ли хоть один человек, который ушел от моего мужа, не получив совета, утешения, помощи в той или другой форме? Правда, если его заставали больным после припадка или во время серьезной работы, то он был суров, но эта суровость мигом сменялась добротою, если он видел, что человек нуждается в его помощи. И сколько сердечной нежности выказывал он, чтобы загладить свою резкость или суровость. Знаете, Лев Николаевич, нигде так ярко не выражается характер человека, как в обыденной жизни, в своей семье, и вот я скажу, что, прожив с ним четырнадцать лет, я могла только приходить в удивление и умиление, видя его поступки, и, вполне сознавая иногда всю их непрактичность и даже вред для нас лично, должна была признавать, что мой муж в известном случае поступил именно так, как должен был поступить человек, высоко ставящий благородство и справедливость!
«Когда он (Достоевский) умер, я почувствовал, что он был для меня очень важный и дорогой человек» (Из воспоминаний о Л. Н. Толстом Валентина Сперанского // Речь. 1915. № 307. 7 нояб.).
– Я всегда так о нем и думал, – сказал как-то задумчиво и проникновенно граф Лев Николаевич. – Достоевский всегда представлялся мне человеком, в котором было много истинно христианского чувства.
Вошла опять графиня, и я встала, крепко пожала протянутую мне руку моего любимого писателя и ушла под впечатлением такого очарования, которое редко когда испытывала. Да, этот человек умел покорять сердца людей!
Возвращаясь домой по опустевшим московским улицам и проверяя только что испытанное глубокое впечатление, я дала себе слово (и сдержала его) никогда более не видать графа Льва Николаевича, несмотря на то, что добрая графиня много раз звала меня даже гостить в Ясную Поляну. Я опасалась, что при следующем моем свидании я застану графа Льва Николаевича больным, раздраженным или безвольным, и я увижу в нем другого человека, и тогда навеки исчезнет во мне то очарование, которое я испытала и которое мне было так дорого! Зачем же лишать себя тех душевных сокровищ, которые судьба изредка посылает на нашем жизненном пути?» (Достоевская А. Г. С. 412–416).
[ II. Ответ А. Г. Достоевской на письмо Н. Н. Страхова о порочных сторонах личности Федора Михайловича см. во второй части романа «Покушение на Достоевского»]
Измайлов Александр Алексеевич (1873–1921) –
известный критик, беллетрист, поэт, пародист.
Из воспоминаний «У А. Г. Достоевской»
(К 35-летию со дня кончины Ф. М. Достоевского)
А.А. Измайлов
«…Анна Григорьевна всю жизнь трудилась для славы его имени. Ее стараниями устроен музей имени Ф. М. Достоевского в Москве, школа в Старой Руссе, издан, потребовавший колоссального труда, библиографический указатель всего, что когда-либо писано о нем. Тридцать два года она издавала его сочинения. Она воистину осталась верною его памяти и не только в том смысле, что оставшись вдовою всего в 34 года, не подумала о втором замужестве.
А.Г. Достоевская. 1916
– Мне это казалось бы кощунством. Да и за кого можно идти после Достоевского? Я шутила – «разве за Толстого!». И теперь я живу его памятью. Конечно, нет дня, чтобы на протяжении его я раз пятнадцать не вспомнила о нем. Встретить человека, который им интересуется и его любит, и поговорить с ним о покойном – для меня слаще меда. Когда умирает кто-нибудь из людей, лично знавших Федора Михайловича, мне больно, хотя бы лично я его почти и не знала. Мне дороги все те, кто знал его не только как писателя по сочинениям, но и как человека...
– Это был совершенный человек. Его душа была создана для такой безграничной нежности, полна такой беспредельной доброты, снисходительности, чуткости, что это трудно представить не знавшему его. В первый год своего замужества я вела день за днем дневник, давши такое обещание матери. Когда теперь я его перечитываю, меня умиляет до слез трогательная доброта и снисходительность этого человека к такому неустановившемуся существу, каким была вошедшая в его дом 20-летняя девушка, да еще избалованная в семье. Вы знаете, что муж никогда при жизни не виделся с Толстым. Когда после его смерти я была у Льва Николаевича 85, он предложил мне: «Расскажите, какой человек был ваш муж». Я описала его, как идеал человека, и нисколько не кривила душой. Таким он мне казался и таким был. «И я его представлял так же», – сказал Толстой и, конечно, для того, чтобы доставить мне большое удовольствие, сказал, что во мне он ловит даже внешнее сходство с покойным » (Ф. М. Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников. С. 190).
Глава тридцать вторая. «ДА СОЙДЕМСЯ МЫВ ПОЛНОМ БРАТСТВЕ…»
Достоевский и Лев Толстой о «еврейском вопросе» в России
Л. Н. Толстой – А. Фишгендлеру 86
3 апреля 1903 г. Я.П.
«Очень сожалею, что не могу исполнить вашего желания. Не имею никакого определенного мнения о сионизме. Выдумывать же какое-нибудь суждение о предмете мне мало известном считаю ненужным. Лев Толстой» (74, 102).
Из письма Л. Н. Толстого –
Эммануилу Григорьевичу Линецкому
27 апреля 1903 г. Я.П.
«Что же касается моего отношения к евреям и к ужасному кишиневскому событию, то оно, казалось бы, должно быть ясно всем тем, кто интересовался моим мировоззрением. Отношение мое к евреям не может быть иным, как отношение к братьям, которых я люблю не за то, что они евреи, а за то, что мы и они, как и все люди, сыны одного отца – Бога, и любовь эта не требует от меня усилий, так как я встречал и знаю очень хороших людей евреев.
Отношение же мое к кишиневскому преступлению тоже само собой определяется моим религиозным мировоззрением. Еще не зная всех ужасных подробностей, которые стали теперь известны потом, я по первому газетному сообщению понял весь ужас совершившегося и испытал тяжелое смешанное чувство жалости к невинным жертвам зверства толпы, недоумения перед озверением этих людей, будто бы христиан, чувство отвращения и омерзения к тем, так называемым образованным людям, которые возбуждали толпу и сочувствовали ее делам и, главное, ужаса перед настоящим виновником всего, нашим правительством с своим одуряющим и фанатизирующим людей духовенством и с своей разбойнической шайкой чиновников. Кишиневское злодейство есть только прямое последствие проповеди лжи и насилия, которая с таким напряжением и упорством ведется русским правительством.
Отношение же к этому событию правительства есть только новое доказательство его грубого эгоизма, не останавливающегося ни перед какими жестокостями, когда дело идет о подавлении кажущегося ему опасным движения, и его полного равнодушия, подобного равнодушию турецкого правительства к армянским побоищам, к самым ужасным жестокостям, если только они не касаются его интересов.
Вот все, что я мог бы сказать по случаю кишиневского дела, но все это я давно уже высказал.
Если же вы спросите меня: что, по моему мнению, нужно делать евреям, то ответ мой тоже сам собой вытекает из того христианского учения, которое я стараюсь понимать и которому стараюсь следовать. Евреям, как и всем людям, для их блага нужно одно: как можно более в жизни следовать всемирному правилу – поступать с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, и бороться с правительством не насилием – это средство надо предоставить правительству – а доброю жизнью, исключающей не только всякое насилие над ближним, но и участие в насилии и пользование для своих выгод орудиями насилия, учрежденными правительством. Вот все – очень старое и известное, что я имею сказать но случаю ужасного кишиневского события. Лев Толстой» (74, 107–108).
Из Яснополянских записок
Д. П. Маковицкого
18 января 1905 г. Я.П.
«– Евреи бывают четырех типов, – сказал Л.Н., – 1) космополиты, которым общее дороже еврейского (Григорий Моисеевич – милый, но не религиозный человек); 2) выбирающие из еврейской религии самое высшее; 3) не думающие, обрядные евреи, деловые, которым гешефт важнее всего; 4) сионисты» (Маковицкий Д. П. Кн. 1. С. 19).
19 октября 1906 г. Я.П.
«Л.Н.: Меньшиков 87 напрасно расхвалил книгу Чамберлена 88 «Евреи» (которую Л.Н. вчера стал читать). Л.Н. принес эту книгу и читал вслух места. По поводу рассуждения о монотеизме сказал:
М.О. Меньшиков
Г.С. Чемберлен
– Какая слабая аргументация! – прочел цитату из Ренана. – Скверное место из Ренана 89. Как нехорошо, неясно это, неинтересно, бесталантно. Так рассуждать о психологии рас – набросить тень на целый народ! (О происхождении евреев: бедуины, сирийцы...) Это болтовня научная. Очень легкомысленно » (Маковицкий Д. П. Кн. 2. С. 275).
25 июля 1906 г. Я.П.
«Днем тепло, под вечер холодно. Л.Н. с Владимиром Григорьевичем и Александрой Львовной ездили верхом к Гольденвейзерам. После обеда на веранде Л.Н. читал вслух неизданное письмо Достоевского («Новое время», 15 июня 1906 г.). Л.Н. с этим письмом несогласен, это прямо нехорошо – целый народ осуждать (текст письма Ф. М. Достоевского см. ниже. – В.Р.).
Л.Н.: Много доброго сделал мне Достоевский. Как раз я хотел с ним познакомиться, а он умер » (Маковицкий Д. П. Кн. 1. С. 186).
Из письма Ф. М. Достоевского – Ю. Ф. Абаза 90
15 июня 1880 г. Старая Русса
Ю.Ф. Абаза
«Милостивая государыня многоуважаемая Юлия Федоровна
Простите, что почти полгода не отвечал Вам на письмо Ваше. Причиною была единственно трудность ответа, а не лень и не небрежность. […] Я, однако, решаюсь теперь написать Вам мое суждение, хотя и вперед знаю, как оно будет Вам неприятно. (Вот это-то и задерживало.) Дело в том, что рассказ у Вас веден хорошо и оригинально, хотя слишком уже безыскусственно. А главное (здесь и далее курсив Ф. М. Достоевского. – В.Р.), что есть мысль – хорошая и глубокая мысль. Но Боже, как Вы ее невозможно провели! Мысль эта, что породы людей, получивших первоначальную идею от своих основателей и подчиняясь ей исключительно в продолжение нескольких поколений, впоследствии должны необходимо выродиться в нечто особливое от человечества, как от целого, и далее, при лучших условиях, в нечто враждебное человечеству, как целому, – мысль эта верна и глубока. Таковы, например, евреи, начиная с Авраама и до наших дней, когда они обратились в жидов. Христос (кроме его остального значения) был поправкою этой идеи, расширив ее в всечеловечность. Но евреи не захотели поправки, остались во всей своей прежней узости и прямолинейности, а потому вместо всечеловечности обратились во врагов человечества, отрицая всех, кроме себя, и действительно теперь остаются носителями антихриста, и, уж конечно, восторжествуют на некоторое время. Это так очевидно, что спорить нельзя: они ломятся, они идут, они же заполонили всю Европу; все эгоистическое, все враждебное человечеству, все дурные страсти человечества – за них, как им не восторжествовать на гибель миру!
У Вас та же идея. Но Ваш потомок ужасного и греховного рода изображен невозможно. Надо было дать ему страдание лишь нравственное […] А Вы, напротив, выдумываете нечто грубо-физическое, какую-то льдину вместо сердца.
[…] Фантастическое должно до того соприкасаться с реальным, что Вы должны почти поверить ему. Пушкин, давший нам почти все формы искусства, написал «Пиковую даму» – верх искусства фантастического. И вы верите, что Германн (так в подлиннике. – В.Р.) действительно имел видение, и именно сообразное с его мировоззрением, а между тем, в конце повести, то есть прочтя ее, Вы не знаете, как решить: вышло ли это видение из природы Германна, или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром, злых и враждебных человечеству духов. (NВ. Спиритизм и учения его.) Вот это искусство! […]
Итак, вот Вам мое суждение. Повесть Вашу никто, ни одна редакция не напечатает […] Извините за правду. Но ведь правду эту я считаю правдой, а Вы можете со мною не согласиться. […] Не сердитесь на меня, сохраните ваши добрые ко мне чувства и примите уверение в самом искреннем моем уважении. Ф. Достоевский» (ХХХ1, 361–362).
Из Яснополянских записок Д. П. Маковицкого
12 января 1908 г. Я.П.
И. Тенеромо (Файнерман)
«Л.Н. получил письмо от Элеоноры Стамо91. Присылает статью Тенеромо (Файнермана)92 о том, что думает Л.Н. о юдофобстве.
Вот письмо госпожи Стамо:
«Многоуважаемый Л.Н.! Простите, что надоедаю вам, но я никак не могу успокоиться с еврейским вопросом. Только что прочла воспоминания о вас Тенеромо. Они произвели на меня и других, прочитавших его, очень неприятное впечатление. Он цитирует ваши слова, которые ни слогом, а большей частью и мыслью не похожи на вас. Заметка, вырезанная из газеты, которую я вам переписываю, просто возмутительна. Не хочу верить и не могу верить, чтобы это были ваши слова. Еще раз простите, что надоедаю вам...»93
При письме приложена списанная из газеты статья Тенеромо «Л. Н. Толстой о юдофобстве», начинающаяся словами: «Когда в 1889 году, как и теперь, в нездоровых слоях страны зацвел ядовитый цвет антисемитизма...» и так далее.
Л.Н. написал на конверте ответ: «Само собой разумеется, что я никогда не говорил ничего подобного», и попросил Гусева так и ответить госпоже Стамо.
Л.Н. сказал, что ответит ей так, что ненависть к евреям как к народу – нехорошее чувство, что это народная гордость (национальное высокомерие). Как можно исключать целый народ и приписывать всем его членам известные дурные, исключительные свойства?» (Маковицкий Д. П. Кн. 3. С. 14–15).
Из письма Л. Н. Толстого –
Элеоноре Романовне Стамо
I. Об отношении матери к требованию сына предоставить ему полную свободу.
11 сентября 1907 г. Я.П.
«Элеонора Романовна,
Ответ на ваш вопрос может быть только один, тем более что его дает сама жизнь. Всякое же стеснение свободы только усиливает стремление к ней. Возможно только одно ограничение свободы, которое в сущности не исключает свободы, это, в вашем случае, любовь к вам и сознание вашей любви к нему. Только это одно: страх нарушить эту любовную связь между вами и им может удержать вашего сына от удовлетворения тех своих желаний, которые вы считаете для него вредными и опасными. И потому все, что я могу советовать, это то, чтобы, ни в чем внешними мерами не нарушая его свободу, всеми силами увеличивать любовное отношение между вами.
Скажите ему, между прочим, от меня, если непрошенный совет неизвестного ему человека не будет неприятен ему, что я считаю целомудрие величайшим, обыкновенно не оценяемым людьми благом и что я советую ему всеми силами стараться удержать его навсегда или до брака и что средством для удержания его я считаю: воздержание от всего одурманивающего: табаку, вина, избегание общества людей нецеломудренных и занятие делом, нужным или хотя бы увлекательным.
С удовольствием вспоминаю ваше посещение.
Уважающий вас Лев Толстой» (77, 195–196).
II. О ненависти к целому народу и христианском мировоззрении
12 января 1908 г. Я.П.
«Благодарю вас, Элеонора Романовна, за книгу (Стамо прислала вторую книгу Чемберлена «Die Grundlagen des 19-ten Jahrhunderts». – В.Р.). Я ожидал от нее больше. Очень уж он полон народной гордостью германца. Хотя вы и очень ядовито подсмеялись надо мной о моем в 80 лет старании любить евреев, я остаюсь при моем мнении о том, что надо всеми силами воздерживаться от всякого недоброжелательства к людям, а в особенности от недоброжелательства сословного, народного, от которых так много зол. Воздерживаться надо особенно потому, что недоброжелательство, – любовь к ближнему без всякого различия (самарянина или иудея). Вероятно, я говорил Файнерману (Тенеромо) о том, что нехорошо не любить евреев, все же, что он написал, он написал от себя.
Очень желал бы вам освободиться от тяжелого чувства нелюбви к целому народу, желаю потому, что желаю вам искренно всего хорошего. А любовь ко всем, это самое лучшее. Лев Толстой» (78, 15–16).
Из Яснополянских записок Д. П. Маковицкого
12 января 1908 г. Я.П.
«Л.Н.: Можно подобрать между русскими пять миллионов таких же, как евреи, или хуже. Почему же указывать на евреев? Надо относиться к ним с тем большей любовью.
Я: Разумеется. Достоевский, разбирая дурные черты характера евреев – нетерпимость, ненависть, которою мы от них заражаемся, – кончает так: «Да будет братство».
Л.Н.: Где это Достоевский пишет?
Я: В «Дневнике писателя» ( 1877 г., март, гл. 2, раздел 1. – В.Р.)
Л.Н.: Еще скорее можно относиться предубежденно к одному человеку, чем к целому народу.
Я передал Л.Н. новый русский теософский журнал (№ 3), который посылают Колесниченко и Рябов и спрашивают мнения Л. Н-ча (СПб.: Теософское обозрение. 1907. № 3. Дек. – В.Б.). Л.Н. пересмотрел его:
– Очень плох. – Ему жалко было Колесниченко и Рябова, что они этим интересуются» (Маковицкий Д. П. Кн. 3. С. 14–15).
Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ
Дневник писателя за 1877 г.
Март. Глава II (в сокращении)
«I. «Еврейский вопрос»
«О, не думайте, что я действительно затеваю поднять «еврейский вопрос»! Я написал это заглавие в шутку. Поднять такой величины вопрос, как положение еврея в России и о положении России, имеющей в числе сынов своих три миллиона евреев, – я не в силах. Вопрос этот не в моих размерах. Но некоторое суждение мое я всё же могу иметь, и вот выходит, что суждением моим некоторые из евреев стали вдруг интересоваться. С некоторого времени я стал получать от них письма, и они серьезно и с горечью упрекают меня за то, что я на них «нападаю», что я «ненавижу жида», ненавижу не за пороки его, «не как эксплуататора», а именно как племя, то есть вроде того, что: «Иуда, дескать, Христа продал». Пишут это «образованные» евреи, то есть из таких, которые (я заметил это, но отнюдь не обобщаю мою заметку, оговариваюсь заранее) – которые всегда как бы постараются дать вам знать, что они, при своем образовании, давно уже не разделяют «предрассудков» своей нации, своих религиозных обрядов не исполняют, как прочие мелкие евреи, считают это ниже своего просвещения, да и в Бога, дескать, не веруем. Замечу в скобках и кстати, что всем этим господам из «высших евреев», которые так стоят за свою нацию, слишком даже грешно забывать своего сорокавекового Иегову (одно из имен Бога в Ветхом завете. – В.Р.) и отступаться от него. И это далеко не из одного только чувства национальности грешно, а и из других, весьма высокого размера причин. Да и странное дело: еврей без Бога как-то немыслим; еврея без Бога и представить нельзя. Но тема эта из обширных, мы ее пока оставим. Всего удивительнее мне то: как это и откуда я попал в ненавистники еврея как народа, как нации? Как эксплуататора и за некоторые пороки мне осуждать еврея отчасти дозволяется самими же этими господами, но – но лишь на словах: на деле трудно найти что-нибудь раздражительнее и щепетильнее образованного еврея и обидчивее его, как еврея. Но опять-таки: когда и чем заявил я ненависть к еврею как к народу? Так как в сердце моем этой ненависти не было никогда, и те из евреев, которые знакомы со мной и были в сношениях со мной, это знают, то я, с самого начала и прежде всякого слова, с себя это обвинение снимаю, раз навсегда, с тем, чтоб уж потом об этом и не упоминать особенно. Уж не потому ли обвиняют меня в «ненависти», что я называю иногда еврея «жидом»? Но, во-первых, я не думал, чтоб это было так обидно, а во-вторых, слово «жид», сколько помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи: «жид, жидовщина, жидовское царство» и проч. Тут обозначалось известное понятие, направление, характеристика века. Можно спорить об этой идее, не соглашаться с нею, но не обижаться словом. Выпишу одно место из письма одного весьма образованного еврея, написавшего мне длинное и прекрасное во многих отношениях письмо, весьма меня заинтересовавшее. Это одно из самых характерных обвинений меня в ненависти к еврею как к народу. Само собою разумеется, что имя г-на NN, мне писавшего это письмо, останется под самым строгим анонимом.
…Но я намерен затронуть один предмет, который я решительно не могу себе объяснить. Это ваша ненависть к «жиду», которая проявляется почти в каждом выпуске вашего «Дневника».
Я бы хотел знать, почему вы восстаете против жида, а не против эксплуататора вообще, я не меньше вашего терпеть не могу предрассудков моей нации, – я немало от них страдал, – но никогда не соглашусь, что в крови этой нации живет бессовестная эксплуатация.
Неужели вы не можете подняться до основного закона всякой социальной жизни, что все без исключения граждане одного государства, если они только несут на себе все повинности, необходимые для существования государства, должны пользоваться всеми правами и выгодами его существования и что для отступников от закона, для вредных членов общества должна существовать одна и та же мера взыскания, общая для всех?.. Почему же все евреи должны быть ограничены в правах и почему для них должны существовать специальные карательные законы? […]
Таких вопросов я бы мог вам задавать тысячами.
Между тем вы, говоря о «жиде», включаете в это понятие всю страшно нищую массу трехмиллионного еврейского населения в России, из которых два миллиона 900 000, по крайней мере, ведет отчаянную борьбу за жалкое существование, нравственно чище не только других народностей, но и обоготворяемого вами русского народа. […]
Нет, к сожалению, вы не знаете ни еврейского народа, ни его жизни, ни его духа, ни его сорокавековой истории, наконец. К сожалению, потому, что вы, во всяком случае, человек искренний, абсолютно честный, а наносите бессознательно вред громадной массе нищенствующего народа, – сильные же «жиды», принимая сильных мира сего в своих салонах, конечно, не боятся ни печати, ни даже бессильного гнева эксплуатируемых. Но довольно об этом предмете! Вряд ли я вас убежду в моем взгляде, – но мне крайне желательно было бы, чтобы вы убедили меня.
[…] Положительно у меня, во весь год издания «Дневника», не было таких размеров статьи против «жида», которая бы могла вызвать такой силы нападение. […] Но во всяком случае ожесточение это свидетельствует ярко о том, как сами евреи смотрят на русских. Писал это действительно человек образованный и талантливый (не думаю только, чтоб без предрассудков); чего же ждать, после того, от необразованного еврея, которых так много, каких чувств к русскому? Я не в обвинение это говорю: всё это естественно; я только хочу указать, что в мотивах нашего разъединения с евреем виновен, может быть, и не один русский народ и что скопились эти мотивы, конечно, с обеих сторон […].
IV. Но да здравствует братство!
Но что же я говорю и зачем? Или и я враг евреев? […] «Ваше презрение к жидовскому племени, которое «ни о чем, кроме себя, не думает» и т.д. и т.д., очевидно». – Нет, против этой очевидности я восстану, да и самый факт оспариваю. Напротив, я именно говорю и пишу, что «всё, что требует гуманность и справедливость, всё, что требует человечность и христианский закон, – всё это должно быть сделано для евреев». Я написал эти слова выше, но теперь я еще прибавлю к ним, что, несмотря на все соображения, уже мною выставленные, я окончательно стою, однако же, за совершенное расширение прав евреев в формальном законодательстве и, если возможно только, и за полнейшее равенство прав с коренным населением […]
… Стою за полное и окончательное уравнение прав – потому что это Христов закон, потому что это христианский принцип. […] Но самомнение и высокомерие есть одно из очень тяжелых для нас, русских, свойств еврейского характера. Кто из нас, русский или еврей, более неспособен понимать друг друга? […] Неужто можно утверждать, что русский народ вытерпел меньше бед и зол «в свою историю», чем евреи где бы то ни было? И неужто можно утверждать, что не еврей, весьма часто, соединялся с его гонителями, брал у них на откуп русский народ и сам обращался в его гонителя? Ведь это всё было же, существовало, ведь это история, исторический факт, но мы нигде не слыхали, чтоб еврейский народ в этом раскаивался, а русский народ он все-таки обвиняет за то, что тот мало любит его.
Но «бу́ди! бу́ди!». Да будет полное и духовное единение племен и никакой разницы прав! А для этого я прежде всего умоляю моих оппонентов и корреспондентов-евреев быть, напротив, к нам, русским, снисходительнее и справедливее. Если высокомерие их, если всегдашняя «скорбная брезгливость» евреев к русскому племени есть только предубеждение, «исторический нарост», а не кроется в каких-нибудь гораздо более глубоких тайнах его закона и строя, – то да рассеется всё это скорее и да сойдемся мы единым духом, в полном братстве, на взаимную помощь и на великое дело служения земле нашей, государству и отечеству нашему! Да смягчатся взаимные обвинения, да исчезнет всегдашняя экзальтация этих обвинений, мешающая ясному пониманию вещей. А за русский народ поручиться можно: о, он примет еврея в самое полное братство с собою, несмотря на различие в вере, и с совершенным уважением к историческому факту этого различия, но все-таки для братства, для полного братства нужно братство с обеих сторон. Пусть еврей покажет ему и сам хоть сколько-нибудь братского чувства, чтоб ободрить его. Я знаю, что в еврейском народе и теперь можно отделить довольно лиц, ищущих и жаждущих устранения недоумений, людей притом человеколюбивых, и не я буду молчать об этом, скрывая истину. Вот для того-то, чтоб эти полезные и человеколюбивые люди не унывали и не падали духом и чтоб сколько-нибудь ослабить предубеждения их и тем облегчить им начало дела, я и желал бы полного расширения прав еврейского племени, по крайней мере по возможности, именно насколько сам еврейский народ докажет способность свою принять и воспользоваться правами этими без ущерба коренному населению. Даже бы можно было уступить вперед, сделать с русской стороны еще больше шагов вперед… Вопрос только в том: много ли удастся сделать этим новым, хорошим людям из евреев, и насколько сами они способны к новому и прекрасному делу настоящего братского единения с чуждыми им по вере и по крови людьми?» (XXV, 74–88).
Джон Рокфеллер
В английской газете появилось сообщение, что американский миллиардер Джон Рокфеллер предполагает спросить у Толстого, как ему поступить со своим капиталом – двенадцатью биллионами долларов. По этому поводу к Л. Н. Толстому обратился М. Варзин, сын крестьянина Новгородской губ., окончивший техническое училище в Череповце, эмигрировавший из России под фамилией М. Замятин. С 1906 г. жил в США (Вашингтон). Рабочий (в 1908 г. безработный). Он писал:
«Это ужасные деньги. С ними только в волны моря. Я, прочитавши Ваши сочинения многие... наверно угадаю Ваш ответ: «Мистер Рокфеллер, отдайте ваши деньги тому, у кого вы их взяли потом, кровью, голодом и холодом». Это ответ истории, которая поместит (его) на страницах летописи... Такая масса безработных в Америке, приблизительно насчитывают более двухсот тысяч человек. Так вот откуда деньги у Рокфеллера. Рабочий жизнь свою не допивает, недополучает жалованья, недосыпает, и это все составляет капиталы Рокфеллеру (и другим миллиардерам)... В Америке, свободной стране, – свобода для доллара. Да где же богатые крестьяне! Беднота задавлена трестами» (Цит.: 78, 61).
Письмо взволновало писателя, и он не мог на него не ответить:
Л. Н. Толстой – М. Варзину (М. Замятину)
11 февраля 1908. Я.П.
«М. Замятин,
Получил ваше письмо. Ваш ответ Рокфеллеру вполне признаю, и, действительно, если бы я отвечал, то отвечал так. Но письмо Рокфеллера ко мне и мой ответ ему – это газетная выдумка. Рад был узнать о вашем согласии с моими религиозными взглядами.
Те книги, которые вы желаете иметь, я постараюсь достать вам, не только постараюсь, но они будут вам наверно высланы. Очень интересны те сведения, которые вы сообщаете мне о положении рабочего народа в Америке. Как мало знают у нас об этом. Америка представляется обетованной землей. Что вы знаете о духоборах и не приходила ли вам в голову мысль поехать к ним?
Во всяком случае буду очень рад быть в общении с вами. Желаю вам всего лучшего. Лев Толстой» (78, 60–61).
Л. Н. Толстой – В редакции газет.
Неотправленное.
13 ноября 1907 г. Я.П.
«Получая много писем по случаю приписываемого мне письма к г. Рокфеллеру, считаю нужным заявить, что я никакого письма от г. Рокфеллера не получал и ему не писал. Лев Толстой» (77, 243).