Разговор о маршале Лиотее,{160} Андре Жиде, Эркюле, Жанене,{161} Мальро и других. Потом о боях в Сицилии и о возможностях немецко-французского сближения. Я отчетливо вижу, как далек от идеи национального государства, и, участвуя в таких разговорах, становлюсь похож на Лихтенберга, который иногда, лишь упражнения ради, разыгрывал из себя атеиста, или на Жомини,{162} во время боя думавшего за Генеральный штаб противника. Люди сегодня под старыми знаменами борются за новый мир; они воображают, что находятся все еще в тех пунктах, откуда вышли. Но здесь не стоит слишком умничать, ибо заблуждение, в коем они пребывают, необходимо для действий — оно составляет их механику.
Позиция немцев выгодна для них, и выяснится это именно в случае поражения. Именно тогда вторичные преимущества отодвинутся на задний план, оставив только первичные, например преимущества недвусмысленного положения. Тогда и обнаружится, как удачно сказал Ривьер, что немцы — народ не «или — или», а «и то и другое». Они снова обретут два пути, вместо одного-единственного, как сегодня, на котором заблудились. Именно от них будет зависеть, повернется ли мир в XX веке на Восток или на Запад, или же здесь возможен синтез.
Париж, 15 июля 1943
Стиль. В таких сочетаниях, как «я бы хотел услышать Ваше мнение об этом» и им подобных язык из одной чувственной сферы недопустимо перескакивает в другую. Часто это зиждется на бездумном заимствовании какого-нибудь клише, и все же такая смена образов, если она порождена силой, может объемно выделить высказывание.
Париж, 16 июля 1943
До полудня в морском министерстве, где обсуждали обстановку. Тема: акция Penicion, т. е. отправка на юг всех имеющихся в распоряжении речных судов, чтобы обеспечить войска в Сицилии малым флотом, поскольку из-за воздушного и морского превосходства англичан отправка больших кораблей невозможна. Это достаточно красноречиво обрисовывает ситуацию.
|
|
Париж, 17 июля 1943
Обед с президентом. Краткий разговор с глазу на глаз о нашем пленнике.
Кофе у Банин, настолько «турецкий», что всю вторую половину дня у меня сильно колотилось сердце. Она дала мне «Pilgrim’s Progress» Беньяна и «Brave New World»[154]Хаксли,{163} которые достала специально для меня. Беседа, сначала о гаремах, потом о Шопенгауэре и профессоре Залманове, наконец, об области чувств в империи языка — тема, меня активно занимающая. В связи с этим она сказала, что по-русски говорят: «слышать запах».
Турок вместо «Он приковал взгляд к такому-то предмету» скажет: «Он его пришил». Я попросил ее поохотиться для меня за словами, мне вообще нужны сотрудники для моего замысла. В качестве названия я мог бы предложить: «Метаграмматика» или «Метаграмматические экскурсы».
Идти назад было невыносимо жарко; от зноя улицы притихли. Сквозь витрину рассматривал внутренность маленькой антикварной лавки на улице Лористон. Среди предметов старинной мебели, картин, стекла, книг и разных редкостей в бархатном кресле сидела продавщица — красивая молодая женщина в шляпе из перьев — и спала. В ее сне было что-то гипнотическое — ни грудь, ни ноздри не шевелились. Я как бы заглядывал в некий заколдованный кабинет, предметы в котором, казалось, бесценны, но и сама спящая была как бы превращена в предмет, в заводную куклу.
|
|
Послеполуденное время вообще было отмечено каким-то чародейством; например, мне показалось, что в магазине немецких книг, когда я туда вошел, продавщицы встали против меня единым фронтом, — подобное в своей жизни я испытывал считанные разы. Как во сне я поднялся по лестнице в другие помещения, не задумываясь о том, открыты ли они для посетителей, и вошел в комнату, где на столе лежали журналы. Я их полистал, сделав несколько заметок на полях против иллюстраций, привлекших мое внимание. Затем вернулся в магазин, где стайка продавщиц рассматривала меня с исключительным любопытством. Я слышал, как одна спросила: «Что он там наверху делал?»
Полистал «Dictionaire de la Langue Verte»[155]Дельво, Париж, 1867. Там нашел толкование «Бреда-стрит» как парижской Цитеры, где вот уже свыше двадцати лет обитает женское население, «dont les moers laissent à désirer — mais ne laissent pas longtemps désirer».[156]
«Бисмаркер» на жаргоне игроков в бильярд означало дуплет, слово появилось в мае 1866 года.
Donner cinq et quatre, раздать пять и четыре, означает одну из тех экономических пощечин, которыми бьют сначала направо, а потом налево, т. е. туда — ладонью, а обратно — тыльной стороной той же руки. Во второй пощечине большой палец не участвует. Если проделка повторяется дважды, то говорят: Donner dix-huit. [157]
Париж, 18 июля 1943
Ночью не спал, прочитав первые главы «Паломничества» Беньяна. Кофе Банин все еще действовал. В полночь снова зажег свет и записал, сидя в постели, следующее.
Я заметил, что особенно сержусь на людей, которые позволяют себе несостоятельные суждения и при этом изо всех сил доказывают свою правоту. Дерзкое упорство или самоуверенность, это относится и к пропаганде, таит в себе нечто такое, что я поначалу принимаю всерьез; мне трудно поверить, что за аргументами не скрывается ничего, кроме чистого воления.
|
|
Когда же, нередко по истечении многих лет, начинают говорить факты, они больно жалят меня; я вижу, что дал обмануть себя обычным сутенерам, безвкусным пятикопеечным молодчикам сиюминутной власти. Продажную девку они нарядили истиной.
К тому же у них отсутствует всякое чувство духовного стыда; им знакома только та краска, которая сопутствует оплеухам. Поэтому они не перестают продажничать, угодничая на новый манер, и охотнее всего — перед теми лицами и властями, коих сами же ценят и считают истинными. Особенно горько слышать, как эти пройдохи из чистого оппортунизма восхваляют правду.
Мне кажется, что если я и приближаюсь к Абсолюту, то в своей любви к истине. Я могу преступать законы морали, могу невольно перечить ближним, но от того, что считаю настоящим и истинным, отступиться не могу. В этом смысле я похож на юношу, который, возможно, и согласен жениться на богатой старухе, но в брачную ночь, несмотря на все стимуляторы, потеряет мужскую силу. Неподвластные воле мускулы моего духа отказываются мне служить. Для меня истина похожа на женщину, чьи объятия обрекают на проклятие импотенции по отношению ко всем остальным. Только в истине заключена свобода и поэтому — счастье.
Оттого и теология доступна мне лишь в сочетании с познанием. Бога я должен сначала доказать, прежде чем в него поверю. Это значит, что назад я должен вернуться тем же путем, на котором я Его оставил.
Прежде чем всей своей сущностью и без оглядки ринуться через поток времени к другим берегам, я должен перебросить к ним духовные мосты, проделать деликатнейшую разведывательную работу. Лучше бы это было даровано милостью, но она не соответствует ни моему положению, ни моему чину. В этом есть свой смысл; я предчувствую, что именно своей работой, своими арками, каждую из которых от самого основания укрепляет и делает проходимой контригра сомнений, что именно этим своим радением я смогу помочь кому-нибудь перебраться к добрым берегам. Иной, возможно, умеет летать или, взяв доверившегося ему за руку, может вести его по воде, но эон, кажется, таких не рождает.
Что касается нашей теологии, то она должна довольствоваться малым и сообразовываться с поколением, чья элементарная сила ослаблена. С давних пор наша вера жива для всякого, кто умеет распознавать силы, в биологии, химии, физике, палеонтологии, астрономии проявляющиеся решительней, чем в церквах. То же самое относится и к философии, разделившейся на отдельные науки. Путь этот, безусловно, ложен; отдельные дисциплины вновь должны очиститься как под теологическим, так и философским воздействием, и именно ради самих себя, дабы из простого мировоззрения снова сделаться наукой. Теологические и философские элементы следует выделить как золото и серебро; золото — теология — придаст наукам устойчивость и задаст курс, наложив на них также узду, поскольку хорошо известно, куда ведет необузданное познание. Оно, подобно колеснице Фаэтона, поджигает земной шар, а нас или наш образ превращает в мавров, негров и каннибалов.
Добавление: как-то в Бразилии, после напряженной охоты за насекомыми в горных лесах, ночью на корабле я разбирал свою добычу. Случилось так, что, записывая названия мест, я ошибся на один день, т. е. вместо 15-го поставил 14 декабря 1936 года. Тогда, хотя это ровным счетом ничего не меняло, я заново переписал сотни бумажек.
Во время беседы я часто умолкаю, ибо, прежде чем произнести фразу, я ее оттачиваю, выравнивая и вооружая против всех сомнений и возражений. Из-за этого я проигрываю своим партнерам, которые свое мнение чуть ли не выпаливают.
Если беседа ладится, то во время нее часто возникает особая задушевность, эмоциональная гармония. Тогда я замечаю у себя склонность — даже в семейном кругу, даже по отношению к Фридриху Георгу — не задерживаться подолгу на этой ноте, уйти поскорее из этой гавани, либо используя новый, еще не взвешенный аргумент, либо придавая всему иронический оттенок. Эта черта делает меня невыносимым на любых встречах и сборищах — смысл которых, собственно, как раз и состоит в создании единодушия, — исключая, таким образом, из заседаний, заговоров и политических собраний. Особенно неприятно, когда я сам становлюсь фигурой, к коей приспосабливается всеобщее настроение; умеренное, критическое уважение или обоснованное признание мне было всегда приятней, чем восхищение. Восторгам я никогда не доверял. Те же самые чувства я испытываю, читая критику на свои книги; детальный разбор или обоснованное несогласие мне любезней, чем похвала. От нее мне становится неловко, но и неоправданное поношение — из-за личной ли неприязни или просто из желания покритиковать — причиняет мне боль и преследует меня. Если критика доброжелательна, то она мне, напротив того, приятна. При этом у меня нет потребности вступать в дискуссию: что если прав именно мой оппонент? Критика, касающаяся дела, не задевает личности; она похожа на молитву, произносимую рядом, когда сам стоишь лицом к алтарю. Дело ведь вовсе не в том, чтобы правым оказался я.
Последняя фраза объясняет также причину, по которой я не стал математиком, как мой брат Физикус. Окончательное удовлетворение дает не точность прикладной логики. Высшая правда, справедливость, не может быть доказуемой, она должна оставаться спорной, К ней следует стремиться в формах, к коим мы, смертные, можем приблизиться, но не можем осуществить их полностью. Это уводит в области, где не мера, а неизмеримость украшает мастера, ведя его на встречу с мусическим.
Здесь же меня, прежде всего, приковывает служение слову и работа с ним, те тончайшие усилия, которые все ближе подводят слово к пограничной с ним мысли, отделяющей его от невыразимого.
Но и здесь скрыта тоска по соразмерности, присущей универсуму, — читатель может разглядеть ее сквозь слово, как сквозь окно.
После полудня в Зоологическом саду. Там я наблюдал за развитием цветовой игры — от глубокой ляпис-лазури до золотисто-зеленых и золотисто-бронзовых тонов, которые выставлял напоказ самец особенно роскошной павлиньей породы. Пена золотисто-зеленой бахромы овевала сказочный наряд из перьев. Сладострастие этого существа проявляется в безупречном параде, в чванстве своими прелестями; достигнув кульминации спектакля, он переходит к дрожанию, к тонкому судорожному побрякиванию и постукиванию стержнями своих перьев как бы под действием электрического озноба, словно кто-то потряхивает колчаном с роговыми стрелами. В этом жесте выражен восхитительный трепет, но в то же время автоматизм и судорога страсти.
Затем парк Багатель, где цвела Lilium Henryi.[158]Опять видел золотого язя. Теплынь стояла замечательная.
Закончил: Морис Алуа, «Les Bagnes», Париж, 1845, с иллюстрациями. Для старых тюрем преступник значил больше, чем преступник; к нему подходили с понятиями, не выходящими за пределы его сферы. Поэтому жизнь его была более суровой, но и более естественной и цельной, чем жизнь преступников в наших сегодняшних тюрьмах. В основе всех исправительных схем, всех социально-гигиенических учреждений лежит особая форма изоляции, какая-то особая жестокость. Настоящее несчастье отличается глубиной, оно субстанционально; бытию, внутренней природе свойственно и злое начало, нельзя по-пуритански от него отворачиваться. Зверей можно сажать в клетки, но непозволительно приучать их к цветной капусте, их все равно следует кормить мясом. Нужно отдать должное французам — у них нет этого пуританского воспитательного зуда, свойственного англичанам, американцам и большинству немцев; в их колониях, на кораблях, в их тюрьмах все гораздо естественнее. Они предоставляют всему идти своим чередом, а это всегда приятно. Той же природы и недостаточное соблюдение гигиены, в котором их упрекают; но, несмотря на это, живется у них удобней, спится лучше, а еда гораздо вкусней, чем в дочиста продезинфицированных ландшафтах.
Курьезом было для меня то, что еще незадолго до 1845 года в брестской тюрьме арестанту, смотревшему за бельем, для стирки предоставлялись сточные воды уборных. Он стирал рубашки в моче, которой, говорят, присуща очищающая сила, и использование ее, по-видимому, имеет глубокие этнические корни. Книга вообще дает богатый материал для изучения хищнических, звериных черт в человеке, не забывая упомянуть и его светлые стороны, например такие, как явно выраженное добродушие и вспышки благородного инстинкта. Тюрьмы всегда были своего рода государствами, и изучение их весьма впечатляет: если бы мир населяли одни преступники, то и тогда бы выработался закон, дабы не дать миру погибнуть. Впрочем, история исправительных колоний эту мысль подтверждает.
Париж, 20 июля 1943
Днем у Флоранс. Кокто рассказал, что был на процессе против одного молодого человека, обвиняемого в краже книг. Там было редкое издание Верлена, и судья спросил:
— Вам известна стоимость этой книги?
На что обвиняемый ответил:
— Стоимости не знал, но я знал ей цену.
Среди украденного были книги и самого Кокто, и следующий вопрос гласил:
— Что бы Вы сказали, если бы у Вас похитили книгу, которую написали Вы сами?
— Я бы этим гордился.
Беседа, в том числе с Жуандо, о курьезах различного сорта. Нарциссизм павлина, восхитивший меня в воскресенье, был ему знаком; но такие разряды слышны только в сухую погоду. Очищающее действие мочи, о коем сообщала книга про тюрьмы, основывается, очевидно, на содержащемся в моче аммиаке. На Востоке кормящие матери чуть-чуть вкушают от мочи младенцев, — это полезно для молока.
Кокто уверял, что в Индии один факир с расстояния в двадцать футов спалил его носовой платок и что тамошние англичане в неотложных случаях пользуются телепатической передачей известий через туземцев, действующих быстрей, чем радио.
В охотничьих магазинах продаются свистки такого высокого тона, что его не способно воспринять ни наше ухо, ни звериное, но собака различит на большом расстоянии.
У Флоранс в больших вазах стояла прекрасная живокость, pied d’alouette.[159]Некоторые ее виды достигают металлических тонов, у цветов встречающихся весьма редко, как, например, сине-зеленый и сине-фиолетовый небывалой красоты. Синий цветок словно залит огненно-зелеными или фиолетовыми чернилами, засохшими на нем зеркальным блеском. Эти цветы, как и аконит, следовало бы выращивать только голубых тонов, — они наиболее эффектны.
После полудня в бюро: встреча с президентом. Затем Эрих Мюллер, опубликовавший в свое время книгу о «Черном фронте»; сейчас он ефрейтор противовоздушной обороны в Сен-Клу. Беседа о Келларисе и его аресте.
Париж, 25 июля 1943
Почему с интеллигентными и утонченно интеллигентными людьми мне общаться проще и я веду себя с ними раскованней, вольнее, беззаботней, менее осмотрительно? Они действуют на меня тонизирующе. На них простирается «all men of science are brothers»;[160]в понимании друг друга, в обмене свободными, легкими мыслями есть что-то братское, словно все они являются одной семьей. Для меня и враг, если он интеллигентен, не так опасен.
Но сталкиваясь с глупцами, с теми, кто знает только общие места и живет ими, кто одержим пустой внешней заботой выстроить весь мир согласно табелю о рангах, я делаюсь неуверенным, беспомощным, совершаю просчеты, говорю глупости.
К сожалению, мне не хватает здесь дара лицедейства. Перпетуя тотчас может определить, как повернется дело, когда у меня посетитель. «Кто имеет, тому дано будет», — это и моя максима.
«Таково было положение, в котором я находился». Образец многочисленных погрешностей, простительных в устной и недопустимых в письменной речи.
Cependant, как и наше «между тем», имеет и временной, и противительный смысл. Здесь проясняется одно из соответствий грамматики и логики: два одновременных события — по крайней мере в восприятии — всегда отчасти исключают друг друга.
Париж, 26 июля 1943
До полудня визиты; например, некоего майора фон Услара и оберлейтенанта Кучера, прибывшего из Голландии. Кучер привез мне письмо от Генриха Тротта, странный ночной визит которого тогда, в дачном домике Юберлингена, посреди виноградника, повлиял на мою концепцию «Мраморных скал».
Вечером с Альфредом Тёпфером в саду дома офицеров на рю Фобур-Сент-Оноре. Сначала поговорили о Келларисе, а потом пошли в сад, сели на одинокую скамейку и стали обсуждать ситуацию. Тёпфер, как в последнее время многие, обратился ко мне с предложением: «Вам надо подготовить воззвание, обращенное к молодежи Европы».
Я рассказал ему, что зимой 1941/42 года я уже делал наброски под таким заголовком, но потом сжег их. Снова вспомнил о них уже в «Рафаэле». «Мир/Обращение к европейской молодежи/Обращение к молодежи всего мира».
Париж, 27 июля 1943
Начал воззвание, разделив его на тринадцать частей, — все это заняло полчаса. Нужно писать доступно и просто, но без общих мест.
Париж, 28 июля 1943
Работал над воззванием. Набросал план первого отрывка, что-то вроде напутствия, имеющего свои трудности, ибо с самого начала следует задать общий тон и при этом быть эмоциональным. Пишу не так, как при первой попытке, зашифрованно, а открытым текстом.
При написании слова юность осознал ликующее благозвучие первого слога, такое же, как в Jubel, jung, Jul,[161]iucundus, iuvenis, iungere, coniungere,[162]во многих возгласах и в именах богов. Древний праздник ютурналий.
Вечером в «Ваграме», с директором министерства Экельманом, полковником Кревелем, графом Шуленбургом, главой управления Силезии. Кревель, недавно минут двадцать проведший с глазу на глаз с Кньеболо, определил его взгляд как «мерцающий», пронизывающий человека насквозь и явно принадлежащий личности, стремительно идущей навстречу катастрофе. Я обсудил воззвание с Шуленбургом, считавшим, что мне лучше отправиться с верховным командованием вермахта в Берлин. Но я думаю, что такого убежища, какое верховная власть предоставила мне здесь, там я не найду. Кейтель еще тогда советовал Шпейделю меня остерегаться.
Популярность — болезнь, вероятность угрозы ее перехода в хроническую форму увеличивается с возрастом пациента.
Париж, 29 июля 1943
Обширная корреспонденция. Фридрих Георг отвечает на мой вопрос о дрожании павлинов, отсылая меня к одному месту своего стихотворения о них:
Хвост — колесо,
А перья — как пружины,
Упругие до гула,
Похожего на прутьев
Дребезжанье.
Брат разыскал по моему поручению священника Гориона; после того как его коллекции сгорели в Дюссельдорфе, он переехал в Юберлинген. С января он уже снова собрал тысячу четыреста видов жуков. Сгорел, к сожалению, дом Гекке, но спасти коллекции ему удалось. Из Гамбурга и Ганновера сообщают о новых ужасах… От фосфорных налетов начал гореть асфальт, так что пытавшиеся спастись вязли в нем и сгорали до углей. Настали дни Содома. Перпетуя пишет, что населению спешно выдали противогазы. Житель Буржа сообщает, что перевод «Садов и улиц» пользуется у них успехом и о нем много говорят.
Закончил: Хаксли, «Brave New World». На примере этой книги видно, что все утопии изображают, по существу, время, в какое жил их автор, — они представляют собой игровые проявления нашей натуры и рисуют ее развитие в пространстве более значительной резкости, именуемом будущим. Утопии чаще всего оптимистичны, поскольку будущее и надежда по сути своей одно и то же; но в данном случае перед нами — утопия пессимистическая.
Значительным мне показался следующий образ: группа из пяти небоскребов сияет в ночи, как длань, подъявшая свои персты для прославления Бога. Но об этом не подозревает ни один из цивилизованных атеистов, населяющих эти небоскребы; об этом знает только дикарь, попавший сюда из джунглей.
Париж, 30 июля 1943
Наконец-то известие от Перпетуи. Налет на Ганновер произошел в полдень, когда она работала в саду. Ребенок испугался и прочел длинную молитву. Центр города опустошен; разрушены Опера, Leineschloß, Marktkirche,[163]а заодно большая часть старых переулков с домами в стиле Возрождения и барокко. Пока неизвестно, что случилось с ее родителями.
Я никогда так ясно не сознавал, как теперь, читая эти строки, что города — как сновидения. Их можно легко стереть, когда наступает рассвет, но в нас они продолжают жить на неслыханной глубине, в неразрушенном пространстве. Переживая это и другие события последних дней, я испытываю чувство, словно вижу великолепно разрисованный занавес перед охваченной пламенем сценой; но именно он и раскрывает глубину, перед неприступностью которой я содрогался.
Как бы странно это ни звучало, но в утрате есть глубокая радость, как предвкушение того счастья, что настигнет нас в последней земной потере, — в утрате жизни.
Днем у Потара, все еще ничего не знающего о судьбе своей жены. Говорят, что лемуры на авеню Фош обозначают такие судьбы «как действия морской волны». Полная неизвестность, в которой держат членов семьи, основывается на изданном Кньеболо указе «мрака и тумана». Это всего лишь пробы некоего гротескного жаргона шулеров и демонов — заимствования из выкрутасов Иеронима Босха.
«Кто на такое способен, тот не любит Германию», — полагает добряк Потар, и, пожалуй, он прав.
Париж, 1 августа 1943
Суббота и воскресенье с главнокомандующим в Во-ле-Серне, где в эту непомерную жару было прохладно.
На озере и в его густых камышовых зарослях, откуда мы с Венигером наблюдали за растительностью и живностью. Здесь царила тропическая духота, задающая тон подобным болотным экспедициям.
Говорили о разных людях, на них у Венигера особая память, Его голова — энциклопедия имен. Также о Ганновере и гвельфах, которых я решил упомянуть в своем воззвании. Мое политическое нутро похоже на часы с колесиками, действующими вразлад: я и гвельф, и пруссак, и великогерманец, и европеец, и в то же время космополит, но могу представить себе такой полдень на циферблате, когда все это будет звучать в унисон.
Вечером разговоры о ботанике, к которым у главнокомандующего особая склонность. Описание Hottonia palustris, кратко представленное мне таможенным начальником Лоттнером, возбудило во мне желание когда-нибудь понаблюдать над этим растением на одном из болотистых участков. Никогда не видел и багульника.
Wille и Wollen: [164]во втором есть призвук чего-то морального и благоразумного, это один из примеров могущества О. Оно усиливается в повторяющейся эвфонии: Wohlwollen, [165] в то время как Wohlwillen [166] режет слух.
Pondre, «клясть», — к нему нет у нас такого сочного существительного, как la ponte, которое в лучшем случае можно перевести как «откладывание яиц». Реальные языки сотканы довольно-таки небрежно.
Tailler un crayon, наше «точить карандаш», напротив того, точнее, удачней.
Париж, 2 августа 1943
Среди почты — детский рассказ Александра о налете на город.
После полудня, как всегда по понедельникам, час у мадам Буэ; обсуждали предлоги. Удивительно, что древнее en перед городами, начинающимися с гласных, сохранилось только для Авиньона — не потому ли, что этот город считался государством? Кажется, уже Доде потешался над этим «en Avignon».[167]В старинном духовном за́мке языка такие единичные случаи похожи на куски старинной кладки, просвечивающие сквозь штукатурку.
В прихожей мадам Буэ сказала: «Я молилась, чтобы Кирххорст остался цел».
Водяные растения в Серне, мерцавшие на дне темной зеленью. Они похожи на растительность из сновидений; тихая вода — их сон. Когда мы днем вспоминаем подробности нашего сна, то словно видим поверхность цветка, лепестка или усика. Тогда мы беремся за них, извлекая на свет их мокрое, темное, ветвящееся произрастание.
Париж, 3 августа 1943
Письма принимают апокалиптический характер, какого не было со времен Тридцатилетней войны. Кажется, что в таких положениях потрясенный человеческий разум теряет чувство земной реальности; он попадает в космические вихри и ему открывается новый мир гибельных видений, пророчеств и сверхчувственных образов. Удивительно, что на небе еще не вспыхнуло знамение, как это обычно бывает в переломные времена. Но, может быть, в качестве предвестницы мирового пожара нам подойдет комета Галея?
Продолжил работу над воззванием, начал и закончил сегодня вторую главу: «Страдание должно быть плодоносным для всех».
Париж, 4 августа 1943
Завтрак у Флоранс Гульд. Утверждают, будто налеты последних дней на Гамбург унесли жизнь двухсот тысяч человек, что, по-видимому, сильно преувеличено.
Флоранс привезла из Ниццы известие, что в полночь там объявили об отречении Муссолини. Еще до рассвета отряды сжигали его портреты. Хотя иного я и не ждал, все же удивительно, как бесславно, беззвучно и безгласно подобная диктатура, построенная на страхе, переходит в ничто.
Геллер, к моей радости, сообщил, что благодаря тем сведениям, какие я дал главнокомандующему, Фабр-Люсу смягчили тюремный режим. И суд, перед которым он должен предстать, тоже весьма приличный.
Париж, 5 августа 1943
Как уже не раз бывало во сне, я находился на балаганной или ярмарочной площади. Я переходил ее с маленьким слоненком, на котором то ехал, то просто вел его, положив левую руку ему на шею. Из всех картин я запомнил вид открытого поля, где были устроены клетки для хищных зверей. Стояло холодное, туманное утро, и, чтобы защитить зверей, смотрители лопатами громоздили вокруг них горы разного железа, какие-то куски, похожие на обрывки цепей и ржавые магниты, и все они были до того раскалены, что их движение пронизывало туман оживленным мерцанием.
Я поглядел на этот способ обогрева вскользь: он был мне знаком во всех технических подробностях. Здесь использовался материал, который не нужно было сжигать, как уголь, но который излучал радиоактивную теплоту.
Закончил: «Записная книжка» Вашингтона Ирвинга, одно из произведений великой литературы, коего я до сих пор не читал. Я нашел там отрывки, сильно захватившие меня, и другие, для меня поучительные, как, например, описание английского характера под названием «Джон Буль». Я сделал выписки для своего воззвания.
При упоминании Якова I Шотландского, долгие годы своей юности бывшего узником Виндзора, называется также Боэций; действительно, в тяжелые времена читать его особенно утешительно. Это я испытал у Западного вала в камышовой хижине.
Здесь же нашел удачное замечание о некоторых выскочках: «Скромность других они объясняют собственным высоким положением».
Париж, 6 августа 1949
До полудня работал над воззванием, а именно над третьей главой, где следует написать, что семенем, из коего война произрастит плоды, является жертва. Наряду с солдатами, рабочими, невинными страдальцами я не могу умолчать и о жертве тех, кто погиб в результате кровожадной и бессмысленной бойни. Именно на них, как когда-то на замурованных в сваи моста детях, будет построен новый мир.
«Побледнеть сильней» — выражение, справедливо раздражающее меня. Язык, подпавший под власть логического опрощения, я все упрямей стараюсь использовать согласно с его образной системой. Нужно вообще вернуться назад, в образы, чей логос является лишь их отсветом, внешним блеском. Язык — древнейшее и благороднейшее здание, пока еще сохранившееся, наши история и предыстория запечатлелись в нем своими тончайшими жизненными чертами.
В обеденный перерыв снова в Музее человека. Кто более жесток: дикарь, отделывающий черепа поверженных врагов с художественной тщательностью, разрисовывая их, протравляя разноцветными линиями, заполняя глазницы ракушками и кусочками перламутра, или же европеец, собирающий эти черепа и выставляющий их напоказ?
Вновь отчетливо осознал, насколько материя, в частности камень, обогащается ручной работой. Это проникновение внутрь — пожалуй, даже одушевление — ощутимо физически, во всех первоначальных ремеслах чувствуется волшебство искусства. Сегодня едва ли сыщется подобное, если только не в отдаленных китайских провинциях или на самых дальних островах, — и то лишь там, где живы еще художник, знающий, что такое цвет, и автор, понимающий, что такое язык.