Потом она шагнула в лодку. Девочка была так легка, что лодка едва покачнулась. Сев рядом с Уиллом, Лира продолжала смотреть на Пантелеймона, который стоял, дрожа, на пристани у берега; но как только старик отпустил железное кольцо и взмахнул веслами, деймон‑щенок обреченно протрусил в самый ее конец, тихонько постукивая когтями по влажным доскам, и остановился там, молчаливо глядя им вслед, — а лодка уплывала вдаль, пристань таяла и вскоре совсем скрылась во мгле.
И тогда Лира зарыдала так горько, что даже в этом затянутом дымкой мире откликнулось эхо — но, конечно, это было не эхо, а та, другая ее часть, ответившая плачем из страны живых ей, плывущей в страну мертвых.
— Моя душа, Уилл… — простонала она и приникла к нему; ее мокрое лицо было искажено мукой.
Так сбылось пророчество, которое Магистр Иордан‑колледжа услышал некогда от Библиотекаря: что Лира совершит страшное предательство и это причинит ей ужасные страдания.
Но Уилл тоже чувствовал, как в груди у него нарастает боль, и, борясь с ней, видел, что галливспайны, обнявшиеся подобно ему с Лирой, испытывают те же мучения.
Отчасти они были физическими. Словно железная рука сдавила ему сердце и пыталась вытащить его сквозь ребра, а он, прижав к этому месту ладони, тщетно пытался удержать его внутри. Эта боль была гораздо сильнее и хуже той, которой сопровождалась потеря пальцев. Болело не только тело, но и душа; что‑то самое дорогое и потаенное вытаскивали наружу, где ему совсем не хотелось быть, и Уилл задыхался от стыда и муки, страха и злости на себя, поскольку виновником этого был он сам.
Мало того. Это было как если бы он сказал: «Не надо, не убивайте меня, потому что я боюсь; убейте лучше мою мать — мне все равно, я не люблю ее», а она услышала бы эти слова, но притворилась, что не слышала, щадя его чувства, и сама, движимая любовью, предложила себя в жертву вместо него. Вот как ему было плохо — хуже и быть не может.
Но Уилл понимал: все это означает, что у него тоже есть деймон и что его деймон, каким бы он ни был, сейчас остался вместе с Пантелеймоном на том унылом, пустынном берегу. Эта мысль пришла в голову Уиллу и Лире одновременно, и они обменялись взглядами — глаза обоих были полны слез. И во второй, но не в последний раз в жизни каждый увидел на лице другого свое выражение.
Только лодочника да стрекоз, похоже, не угнетало это путешествие. Огромные насекомые были бодры и даже в липком тумане сверкали яркими красками, отряхивая прозрачные крылышки от влаги, а старик в хламиде из мешковины наклонялся вперед и назад, вперед и назад, упираясь босыми ногами в покрытое слизью днища.
Дорога была долгой — Лира боялась даже прикинуть, сколько они проплыли. Хотя она по‑прежнему невыносимо страдала, вспоминая о брошенном на берегу Пантелеймоне, какая‑то часть ее сознания уже сживалась с болью, оценивая свои силы и пытаясь угадать, что произойдет дальше и где они высадятся на землю.
Ее обнимала крепкая рука Уилла, однако он тоже смотрел вперед, стараясь рассмотреть что‑нибудь во влажной серой мгле и расслышать за ритмичным плеском весел другие звуки. И вскоре что‑то действительно изменилось: впереди появился то ли утес, то ли остров. Сначала они поняли это на слух, а потом увидели сгущение в тумане.
Лодочник придержал одно весло, чтобы чуть повернуть шлюпку влево.
— Где мы? — раздался голос кавалера Тиалиса, негромкий, но уверенный, как всегда, хотя теперь в нем тоже чувствовалось напряжение, говорящее о перенесенных муках.
— У острова, — ответил лодочник. — Еще пять минут, и причалим.
— У какого острова? — спросил Уилл. Его голос тоже звучал напряженно — настолько, что он сам еле узнал его.
— На этом острове находятся врата страны мертвых, — сказал лодочник. — Все прибывают сюда — цари, королевы, убийцы, поэты, дети; все приходят этим путем, и никто еще не вернулся обратно.
— Мы вернемся, — яростно прошептала Лира. Старик промолчал, но в его древних глазах светилась жалость.
Подплыв ближе, они увидели низко нависшие над водой ветви кипарисов — широкие, хмурые, темно‑зеленые. Берег здесь был крутой, деревья росли так густо, что между ними с трудом пробрался бы даже хорек, и при этой мысли Лира подавилась рыданием, потому что Пан обязательно показал бы ей, как ловко он может справиться с такой задачей; услышит ли она еще когда‑нибудь его безобидное хвастовство?
— Мы уже мертвы? — спросил лодочника Уилл.
— Это неважно, — ответил тот. — Некоторые приезжают сюда, так и не поверив, что умерли. Всю дорогу твердят, что они живы, что это ошибка и кому‑то придется за нее заплатить; а что толку? Есть и другие бедняги, которые давно мечтали умереть, поскольку вели жизнь, полную горя и страданий, — они убили себя, надеясь на благословенный отдых, и обнаружили, что все только изменилось к худшему, а выхода на сей раз нет: ведь вернуться к жизни уже невозможно. А бывают такие больные и хрупкие — новорожденные младенцы, к примеру, — что, едва успев родиться, они сразу отправляются к мертвым. Я много, много раз плыл сюда, держа на коленях крохотного плачущего ребенка, который так и не заметил разницы между верхним миром и нижним. И старики — богатые хуже всего, они ругаются и проклинают меня, визжат и скандалят: да кто я такой! Разве не прибрали они к рукам все золото, до которого могли дотянуться? Так почему бы мне не взять немного и не доставить их обратно на берег? Они‑де отдадут меня под суд, у них могущественные друзья, они знакомы с самим папой римским, с королем таким‑то и герцогом таким‑то, уж они‑то добьются того, чтобы меня жестоко покарали… Но и эти буяны в конце концов осознают свое истинное положение: теперь они в моей лодке, на пути в страну мертвых, а что до пап с королями, то и они окажутся здесь в свой черед, раньше, чем им бы хотелось. Я не мешаю им бесноваться: мне они повредить не могут и рано или поздно утихают.
Поэтому, если ты не знаешь, умер ты или нет, а эта девочка клянется, что вы вернетесь к живым, я не буду вам возражать. Скоро вам станет ясно, кто вы на самом деле.
Все это время он не переставая греб вдоль берега, а потом вынул из воды весла, уложил их в лодку и потянулся вправо, к первому деревянному столбику, торчащему из воды.
Поставив лодку бортом к узкому причалу, он придержал ее, чтобы они могли вылезти. Лира не хотела выходить: пока она сидит в лодке, Пантелеймон может думать о ней правильно, потому что именно такой он видел ее в момент расставания, но стоит ей выбраться на сушу — и он не будет больше знать, какой ее себе представлять. И она замешкалась, но стрекозы взлетели в воздух, и бледный Уилл, держась за грудь, шагнул на причал, так что ей волей‑неволей пришлось последовать их примеру.
— Спасибо, — обратилась она к лодочнику. — Если вы увидите моего деймона, когда вернетесь назад, пожалуйста, скажите ему, что я люблю его больше всех и в мире мертвых, и в мире живых и обещаю, что вернусь к нему, пускай даже никто раньше этого не делал. Это клятва, и я ее не нарушу.
— Хорошо, передам, — ответил старик.
Он оттолкнулся от столбика, и скоро размеренный плеск весел затих в тумане.
Пролетев немного, галливспайны вернулись и, как прежде, устроились у детей на плечах: она — на Лирином, он — на Уилловом. Путники медлили, стоя на пороге страны мертвых. Их окружал сплошной туман, но впереди он был темнее, чем позади, и они догадались, что там возвышается гигантская стена.
Лира содрогнулась. Ей казалось, что ее кожа стала дырявой, как рыболовная сеть, и промозглая сырость льется ей прямо в грудную клетку, обжигая ледяным холодом свежую рану, нанесенную разлукой с Пантелеймоном. Однако, подумала она, Роджер наверняка чувствовал то же самое, когда бежал вниз по горному склону, отчаянно вцепившись в ее руку…
Они стояли неподвижно и прислушивались. Единственным звуком было безостановочное кап‑кап‑кап стекающей с листьев воды; они посмотрели вверх, и им на лица плюхнулись две‑три холодные капли.
— Не могу здесь больше, — сказала Лира. Держась вплотную друг к другу, они двинулись прочь от пристани к маячащей впереди стене. Огромные каменные глыбы, зеленые от древней слизи, поднимались, насколько хватал глаз, и терялись в тумане. Теперь, подойдя ближе, путники стали различать за стеной что‑то похожее на плач, но человеческий он или нет, понять было невозможно: протяжные, тоскливые стоны и причитания висели в воздухе, словно тончайшие щупальца гигантской медузы, вызывающие боль своим прикосновением.
— Вот и дверь, — хриплым, напряженным голосом сказал Уилл.
Дверь была старая, деревянная, под каменным козырьком. Но едва Уилл протянул руку, чтобы открыть ее, как прямо у них над ухом, перепугав их чуть не до обморока, раздался высокий пронзительный вскрик.
Галливспайны тут же метнулись в воздух — их стрекозы были похожи на крохотных боевых коней, рвущихся в бой. Но спикировавшее с небес существо отшвырнуло их жестоким взмахом крыла и грузно уселось на скалистый выступ прямо над головами детей. Тиалис и Салмакия, придя в себя, успокаивали своих дрожащих насекомых.
Существо оказалось крупной птицей, похожей на стервятника, но с женскими лицом и грудью. Когда‑то Уилл уже видел таких на картинках, и в его памяти мгновенно всплыло слово «гарпия». Ее гладкое, без морщин, лицо дышало глубокой древностью, не сравнимой даже с возрастом ведьм; на ее глазах протекли целые тысячелетия, и все жестокости и страдания, свидетелем которых она была, наложили на ее черты печать ненависти. И чем пристальнее рассматривали ее путешественники, тем большую неприязнь она им внушала. В уголках ее глаз скопилась мерзкая слизь, а ее алые губы запеклись и потрескались, точно она раз за разом изрыгала древнюю кровь. Спутанные, грязные черные волосы свисали до плеч; зазубренные когти свирепо впились в камень; могучие темные крылья сложились на спине, и стоило ужасному существу пошевелиться, как путников обдавало смрадом.
Несмотря на головокружение и сосущую боль внутри, Уилл с Лирой выпрямились и смело встретили взгляд гарпии.
— Так вы живы! — хрипло, насмешливо каркнула она.
Ни один человек из тех, кого Уиллу доводилось встречать в жизни, не вызывал у него такой ненависти и страха.
— Кто ты? — спросила Лира, превозмогая отвращение, ничуть не меньшее, чем у Уилла.
Гарпия ответила ей воплем. Она раскрыла рот и крикнула прямо им в лицо, так что у них зазвенело в ушах и они чуть было не упали навзничь. Уилл схватился за Лиру, и они приникли друг к дружке, а вопль жуткой твари перешел в раскаты сатанинского хохота, на который откликнулись другие гарпии, невидимые в окутавшем берег тумане. Этот язвительный, полный ненависти хохот напомнил Уиллу не знающих жалости детей на школьной площадке, но здесь не было ни учителей, способных предотвратить беду, ни укрытия, чтобы спрятаться.
Он взялся за рукоять ножа на поясе и посмотрел гарпии прямо в глаза, хотя голова у него еще кружилась от ее оглушительного крика.
— Если ты хочешь остановить нас, — сказал он, — будь готова не только орать, но и биться. Потому что мы сейчас пройдем в эту дверь.
Мерзкие красные губы гарпии снова зашевелились, но на сей раз для того, чтобы изобразить саркастический поцелуй. Потом она сказала:
— Твоя мать одна. Мы нашлем на нее кошмары. Она услышит во сне, как мы воем!
Уилл не тронулся с места: краешком глаза он видел, что дама Салмакия осторожно подкрадывается к гарпии по каменному карнизу. Тиалис на земле держал под уздцы ее стрекозу с нетерпеливо дрожащими крылышками. Затем одновременно произошли две вещи: дама прыгнула на гарпию и, развернувшись, вонзила шпору в ее чешуйчатую ногу, а Тиалис отпустил стрекозу. Меньше чем через секунду Салмакия соскочила с карниза прямо на спину своего ярко‑синего летучего коня и взмыла на нем в воздух.
Эффект оказался мгновенным. Очередной вопль, гораздо громче предыдущих, разорвал тишину, и гарпия захлопала темными крыльями, подняв такой сильный ветер, что Уилл с Лирой едва устояли на ногах. Гарпия вцепилась в скалу когтями; лицо ее стало багровым от злости, а волосы на голове вздыбились, точно рассерженные змеи.
Уилл дернул Лиру за руку, и они вместе побежали к двери, но разъяренная тварь метнулась за ними вслед, и только нож в руке Уилла — мальчик повернулся и, толкнув Лиру за спину, выхватил оружие — заставил ее снова взлететь вверх.
Галливспайны тут же атаковали гарпию: они метались у нее перед носом туда‑сюда, и хотя им не удавалось нанести удар, это мелькание сбило ее с толку, и она, замахав крыльями, чуть не упала на землю.
— Тиалис! Салмакия! — закричала Лира. — Остановитесь!
Шпионы осадили стрекоз и зависли высоко над головами детей. Во мгле замаячили новые тени, а в отдалении послышались крики сотен других гарпий. Первая из них отряхивала крылья, трясла волосами и по очереди вытягивала ноги, сжимая и разжимая когти. Она была цела и невредима, и Лира это заметила.
Спустя несколько секунд галливспайны спланировали к Лире, а она вытянула руки ладонями вверх, чтобы им было куда сесть. Салмакия поняла, что у девочки на уме, и сказала Тиалису:
— Она права. Мы почему‑то не можем причинить ей вред.
— Как ваше имя, уважаемая? — спросила Лира. Гарпия широко распахнула крылья, и путников окатило волной такого невыносимого гнилостного зловония, что они едва не лишились чувств.
— Нет имени! — каркнула она.
— Чего вы от нас хотите? — продолжала Лира.
— А что вы можете мне дать?
— Мы могли бы рассказать вам, где мы были; не знаю, вдруг это будет вам интересно. По дороге сюда мы видели очень много странного.
— Значит, ты предлагаешь мне послушать историю?
— Если хотите.
— Может, и хочу. А что потом?
— Вы могли бы пустить нас в эту дверь и позволить нам найти духа, которого мы ищем. То есть если вы будете так добры. Я на это надеюсь.
— Ладно, давай попробуем, — сказала Нет‑Имени.
И, несмотря на всю боль и тошноту, Лира почувствовала себя так, словно ей сдали козырного туза.
— Осторожнее, — шепнула Салмакия, но Лира уже лихорадочно вспоминала историю, которую рассказывала накануне вечером, соображая, что в ней изменить, что укоротить, что улучшить или добавить: родители умерли; фамильное сокровище; кораблекрушение; побег…
— Ну, — заговорила она, настраиваясь на долгий рассказ, — вообще‑то все началось, когда я была еще маленькая. Понимаете, мои папа с мамой были герцог и герцогиня Абингдонские, богатые — страсть! Отец был советник самого короля, и король часто приезжал к нам и оставался ночевать, уж не помню, сколько раз. Они охотились в нашем лесу. А дом, где я родилась, был самый большой во всей Южной Англии. Он назывался…
Без всякого предупреждения гарпия бросилась на Лиру, распустив когти. Лира еле успела пригнуться, но один коготь все же чиркнул ее по голове и вырвал клок волос.
— Лгунья! — взвизгнула гарпия. — Лгунья! Лгунья!
Она снова взлетела и бросилась прямиком на Лиру, но Уилл выхватил нож и вклинился между ними. Нет‑Имени с трудом увернулась от страшного оружия, и Уилл стал подталкивать Лиру к двери, потому что она онемела от ужаса и почти ослепла от заливающей глаза крови. Он не имел ни малейшего понятия о том, куда делись галливспайны, а гарпия опять и опять кидалась на них с яростными, полными ненависти воплями: «Лгунья! Лгунья! Лгунья!»
Ее голос словно исходил сразу отовсюду и отдавался в тумане искаженным эхом, как будто сама гигантская стена соглашалась с этим гневным обвинением.
Уилл прижимал девочку к груди, сгорбившись, чтобы защитить ее, и чувствовал, как она дрожит и рыдает; наконец он очутился перед дверью, погрузил нож в гнилое дерево и вырезал замок одним быстрым поворотом лезвия.
Потом они с Лирой, а вслед за ними и шпионы на своих юрких стрекозах прорвались в страну духов, а гарпия за их спинами кричала не умолкая, и ее товарки вторили ей по всему затянутому мглой побережью.
Глава двадцать вторая
Шептуны
…листва
Осенняя, устлавшая пластами
Текущие под сенью тёмных крон
Дубравы Этрурийской…
Джон Мильтон (пер. Арк. Штейнберга)
Первым делом Уилл заставил Лиру сесть, а затем вынул коробочку с мазью из кровяного мха и осмотрел рану, нанесенную гарпией. Она оказалась неглубокой, хотя, как это обычно бывает со ссадинами на голове, из нее обильно текла кровь. Оторвав кусок от полы своей рубашки, Уилл промокнул рану и смазал ее лекарством, стараясь не думать о том, каким грязным был оцарапавший Лиру коготь.
Взгляд девочки остекленел, а щеки покрылись пепельной бледностью.
— Лира! Лира! — сказал Уилл и легонько потряс ее. — Очнись, нам надо идти.
Она встрепенулась, испустила долгий судорожный вздох, и глаза ее, полные панического ужаса, сфокусировались на нем.
— Уилл… у меня больше не получается… я больше не могу! Я разучилась лгать! Мне казалось, это так легко… но у меня ничего не вышло… это все, на что я способна, и оно не сработало!
— Это не все, на что ты способна. Ты же умеешь понимать алетиометр, разве нет? Брось, давай лучше поглядим, куда мы попали. Поищем Роджера.
Он помог ей подняться, и они в первый раз осмотрелись в стране духов.
Вокруг них расстилалась огромная равнина, края которой терялись в тумане. Ее заливало слабое свечение, исходившее, казалось, равномерно отовсюду, так что предметы не отбрасывали теней и были окрашены в один и тот же тусклый серый цвет.
На этом бесконечном просторе стояли духи, взрослые и дети; их было так много, что Лира не могла даже приблизительно оценить сколько. Точнее, в большинстве они стояли, хотя некоторые из них сидели, а другие лежали, погруженные то ли в сон, то ли в апатию. Никто не двигался, не бегал и не играл, однако многие повернулись, чтобы посмотреть на новоприбывших; в их широко раскрытых глазах светилось испуганное любопытство.
— Духи, — прошептала Лира. — Значит, вот они где — все, кто когда‑то умер…
С ней больше не было Пантелеймона, и, конечно, именно по этой причине она тесно прижалась к руке Уилла, но он был этому рад. Галливспайны улетели вперед, и он видел их — маленькие яркие пятнышки, мечущиеся и ныряющие над головами духов, которые провожали их изумленными взорами, — но глубокая тишина угнетала его, а серый свет наполнял душу страхом, и только теплое плечо Лиры напоминало о существовании на свете чего‑то живого.
Позади них, за стеной, до сих пор эхом перекатывались по берегу вопли гарпий. Некоторые духи боязливо поглядывали вверх, но остальные, почти все, не сводили глаз с Уилла и Лиры и наконец медленно двинулись к ним. Лира съежилась — она еще не собралась с силами для того, чтобы встретить их лицом к лицу, как хотела раньше, — так что Уиллу пришлось заговорить первым.
— Вы говорите по‑нашему? — спросил он. — Вы вообще говорить умеете?
Дрожащие, напуганные и измученные, путешественники все равно чувствовали, что им нечего опасаться мертвых, сколько бы их ни было: у этих бедняг почти не осталось собственных сил, и, услышав голос Уилла — первый ясный голос, прозвучавший в этой стране на их памяти, — многие из них ускорили шаги, горя желанием ответить.
Но они могли только шептать. Тихие, едва слышные звуки, не больше, чем слабое дыхание, — вот все, что слетало с их губ. И когда они, теснясь, двинулись вперед, обуреваемые волнением, галливспайны снизились и стали летать перед ними туда‑сюда, чтобы не дать им подойти слишком близко. Духи‑дети смотрели вверх с отчаянной тоской, и Лира сразу поняла отчего: они решили, что стрекозы — это деймоны, и им страстно захотелось снова прижать к себе своих деймонов, с которыми они расстались.
— Нет‑нет, это не деймоны, — вырвалось у Лиры помимо воли, — и если бы мой деймон был здесь, честное слово, я разрешила бы вам всем потрогать его и погладить…
И она протянула к детям руки. Взрослые духи отшатнулись, кто равнодушно, а кто опасливо, но дети тут же хлынули вперед. Эти несчастные были не более материальны, чем туман, и руки Лиры, так же, как и руки Уилла, свободно проходили сквозь них. Они всё шли тесной толпой, легкие и безжизненные, чтобы согреться кровью и сильно бьющимися сердцами двоих путников, и когда они проходили сквозь их тела, согреваясь по пути, Уилл с Лирой ощущали это как множество слабых, нежных, прохладных дуновений. Двое живых детей чувствовали, как мало‑помалу тоже становятся мертвыми: они не могли бесконечно отдавать свою жизнь и тепло, им самим уже стало холодно, а катящимся на них толпам не было конца и краю.
Наконец Лире пришлось остановить их. Она подняла ладони и взмолилась:
— Пожалуйста… мы хотели бы дотронуться до вас всех, но мы спустились сюда, чтобы отыскать одного человека, и я прошу вас сказать мне, где он и как его найти. Ах, Уилл, — прошептала она, склонив к нему голову, — до чего мне их жалко, но что поделаешь…
Духи были заворожены видом крови на Лирином лбу. Здесь, в сумерках, она блестела, точно ягода остролиста, и несколько духов скользнули по ней, стремясь ощутить контакт с этой пронзительно яркой частицей живого. Одна девочка‑дух — должно быть, когда она умерла, ей было лет девять‑десять, — робко потянулась к Лире, чтобы потрогать ее лоб, и отпрянула в испуге, но Лира сказала:
— Не бойся, мы не сделаем тебе ничего плохого… поговори с нами, если можешь!
Бледные губы девочки‑духа зашевелились, но путники едва расслышали ее голос:
— Это гарпии, да? Они на вас напали?
— Да, — ответила Лира, — но если это все, что они могут, я их не боюсь.
— Нет‑нет… ах, они могут хуже…
— Что? Что они такого делают?
Но духи не хотели объяснять. Они качали головами и ничего не говорили, пока один мальчик не сказал:
— Когда пробудешь здесь лет сто, все становится не так плохо, потому что рано или поздно ты устаешь и они уже не могут очень сильно тебя напугать…
— Больше всего они любят говорить с новенькими, — добавила первая девочка. — Они просто… Ах, это просто мерзко. Они… нет, не могу сказать.
Их голоса были не громче шелеста сухих листьев. При этом говорили только дети; все взрослые казались погруженными в такую древнюю летаргию, что от них теперь вряд ли можно было дождаться слова или хотя бы жеста.
— Послушайте, — сказала Лира. — Послушайте меня, пожалуйста. Мы пришли сюда, я и мои друзья, потому что нам обязательно надо найти мальчика по имени Роджер. Он здесь недолго, всего несколько недель, так что, наверное, мало с кем познакомился, но если вы знаете, где он…
Но, еще не успев закончить, она сама поняла, что они могут блуждать здесь, пока не состарятся, искать и заглядывать в лицо каждому встречному, и все же обойти лишь крохотный кусочек страны мертвых. Бремя отчаяния придавило ее к земле — такое тяжкое, словно ей на плечи уселась гарпия.
Однако она стиснула зубы и упрямо задрала подбородок. «Ведь мы же добрались сюда, — подумала она, — значит, часть дела уже сделана».
Первая девочка снова сказала что‑то своим еле слышным голосом.
— Зачем он нам нужен? — переспросил Уилл. — Ну… Лира хочет с ним поговорить. Кстати, я тоже хочу кое‑кого найти. Мне надо отыскать отца, Джона Парри. Он где‑то здесь, и я хочу увидеть его до того, как вернусь обратно в тот мир. Так что позовите, пожалуйста, Роджера и Джона Парри — скажите, чтобы они пришли поговорить с Лирой и Уиллом. Спросите их…
Но вдруг все духи, даже взрослые, повернулись и разлетелись, точно сухие листья под внезапным порывом ветра. В мгновение ока равнина вокруг детей оголилась, и через секунду они поняли почему: воздух над ними наполнился визгом, воем, криками, и на них набросились гарпии — снова невыносимая вонь, хлопанье крыльев, хриплые вопли и насмешливый, злобный, издевательский хохот.
Лира тут же кинулась наземь ничком, зажав уши, а Уилл, пригнувшись над ней, выхватил нож. Он видел, как несутся к ним Тиалис с Салмакией, но они были еще в некотором отдалении, и он смотрел, как гарпии кружат в воздухе, снижаясь и снова набирая высоту. Он видел их человеческие лица, видел, как они щелкают зубами, точно ловя насекомых, и слышал слова, которые они выкрикивали, — презрительные, грязные слова, оскорбляющие мать Уилла и ранящие его в самое сердце; но какая‑то часть его сознания оставалась холодной и отстраненной, думала, взвешивала, наблюдала. Пока ни одна гарпия не рискнула приблизиться к ножу.
Для проверки он распрямился. Одной из них — может быть, это была сама Нет‑Имени — пришлось резко взмыть вверх, потому что она неслась совсем низко, рассчитывая проскользнуть прямо у него над головой. Ее тяжелые крылья неуклюже затрепыхались, и она едва справилась с поворотом. Он вполне мог бы дотянуться до нее и снести ей голову одним ударом ножа.
Теперь к ним подоспели и галливспайны; оба они уже хотели ринуться в атаку, но Уилл остановил их, крикнув:
— Тиалис, сюда! И вы тоже, Салмакия! — Они сели к нему на плечи, и он продолжал: — Посмотрите как следует. Видите? Они только летают и орут. По‑моему, она ударила Лиру по ошибке. Кажется, они вообще не хотят нас трогать. Мы можем не обращать на них внимания.
Лира взглянула вверх; глаза ее были широко раскрыты. Гарпии носились вокруг Уилла, иногда пролетая всего в каком‑нибудь полуметре от его головы, но всякий раз успевая свернуть в последний момент. Он чувствовал, что шпионы рвутся в бой — крылышки стрекоз, готовых взмыть в воздух со своими смертоносными седоками, дрожали от нетерпения, — но они остались на месте, видя, что он прав.
Смелость Уилла произвела впечатление и на духов: заметив, что он бесстрашно стоит в полный рост, целый и невредимый, они снова начали стекаться к путешественникам. Они осторожно косились на гарпий, но теплая плоть и кровь пришельцев и сильное биение их сердец были слишком большим соблазном.
Вслед за Уиллом встала и Лира. Ее рана снова открылась, и струйка свежей крови потекла по щеке, но она смахнула ее.
— Уилл, — сказала она, — я так рада, что мы спустились сюда вместе…
Он уловил в ее голосе знакомую нотку, а на лице — знакомое выражение, которые нравились ему больше всего на свете, и догадался, что она задумала что‑то дерзкое, но еще не готова об этом заговорить.
Он кивнул, показывая, что понимает.
Девочка‑дух прошелестела:
— Сюда… идите с нами… мы найдем их!
И у обоих возникло очень странное ощущение: словно руки маленьких духов проникли прямо к ним в грудь и легонько тянут за ребра, приглашая следовать дальше в страну мертвых.
И они двинулись в путь по этой бескрайней унылой равнине, а гарпии кружили над их головами, все выше и выше, и кричали без умолку. Однако они больше не приближались, и галливспайны летели рядом, не теряя бдительности.
По дороге духи завели с ними разговор.
— Извините, — сказала одна девочка‑дух, — но где ваши деймоны? Простите меня, что спрашиваю, но…
Ни на миг Лира не забывала о своем драгоценном покинутом Пантелеймоне. Горло ее сжалось, и Уилл ответил за нее.
— Мы оставили их снаружи, в безопасности, — ответил он. — Заберем на обратном пути. А у тебя тоже был деймон?
— Да, — ответила девочка. — Его звали Сандлинг… ах, как я любила его…
— И он уже определился? — спросила Лира.
— Нет, еще не успел. Он думал, что станет птицей, а я не хотела, потому что мне нравилось, когда он по ночам пушистый в постели. Но он все чаще и чаще делался птицей. А как зовут твоего деймона?
Лира сказала ей, и духи опять жадно столпились вокруг: каждому из них не терпелось поговорить о своем деймоне.
— А моего звали Матапан…
— Мы всегда играли в прятки, она менялась как хамелеон, и я совсем не мог ее найти, она так ловко пряталась…
— Я однажды повредила глаз и ничего не видела, а он отвел меня домой…
— Он никак не хотел определяться, но я хотела стать взрослой, и мы часто спорили…
— Она всегда сворачивалась клубочком у меня в руке и засыпала…
— Они все еще есть где‑нибудь, не здесь? Мы увидим их снова?
— Нет. Когда ты умираешь, твой деймон просто гаснет, как свечка. Я сама видела. Правда, я не видела моего Кастора… так и не попрощалась с ним…
— Их нет нигде? Но где‑нибудь они же должны быть! Мой деймон точно где‑нибудь есть, я знаю!
Теснящиеся духи разволновались, глаза у них заблестели, а щеки потеплели, словно путники поделились с ними своей жизнью.
— Есть тут кто‑нибудь из моего мира, где у людей не видно деймонов? — спросил Уилл.
Худенький дух‑мальчик примерно одного с ним возраста кивнул, и Уилл повернулся к нему.
— Да, — последовал ответ. — Мы не понимали, кто такие деймоны, но знали, каково это — остаться без них. Здесь есть люди из самых разных миров.
— А я знала свою смерть, — вмешалась одна девочка. — Все время знала, пока росла. Когда я слышала разговоры про деймонов, мне казалось, это что‑то вроде наших смертей. Теперь я по ней скучаю. Я никогда больше ее не увижу. «Мне конец», — вот последнее, что она мне сказала, а потом пропала навсегда. Пока она была со мной, я знала, что на свете есть кто‑то, кому я могу доверять, и этот кто‑то знает, куда мы идем и что надо делать. Но ее больше нет, и теперь я совсем не понимаю, что будет дальше.
— Дальше ничего не будет! — раздался новый голос. — Ничего и никогда!