— Благодарю вас, вы раскрыли мне глаза.
Париж, 7 мая 1943
В клинике Истмана. На площади Италии я обычно останавливаюсь, чтобы поглядеть на уличного фокусника лет примерно пятидесяти, седовласого великана в трико, зарабатывающего себе на хлеб выжиманием гирь и проделыванием других трюков; в нем особенно наглядно выявлено добродушно звериное начало, присущее человеку. Он собирает деньги в кулек.
Сюда я езжу весьма охотно на метро, поскольку оно во многих местах выходит наружу. Фронтоны белесых домов, кажущихся вымершими, настраивают на веселый лад; при взгляде на них во мне просыпается древняя маленькая душа ящерицы. За тишиной освещенных стен я вижу людей, вольно отдыхающих в своих комнатах или предающихся мечтам и любовным играм. Едешь вдоль галереи скрытых натюрмортов, мимо столов, на которых стоят запотевшие бокалы и разрезанные дыни, в одном окне мелькнет женщина в красном купальном халате, раскрывающая новый роман, в другом — голый мужчина с окладистой бородой, размышляющий, уютно устроившись в кресле, о возвышенных вещах, или парочка, после любовной ласки угощающая друг друга апельсином.
Кто мыслит понятиями, а не образами, проявляет по отношению к языку ту же бессердечность, как и тот, кто видит только социальные категории, а людей не замечает.
Путь к Богу в наше время чудовищно далек, словно человек заблудился в безграничных пространствах, изобретенных Его гением. Поэтому даже самое скромное приближение к Богу — уже великая заслуга. Нужно научиться воспринимать Бога заново.
В таком состоянии человек способен, по существу, только на отрицательные поступки: он может очистить сосуд тела своего. Это не пройдет для него даром: он приобретет новое сияние, прибавит себе радости. Но даже высочайшей аскезе, какой он подвергнет себя, суждено свершиться в атеистическом, обезбоженном пространстве, более страшном, чем просто безбожное. И вот однажды, через годы, случится так, что Бог ему ответит, — либо медленно к нему приближаясь, как бы прокладывая себе путь духовными щупальцами, либо являясь во вспышке молнии. Мы посылали свои искры на неподвижную звезду, а она оказалась обитаемой.
|
|
В этом кроется одна из величайших прелестей гётевского «Фауста»: в показе неутомимого радения о высших мирах длиною в жизнь и последующего вхождения в их порядки.
В «Мажестик» беседа с доктором Гёпелем о Максе Бекмане,{146} которого он иногда видит в Голландии и от которого привез приветы. Живопись, перешагнувшая в романтических школах границы поэзии, дерзает нынче проникнуть в области, музыке недоступные. Бекман придерживается своей собственной сильной линии. Сила убедительна даже там, где она жестока: «И тут есть боги», — провозглашено не без блеска. На этом пути можно представить себе архаическое скрещение европейских и американских элементов: Микен и Мехико.
Д-р Гёпель рассказал также об одном графе, которого он посетил на побережье Нормандии и чей род проживает там уже тысячу лет. «За это время мое семейство износило здесь три замка», — прекрасное выражение, ибо дома для поколений — все равно что платья для отдельного человека.
Потом пришел еще и Клеменс Подевильс, он привез из России привет от Шпейделя. Вечером с Венигером в «Рафаэле». Разговор о Георге и «Кровавом светильнике» Шулера, затем — о превосходной книге, которую Клагес написал о нем. Венигер знает в Германии почти всех, кто хоть что-нибудь да значит, и его познания распространяются на все их генеалогическое древо. Такие личности важны как раз сегодня, когда происходят основательные изменения в духовно-политическом распределении сил, не доходя пока до всеобщего сознания. Они похожи на нити, поднимающие петли и соединяющие их в ткань. При этом выясняется, что большей частью они ведут кочевой образ жизни, истощая себя в дискуссиях, разговорах, болтовне, так что история едва ли запомнит их имена.
|
|
Среди почты письмо от Фридриха Георга; он согласен с моим предложением отказаться от предисловия к «Титанам».
Париж, 8 мая 1943
После полудня с Геллером в Сен-Жермен у Анри Тома, который обитает в старой квартире напротив замка, украшенного саламандрами. Кроме него и мадам Тома мы встретили там двух литературных друзей, и меня снова поразила духовная утонченность подобных встреч по сравнению с теми, что устраивают молодые немцы, отличающиеся своим элементарноанархическим характером. На тех встречах возвышенных банальностей не говорят.
У самого Тома примечательно странное соседство духовного присутствия и отсутствия. С ним разговариваешь, словно говоришь с кем-то, кто витает в далеких сновидческих странах и вдруг выдает неожиданные, меткие ответы. О нем можно сказать словами Князя Линя:{147} «J’aime les gens distrait; c’est une marque qu’ils ont des idees».[135]
Разговор о Паскале, Рембо, Леоне Блуа, потом об успехах европейской революции. Также о Жиде, который теперь в Тунисе. Назад возвращались через Сену, по берегам которой мощной, почти черной зеленью светились ивы. Долина Сены — алтарь Афродиты; он оживляется идеальной влажностью.
|
|
Вечером у Флоранс, вернувшейся из Ниццы, в привычном кругу. Она рассказала о Фрэнке Джее Гульде, который после прочтения «Мраморных скал» якобы произнес: «В действительность он приходит из сновидений», что для американского миллиардера не так уж и плохо.
Жуандо, немного выпив, принялся преподносить истории из своей супружеской жизни, которые нас развеселили. Так, он рассказал, что когда Элиза, накрывая на стол к завтраку, закатила ему сцену, он с такой точностью и ловкостью канатного плясуна поддал ногой поднос, что вся посуда разлетелась по полу мелкими осколками.
Париж, 10 мая 1943
В антикварной лавке Дюссара, на улице Мон-Табор. Там я купил «Заколдованный мир» Бальтазара Беккера{148} — книгу, которую давно искал, и на каждом из четырех томов, изданных в 1694 году в Амстердаме в одну восьмую листа, обнаружил даже автографы.
Мысль: и я принадлежу к бесчисленным миллионам, отдавшим этому городу нечто от своего живого вещества, от своих мыслей и чувств, засасываемых каменным морем, дабы в течение столетий тайно бродить по нему, участвуя в созидании коралловых рифов судьбы. Когда я думаю о том, что мой путь проходил мимо церкви Сен-Рок, на ступенях которой был ранен Цезарь Бирото,{149} и огибаю улицу Прувер, где прехорошенькая чулочница Баре снимала мерку с Казановы в задней комнатке своей лавки, и сознаю, что это только две крошечные даты в море фантастических и реальных событий, — меня охватывает чувство, похожее на радостную тоску, на мучительное наслаждение. Я охотно принимаю участие в жизни людей.
Темное свечение прожитой жизни в виде запахов и ароматов воскрешает воспоминание. Так, на маленьких улочках вокруг Бастилии я всегда ощущаю немного «essence de Verlaine».[136]То же самое относится и к теням; в этом смысле Мериан{150} — великий рисовальщик и летописец города.
После полудня у Залманова. Он подарил мне книгу Бердяева, который является его пациентом. О падении Туниса и о политической ситуации вообще. Повторил свое пророчество о союзе России и Германии в ближайшем будущем. Такой союз предполагает падение диктаторов также и у них.
Затем о болезнях: «Болезнь снимает с человека маску; она выявляет как хорошие, так и дурные его стороны».
Шопенгауэровское «кто что собой представляет» он сравнил с листьями артишока: есть обстоятельства, которые обдирают с человека листву, и то, «что он есть», оборачивается либо великолепием, либо ничтожеством.
Париж, 11 мая 1943
Вечером в «Рице» с генералом Гайером, во время первой мировой войны он был сотрудником у Людендорфа. О ситуации, обострившейся в связи с падением Туниса. Затем об отношениях между Людендорфом{151} и Гинденбургом, в которых я всегда видел особенно четко выраженное различие между волей и характером. Людендорфу после 1918-го надо было бы спокойно выждать, тогда бы он всего достиг, но как раз этого-то он и не умел. На его примере можно изучить все достоинства и слабости прусского Генерального штаба, после отставки старого Мольтке{152} все более клонившегося в сторону чистой энергетики. Именно по этой причине Людендорф был и остался неспособным к сопротивлению против Кньеболо. Такие умы могут только переставлять, только организовывать, подоплекой чего является нечто иное, сугубо органическое.
В Гинденбурге же налицо как раз это органическое. Когда Тренер узнал, что тот стал рейхспрезидентом, он сказал: «В любом случае старик не наделает глупостей», — и был прав. Если кто-то и мог оказать сопротивление тому, что надвигалось, то это ни в коем случае не были силы демократии, питавшие и укреплявшие как раз энергетический принцип. Уступка Гинденбурга была неизбежна; и дело было не в его почтенном возрасте, скорее символическом. Органическое в нем связано с древесным; «железный Гинденбург» был на самом деле Гинденбургом деревянным, только подбитым гвоздями. Вокруг этого старца, без сомнения, витает историческая сила — в противоположность элементарно опустошающему излучению Кньеболо.
Конечно, как молодой офицер я был за Людендорфа. Этому способствовало и одно замечание Гинденбурга, расстроившее меня: «Опасно в такие молодые годы получать высшие награды». Тогда мне это показалось педантством, сегодня же я знаю, что он был прав. Подтверждение своим словам он видел на примере судеб некоторых участников кампаний 1864, 1866 и 1870 годов.
Париж, 12 мая 1943
Разговор с докторессой, позвонившей мне, так как ее муж был арестован в Виши как раз на следующий день после того визита в Париж. Поскольку подобные аресты совершаются по так называемому указу «мрака и тумана», изданному Кньеболо, т. е. без указания причин и места лишения свободы, то прежде всего предстояло выяснить, куда его упрятали. Я рад, что она мне доверяет.
Париж, 13 мая 1943
Вечером с д-ром Гёпелем, Зоммером и Геллером в «Шапон Фэн» у Порт-Майо. Разговор о картинах и о волшебстве вложенной в них художественной субстанции. Банкир Оппенгейм, приобретя «Белые розы» Ван Гога, два часа рассматривал эту картину, а потом отправился на заседание, где приобрел большинство акций Национального банка, — это была его самая крупная сделка. Если посмотреть с этой стороны, то владение картинами дает магически-реальную власть.
Разговор с начальником, устроившим праздничный обед. При этом он произнес тост, характерный для его профессии: «Je peux vivre partout, ou j’ai quarante copains».[137]
Вернувшись к себе, я долго размышлял о трагедии людей, которых здесь встретил. Например, здешний хозяин, именуемый соседями «Le Boche de la Porte Maillot».[138]Он одержим марсиальной страстью и детской любовью к немцам, чей боевой дух товарищества ему сродни. Мне было трогательно видеть, сколь беспомощно он пытается привести эту астрологическую связь в соответствие с региональной противоположностью крови.
Париж, 15 мая 1943
О стиле. Требование Шопенгауэра не включать относительные придаточные предложения в главное, а каждую фразу строить отдельно — совершенно справедливо, если это касается ясного, логического хода мыслей в их последовательности. Напротив того, преподнесение и переживание образов вводом относительного предложения может быть даже усилено. Напряженность нарастает и перехлестывет через край, словно ток фразы, будучи прерван, возгорается.
Мы долго пользуемся этими средствами, пока не задумаемся над ними, и становимся похожи на крестьянина, однажды к своему удивлению узнавшего, что говорит прозой.
Продолжаю Иисуса, сына Сирахова. Прекрасны описания луны, солнца и радуги, которые можно найти в 43-й главе. По соседству — мысль о том, что каждая деталь творения хороша: зло имеет провидческий характер; оно распределяется во времени так, как это нужно Богу. Для иллюстрации приводится скорпион. Например, в химическом процессе, при изготовлении арканита, попутно выделяются яды, участвуя в промыслительном плане премудрости.
Одна такая фраза, которых в Сирахе множество, может стать фундаментом философем, нравственных учений или провидческих образов в стиле Якоба Бёме.{153} В этом смысле Библия, безусловно, — Книга Книг, семя и праматерия всей письменности; она произвела на свет мировые литературы и будет производить их и впредь.
В Иисусе, сыне Сираховом, помимо мудрости и острословия, просеянного в ходе мировой истории, заключена вся полнота Востока, ибо: «Я мог бы сказать еще больше; я полон мыслями, как полная луна».[139]
Еврейский народ должен вернуться к своей великой литературе, и чудовищные гонения, которые он теперь претерпевает, наверняка ему этот путь укажут. Еврей, подчас неприятный своим умничаньем, становится другом и учителем там, где он глаголет устами мудреца.
Ганновер, 19 мая 1943
Отъезд в Кирххорст с Северного вокзала. Накануне беспокойная ночь. Пока выносили вещи, успел написать несколько строк президенту, препоручая ему супруга докторессы, место заключения которого стало известно.
Поздно вечером прибыл в Ганновер, где был встречен воздушной тревогой. Спустившись в бомбоубежище, продолжил чтение — отчет о несчастных охотниках за лангустами, забытых на острове Сен-Поль и погибших от цинги. Их судьба позволяет заглянуть как в тайны одного из самых заброшенных островов, так и в тайны нашего делового мира, фирма, эксплуатировавшая эти кишащие лангустами скалы, обанкротилась, и ее посланцы вместе с остатками имущества исчезли из сознания сограждан.
После отбоя я еще несколько часов отдыхал в отеле «Мусман», где мне отвели комнату, в которой я обнаружил уже спящего постояльца.
Кирххорст, 20 мая 1943
Утром, пока одевался, немного поболтал со своим соседом и узнал, что в Норвегии он руководил карательной кампанией. Он должен был сообщить двадцатилетнему волонтеру, приговоренному к смерти, что его прошение о помиловании отклонено. Это так подействовало на моего соседа, что у него случились судороги, перешедшие в хроническую форму.
Бреясь, я слушал длинную и запутанную историю и задавал вопросы, на которые лежащий в постели толстяк лет пятидесяти восьми и весьма добродушного вида отвечал с удовольствием. Я торопился и особенного любопытства не выказывал; это придавало разговору странно официальный характер.
Потом на автобусе я выехал за город. Перпетуя провела меня по саду, оказавшемуся в хорошем состоянии. Он показался мне даже гуще и пышнее, чем прежде, но в то же время немного чужим, подобно оазисам, мимо которых мы иногда проносимся на поезде и вид которых будит в нас тоску по тенистой пристани. Здесь я нашел свои желания исполненными. Из растений я приветствовал эремуруса, которого перед отъездом в Россию доверил земле; он поднимался четырьмя высокими цветущими стеблями, снежно серебрившимися в зеленой тени.
С Александром отправились на болото. Там позагорали. Вероника; хоть я и знаю этот цветок с раннего детства, сегодня я увидел его как бы впервые, с голубыми глазами-звездами, серые зрачки которых окружает тускло светящаяся эмаль радужной оболочки. Мне вообще кажется, что в последнее время я стал особенно чутким к голубому цвету.
Кирххорст, 23 мая 1943
Сон, в котором ищешь, куда спрятать тело убитого, и в связи с этим дикий страх — наиболее распространенный и древний из снов. Недаром Каин — один из наших великих предков.
Возраст Книги Бытия угадывается и по тому признаку, что там сокрыты великие сновидческие фигуры, выявляющиеся в нас по ночам, может быть, и еженощно. Уже одно это доказывает, что данная книга относится к истокам, древнейшим свидетельствам человеческой истории. Наряду со сновидением о проклятии Каина фигурами Бытия являются также сон о змее, а также сон, когда ты, нагой или полураздетый, выставлен для обозрения на открытой площади.
Чем окажется человек, когда история нашей планеты Земля будет распродана? Что-то темное и неизвестное витает вокруг этого создания, которому 89-й[140]псалом предвещает ужасную судьбу. Собственно, было только трое, облеченных чином этого анонимного человека, живущего во всех нас: Адам, Христос, Эдип.
Где все одинаково значимо, там угасает искусство, в основе которого лежит различение, выбор. Точно так же и там, где нет сорняков, а все сплошь плоды, приходит конец садоводству.
Поэтому великий путь духа ведет через искусство. Так, философский камень венчает целый ряд дистилляций, все более расчищающих путь в абсолютное, в беспримесное, — кто завладел камнем, тот уже не нуждается в искусстве разделения.
Данную связь можно представить как прохождение через вереницу садов, из коих один превосходней другого. В каждом последующем краски и формы богаче и ярче. Это богатство непременно достигает границ, где его рост прекращается. Тогда наступают качественные изменения — одновременно и упрощения, и одухотворения.
Сначала краски сияют все ярче и ярче, затем они становятся прозрачными, как драгоценные камни, и наконец вовсе блекнут. Формы поднимаются ко все более высоким и простым соотношениям, от кристаллических переходят в круглые и шарообразные, где наконец исчезает противоположность периферии и Центра. Подобным образом плод и цветок, свет и тень и вообще все отграниченные друг от друга области и различия сливаются в единства более высокого порядка. Из самого изобилия мы входим в его источник, в сокровищницы из прозрачного стекла. Вспомним хрустальные трубки на картинах Иеронима Босха как один из символов трансцендентного.
Первые жемчужины этого розария мы можем осязать уже в нашей повседневной жизни, но тогда мы должны переступить через себя и выйти из своего тела.
В раю, как в первом и последнем из этих садов, в саду Божьем, царит высшее единство; добро и зло, жизнь и смерть там не различаются. Звери не раздирают друг друга, они еще в длани Творца; находясь в праистоке, они еще не потеряли своего духовно-неуязвимого обличья. Роль змеи — учить различениям. В них отделяются друг от друга Небо и Земля, Отец и Мать.
Из этого сада вышли и обе великие секты, которые прослеживаются через всю историю человеческого мышления и знания. Первая памятует о единстве и рассматривает все синоптически, в то время как другая подходит к делу аналитически. В добрые времена по крайней мере известно, на каком поле они появляются, где искать истину.
С точностью обвинительного заключения.
Atome + Hamann[141]= Athome = At home.
Кирххорст, 26 мая 1943
Ранним утром начальник Бургдорфского вокзала сообщил о прибытии принцессы Ли-Пинг, встречать которую мы отправили толстую Ханну. Дабы защитить хрупкую даму от ветра и непогоды, она спрятала ее у себя на груди, весьма внушительной. Зверек — бежевого цвета; голова, хвост и лапки словно задымлены китайской тушью. Она проглотила только немного тунца, но с жадностью. Несмотря на крошечные размеры, будучи сиамкой, она важно уселась напротив трех персиянок, выгнув спину, подняв хвост и по-змеиному зашипев. Поспав немного в моей постели, Ли-Пинг последовала за мной, как собачка, в сад и прыгнула, когда я сел, ко мне на колени. В ней прячется грациозная изысканность, пластичность Дальнего Востока, отзывающаяся бамбуком, шелком и опиумом.
Относительно окраски подобных созданий я уже давно отказался от дарвинистских идей, с коими подходил к ней прежде. Нынче мне кажется, что она вызвана спонтанным действием, тушью и кисточкой, вынутыми из ящика художником. Такого зверька, как Ди-Пинг, чуть-чуть, самыми кончиками, окунули в черную краску. Безусловно, черные маски и странные конечности, как, например, клешни крабов, указывают на существ, ищущих укрытия в пещерах. Но маски и пещеры встречаются в местах, вычислениям не поддающихся.
Теория Дарвина верна настолько, насколько верны сами перспективы; она задает только направление. Многое совершается в преходящей материи, о чем позволяет судить та могущественная роль, которая признается за временем, за периодом в миллионы лет. Творение постигается тогда, когда оно приходит в упадок.
Среди почты письмо от Фридриха Георга, которого мы ждем в гости. Он комментирует словечко впрочем. Совершенно справедливо, за всеми этими служебными словами нужно зорко следить, особенно если их любишь. Во-первых, они должны быть к месту, во-вторых, должны точно соответствовать обозначаемому ими обстоятельству. Под этим утлом зрения неплохо почаще бы отсекать уже написанные фразы.
Далее письмо от президента, он обещает похлопотать об арестованном. В дружбе пятидесятилетнего я теперь учусь ценить источник, скрывающий в себе радость жизни.
Кирххорст, 27 мая 1943
Приезд матери и Фридриха Георга. Прогулка через Филлекуле к небольшому пруду; пока гуляли, Фридрих Георг рассказывал о годах жизни нашего отца, мне мало известных, например о его пребывании в Лондоне. Перпетуя: «Когда я увидела его в гробу, у меня было чувство: вот XIX век прощается с нами». Верно, отец воплощал это явно, почти нарочито, и поэтому идея Фридриха Георга — написать о нем воспоминания — весьма импонирует мне.
В прошлую войну, встречаясь, мы рассказывали друг другу о раненых и погибших на поле боя, в нынешнюю — еще и о пропавших без вести или злодейски убитых.
Кирххорст, 30 мая 1943
Визит моего парижского антиквара Шарля Морена, которому я показал книги и рукописи, раздобытые в Ле-Мане у его отца. Прогулка с ним, Фридрихом Георгом и Александром по болоту, где цвел коровяк и мягкие коричневые кочки излучали приятное тепло.
В разговоре с молодыми французами поражаешься полному единомыслию с ними. Это делает беседу по-домашнему уютной; всегда окружен четырьмя стенами. Напротив того, Вульт из романа «Озорные годы»{154} прекрасно чувствует себя в доме, где передней стены вовсе нет, так что спокойно можно наслаждаться вольной природой с ее холмами и цветущими долинами. При духовном контакте немцев и французов противоположность Шекспира и Мольера могла бы исчезнуть.
О «Титанах» Фридриха Георга и возможных филологических возражениях; не привлечены, например, такие источники, как трагедии Софокла. В противовес этому можно сказать, что автор по отношению к источникам самостоятелен и тексты создает, а не комментирует. Затем о нашей методике вообще, о разнице между скомбинированным и логическим концами. Великие законы соответствий менее зависимы от времени, чем законы причинности, и поэтому более подходят для описания отношений между богами и людьми. Третье сочинение, о героях, должно завершить работы о мифе.
Кирххорст, 3 июня 1943
Отъезд матери и брата; я провожаю их до Ганноверского вокзала, вызывающего все большее чувство безнадежности. Что еще произойдет, прежде чем мы увидимся снова? Есть только одна максима — подружиться со смертью.
Фридрих Георг производит впечатление человека, вступившего в зрелый творческий возраст, в полное осознание дарованных ему сил.
В саду цветет жасмин, с ароматом которого я в этом году впервые подружился. Так происходит у нас со многими признанными вещами: дабы воспринять их всерьез, мы сначала должны прорвать зону, где они являются нам как декорации, как литературные сюжеты.
Есть люди, играющие в нашей жизни роль увеличительных, или, лучше сказать, огрубительных стекол и тем самым причиняющие нам вред. Такие натуры воплощают наши склонности, наши страсти, может быть, и наши тайные пороки, которые только в их обществе и становятся зримыми. Но добродетелей наших в них нет. Иные держатся за своего героя, как за кривое зеркало, искажающее образ. Поэтому использование таких фигур, как, например, слуги, является одной из черт, излюбленных авторами: на своих главных героев они тем самым бросают более резкий свет. Так, Фальстаф бражничает с приятелями из низшего крута, родственными ему по чувствам, но не по духу. Ясно, что они живут за счет его кармана.
Такие сообщники посланы нам также для испытания, для самопознания. Они льстят дешевым, грубым материям нашей духовно-чувственной структуры и развивают нас именно в этом направлении. Большей частью мы разлучаемся с ними не по своей воле, а в результате какого-нибудь незначительного события, к коему безошибочно ведет такое общение. Тогда наш злой дух покидает нас.
Кирххорст, 4 июня 1943
После полудня в саду, пышно расцветшем, собираю виноград — за неимением времени несколько раньше, чем того требует это искусство. Попутно надо было решить две задачи: прежде всего, не повредить усики, украшающие своей зеленью комнату Перпетуи, и, кроме того, сохранить гнездо малиновки, поселившейся под окном библиотеки.
Устойчивость винограднику придают не столько зеленеющие, сколько одеревеневшие или многолетние усы. Это хороший пример той роли, какую играют отмершие органы в строении природы. Мертвое продолжает жить — и не только в истории, но и в настоящем.
«Мертвое, участвующее в созидании», как в данном случае древесное, ни в коем случае не является просто инструментом, — в нем вибрирует отзвук жизни. Оно действует в таких веществах, как уголь, растительное масло, воск, известь, шерсть, роговые отслоения, слоновая кость. Это же соотношение отражается и в человеческом быту. Человек питается тем, что быстро истлевает, но что заменяется новым слоем веществ, в которых отголоски жизни прядут свою нить. Человек одевается в льняное белье, в шерстяные и шелковые одежды, живет в деревянном доме среди деревянной мебели при свете восковых свечей или лампад. Его бренные вещи — кровать, колыбель, стол или гроб, автомобиль или лодка — и его высшие инструменты — скрипка, кисть, перо, картина, писанная маслом, — все это окружает его как аура из жизненной материи. Но в нем давно уже явлено стремление освободиться от этих оболочек, которые жизнь плетет для его защиты, оставляя их сыну Земли в наследство. Силой духа он стремится соткать себе искусственное платье. Последствием станут еще неразгаданные опасности. Он будет противостоять Солнцу как некто, лишенный воздушной оболочки, предоставив себя действиям космических лучей.
Если мы хотим, чтобы наша любовь плодоносила, то должны укоротить побеги нашего сердца на один глазок.
Восстание евреев в варшавском гетто закончилось, по всей видимости, поражением. Здесь они впервые сражались, как против Тита или как гонимые во время крестовых походов. Как всегда в таких противостояниях, несколько сотен немцев встали на их сторону.
Кирххорст, 7 июня 1943
Чтение: снова Лихтенберг, редкий пример немца, знающего границы. По-видимому, германской расе всегда следует подмешивать что-нибудь отягощающее, накладывать на нее некие оковы, дабы она не заблудилась в стихиях. Роль оков может играть море, как у англичан, или, как у Фонтане, смешение с западной кровью. У Лихтенберга — это горб, который он несет на себе с детства.
Немец походит на вино определенных сортов, которое пригодней всего, когда сорта смешаны.
Затем «Naufrage de la Méduse»[142]Koppeapa и Савиньи, Париж, 1818. Самое поучительное в этих кораблекрушениях, которыми я изрядно занимался в последнее время, — то, что они представляют собой конец света в миниатюре.
Кирххорст, 16 июня 1943
Последний день отпуска; может быть, последний в этой войне? После завтрака прогулка по саду и кладбищу. Там на могилах только что расцвели великолепные огненные лилии; особенно сильное впечатление они производят, когда горят, словно светильники, среди сочных трав в прохладной полутени кустов. Цветок полыхает там, как факел, излучающий чувственность на скрытую радость жизни.
Наше дарование похоже на описанный в «Тысяче и одной ночи» шатер, который пери Бану подарила своему принцу: если его сложить, он уместится в скорлупе ореха, а если разложить — вместит в себя не одно войско. Это указывает на его происхождение из нерастяжимого.
Иногда к своему дарованию мы прибегаем непосредственно. Так, после важного разговора протягивая на прощание гостю руку, мы в этот миг безмолвия стараемся сообщить ему больше, чем поведали во всех предыдущих словах. Случается также, что, принимаясь за дело, собираясь что-то предпринять и долго взвешивая все за и против, мы каждый раз бездумно и безо всякой цели вслушиваемся в себя. И тогда улавливаем либо подтверждение своим замыслам, либо необходимость что-то изменить.
Отношения между юностью и старостью — не последовательно-временные, а качественно-периодические. Уже не один раз я был старше, чем нынче, например, когда мне было около тридцати лет. Это отразилось и на моих фотографиях. Бывают периоды, когда с нами «все кончено»; за этими периодами могут наступать просветы, для творческого человека весьма важные. Эрос также приносит с собой новую молодость. Новому росту могут способствовать страдания, болезни или утраты; так юная листва на деревьях венчает усердие садовника.
Настоящая сила творческого человека вообще лежит в растительной жизни, в то время как сила практика питается животной волей. Дерево может быть каким угодно старым: оно молодеет с каждым новым цветком. К растительной жизни относятся также сон, сновидения, игры, формы досуга и вино.
Чтение: Фолкнер, «Полный поворот кругом», книга, которую я периодически перечитываю, ибо абстрактный ад мира техники изображен в ней точно. Как и историю капитана Раггада, расщепителя гор, включенную Казоттом в продолжение «Тысячи и одной ночи»; ее я всегда перечитываю с удовольствием. Этот Раггад — прототип Брамарбы и низшего властелина, из-за своей ненасытности копающего воду и доводящего себя до абсурда. Его исключительную прожорливость никак не унять, но «вместе с тем ужас, который он нагоняет на весь свет, удаляет от него необходимые для его нужд вспомогательные источники». Его технический арсенал внушает страх, но о себя же и разбивается. Ему назначено побеждать, но наслаждаться победой не дано.