Матфей, 25: великая тема этой главы есть та, что человек в течение отпущенной ему жизни может возвыситься до сверхвременного, собрать масло для вечно горящей лампады и, воспользовавшись своей долей наследства, своим талантом, сможет стяжать нетленное богатство. Эта трансцендентная сила, извлекающая из времени плоды, и в самом деле есть неслыханное чудо, достойное того, чтобы его изучали в тысячах монастырей и в многочисленных скитах: время как хранилище, мир как плод. Не случайно так много образов связано с вином и с трудами виноградарей, ибо произрастание вина до того мгновения, когда оно, будучи испито, превращается в дух, есть жизненный символ великой силы.
Мы живем, чтобы воплотить себя. Только благодаря этой воплощенности смерть теряет свое значение, — человек обменял свое имущество на золото, нигде, ни за какими пределами не теряющего своей ценности. Потому и говорит Соломон, что для праведных смерть есть только кажимость: Бог «испытал их как золото в горниле и принял их как жертву всесовершенную».
Мы, следовательно, можем достичь такого состояния, когда никакой обмен не сулит нам ущерба.
Париж, 11 октября 1943
Грандиозные планы уничтожения могут удаться лишь в том случае, если им будут сопутствовать перемены в мире морали. Человек должен обесцениться, стать метафизически равнодушным, прежде чем осуществится переход от массового уничтожения, какое мы переживаем сегодня, к уничтожению тотальному. Как наша общая ситуация, так и эта связь предусмотрена в Писании — и не только в изображении потопа, но и в описании гибели Содома: Бог обещает пощадить город, если в нем найдется хотя бы десять праведников. В этих словах — символ огромной ответственности каждого и для нашего времени. Один человек может стать заложником бесчисленных миллионов.
Париж, 14 октября 1943
Я спустился в усыпальницу, к гробу моего деда, школьного учителя. Утром открыл сонник и рядом со словом «Tombeau»[205]нашел: longévité. [206]Это одно из глупых толкований, наводняющих такие книги. Спуститься к могиле предка означает, скорее, желание получить совет в трудных ситуациях, — совет, который сам себе, как индивид, дать не можешь.
Среди почты письмо молодого солдата Клауса Майнерта, однажды уже писавшего мне в связи с моей небольшой работой о гласных. На этот раз он делится со мной своим открытием символического смысла древних маюскул.
А — воплощает ширь и высоту. Самое простое свидетельство этому знак ⋀: две удаленные точки встречаются в зените.
Е — звук бесконечности, абстрактного мышления, мира математики. На это указывают три единообразные параллельные линии ≡, соединенные вертикалью.
I — как эротический знак, как Lingam,[207]выражает соотношения, связанные с кровью, любовью, исступленной страстью.
O — как звук света представляет собой воплощение Солнца и глаза.
U, или, как писали его древние, V — звук Земли, погружающийся в глубину. Он является также знаком, противоположным А.
Эта работа меня порадовала, ибо в ней виден глаз. Я представил себе и те условия, в которых она возникла, — на маршах, во время ночных дозоров, в военном лагере. Молодые люди хватаются за духовные элементы жизни, как за созвездие, виднеющееся на Потерянном посту. Как редко находят они поддержку в этом лучшем из своих порывов!
Хорст, мой сосед по столу, получил известие, что его престарелый отец при налете на Мюнстер был тяжело ранен. Обстоятельства этого ужасны. Видно, бомбят с удесятеренной силой. Ущерб, который понес Ганновер в ночь с 9-го на 10-е октября, весьма значителен; сотни тысяч людей лишились крова. От Перпетуи все еще никаких известий!
После полудня беседа с капитаном Арецем, тем самым, что еще студентом навестил меня как-то в Госларе, — мы долго обсуждали ситуацию. Он считает, что я не знаком с настроением молодежи от двадцати до тридцати, которая верит только в то, что написано в газетах, и никогда ничему другому не училась. Это казалось ему благоприятным ввиду прочного положения власть имущих, правильно же как раз обратное: выходит, достаточно исправить то, что написано в газетах.
Париж, 16 октября 1943
Размышлял о машине и о том, что мы в ней упустили. Как развитие чистого человеческого интеллекта она похожа на хищного зверя, опасность которого человек распознал не сразу; он легкомысленно вскармливал ее рядом с собой, пока не узнал, что приручить ее нельзя. Удивительно, что при первом ее использовании в качестве локомотива все разрешилось прекрасно. Железная дорога в государственных или полугосударственных руках, дотошно отрегулированная, обеспечила за эти сто лет многочисленным семьям их скромное, сносное существование — железнодорожник, в общем, доволен своей судьбой. Инженеры, служащие и рабочие пользуются в этих рамках многими преимуществами солдата и испытывают лишь немногие из его неудобств. Нам жилось бы лучше, если такая же забота с самого начала, с самого момента их возникновения проявлялась бы в отношении автоматики и конструирования ткацких станков. Правда, железная дорога имеет и свои дополнительные особенности, а именно пространственный характер или то, что она является сооружением протяженным. Она обладает способностью присовокуплять большое число экзистенций, которые только наполовину сопряжены с техникой, другой же своей половиной они принадлежат органической жизни, — я имею в виду путевых обходчиков или дежурных по станции с их простым, но здоровым образом жизни. Изначально каждому представителю технической профессии следовало бы выдавать какой-нибудь надел, хотя бы садовый участок, поскольку любая жизнь зависит от земли как от всеобщей кормилицы и в кризисное время только у нее и ищет защиты.
Техника похожа на постройку, возведенную на недостаточно исследованном грунте. За сто лет она разрослась столь мощно, что какие-либо изменения в общем великом плане стали невероятно сложными. Это особенно касается тех стран, где она выше всего развита. На этом зиждется преимущество России, ставшее заметным лишь теперь и объясняемое двумя принципиальными причинами: у нее не было технической предыстории и она владела обширным пространством. Правда, наряду с этим она пережила мощное разрушение жизненного уклада и материальных благ, но — по причинам, лежащим уже за пределами планирования.
Огромные разрушения, выпавшие на долю нашего отечества, могли бы обернуться единственным благом, если бы вещам, казавшимся непреложными, положили второе начало. Они, эти вещи, создают ситуацию, превосходящую самые дерзкие мечты Бакунина.
Закончил: первый том «Causes célèbres»,[208]изданных в Амстердаме М. Рише, бывшим адвокатом парламента. Там в изображении процесса, направленного против Бренвильер,[209]я прочитал: «Les grands crimes, loin de se soupçonner, ne s’imaginent même pas».[210]Это совершенно справедливо и покоится на том факте, что преступление возрастает в той же степени, в какой оно, освобождаясь от звериных инстинктов, делается все более разумным. В той же мере исчезают и косвенные улики. Если посмотреть логически, величайшие преступления основываются на комбинациях, превосходящих закон. Преступление, кроме того, все более перемещается из области поступка в область бытия, достигая ступеней, где оно обитает в чистом разуме как абстрактный дух зла. В конце концов пропадает и интерес — зло совершается ради самого зла. Злу рукоплещут. Тогда и вопрос «Cui bono?»[211]теряет свою сдерживающую силу, — во вселенной есть только одна власть, которой это на пользу.
Вечером в «Рафаэль» пришли Бого с Хуссером. Бого для меня в это столь бедное оригинальными натурами время — один из знакомых, о коих я более всего размышлял и о ком менее всего могу судить. Раньше я думал, что он войдет в историю нашего времени как одна из преувеличенно остроумных, но не слишком знаменитых фигур, сегодня же считаю, что от него можно ожидать большего. Прежде всего, многие из одухотворенных молодых людей — может быть, даже большинство из того поколения, что выросло в Германии после мировой войны, — прошли через его влияние и через его школу, и я всегда видел, что встреча с ним не оставалась для них бесследной.
Он приехал из Бретани, перед этим побывав в Польше и Швеции. По старой смешной привычке он начал готовиться к дискуссиям, вынимая из чемодана разные предметы, — сначала целый набор резных трубок с фильтрами и кисетами для табака, затем камилавку из черного бархата, которой он украсил свою давно уже облысевшую голову. При этом он поглядывал на меня хитро и испытующе, но в то же время и добродушно, как человек, ожидающий каких-либо откровений и сам имеющий что рассказать. У меня было впечатление, что он выбирал трубки в соответствии с поворотами разговора.
Я расспрашивал его о некоторых общих знакомых, например о недавно умершем Герде фон Тевенаре, выяснив при этом, что хоронил его именно он. Про Ареца, который заходил ко мне позавчера, он сказал обратное: «Его я венчал». Тем самым он укрепил мое давнишнее подозрение, а именно, что он учредил какую-то церковь. Теперь, успешно справившись с литургикой, он углубился в догматику, показав мне целый ряд песнопений и праздничный цикл «Языческого годового круга», содержащий иерархию божеств, праздников, цветовых оттенков, животных, кушаний, камней и растений, Там я прочитал, что светосвятие празднуется 2 февраля. Оно посвящается Берхте, знаком которой является веретено, животным — медведь, а цветком — подснежник. Ее тона — рыжий лисий и «белоснежный»; в день ее памяти дарят пентаграмму, едят селедку с клецками, запивая тюленьим жиром, и печенье с крендельками. А в карнавальную ночь, посвященную Фрейе, предлагают язык, шампанское и оладьи.
О ситуации. Он высказал мнение, что, после того как эти остолопы не сумели взорвать Кньеболо, расправа с ним должна стать задачей специальных групп. Он дал также понять, что при сложившихся обстоятельствах сам вынужден все подготавливать и организовывать, — как некий хозяин горы, рассылающий своих молодцов по дворцам. Основная политическая проблема сегодня, как он ее понимает, звучит примерно так: «Как, захватив с собой оружие, на пять минут проникнуть в бункер номер один?» Пока он излагал подробности, я отчетливо представил себе положение Кньеболо, к которому со всех сторон, выслеживая его, как дичь, подбираются охотники.
В Бого я заметил одно существенное изменение, характерное, пожалуй, для всей элиты и состоящее в том, что вдохновение, добытое рациональным путем, он направил в метафизические области. Эта особенность бросилась мне в глаза еще у Шпенглера, и я считаю ее благоприятным предзнаменованием. Если все суммировать, XIX век был рациональным, в то время как XX можно признать культовым. Этим-то как раз и живет Кньеболо, и с этим же связана полная неспособность либеральной интеллигенции увидеть хотя бы то место, на котором он стоит.
Потом о путешествиях Бого. В них множество тайн. Особенно потрясли меня подробности, рассказанные им о гетто города Лодзя, или, как он нынче называется, Лицманштадта. Он проник туда под каким-то предлогом и побеседовал со старостой еврейской общины — австрийцем, в прошлом старшим лейтенантом. Там живут сто двадцать тысяч евреев, скученных самым тесным образом, они работают на вооружение. Они построили один из самых больших на Востоке заводов, и этим получили отсрочку, ибо в них есть необходимость. Тем временем из оккупированных стран идут все новые депортированные евреи. Дабы избавиться от них, рядом с гетто построены крематории. Жертвы доставляются туда на машинах, которые, по слухам, изобрел главный нигилист рейха Гейдрих; внутрь машины вводятся выхлопные газы, так что она превращается в смертную камеру.
Существует еще и другой вид убийства, состоящий в том, что перед сжиганием людей нагишом выводят на большую железную платформу, через которую пропускают сильный ток. К этим методам перешли потому, что эсэсовцы, в чью обязанность входило выстреливать в затылок, испытывали замешательство и в последний момент отказывались стрелять. Эти крематории обходятся малым персоналом; в них справляет свою службу некая разновидность дьявольских мастеровых и их подмастерьев. Там-то и уходят в небытие массы евреев, «переселенных» из Европы. Вот ландшафт, на фоне которого натура Кньеболо выделяется наиболее четко и которого не мог предвидеть даже Достоевский.
Жертв для крематория назначает староста гетто. После долгого совещания с раввинами он отбирает стариков и больных детей. Среди стариков и немощных много добровольцев, — так этот страшный торг приводит к славе гонимых.
Гетто Лицманштадта закрытое; в других маленьких городках тоже есть такие, состоящие всего из нескольких улиц, где живут евреи. Там еврейские полицаи, в обязанности которых входит вылавливание жертв, хватают и выдают также немцев и поляков, проходящих через гетто, так что о них больше никто ничего не слышит. Подобные вещи рассказывают, в частности, о поволжских немцах, ждавших там распределения по землям. Конечно, они уверяли своих палачей, что евреями не являются, но слышали в ответ: «Все так говорят».
В гетто нельзя рожать детей, исключение делается только для самой благочестивой секты — хасидов.
Уже по названию — «Лицманштадт» — видно, какие почести раздает Кньеболо. Имя этого генерала, украшенное боевыми победами, он навечно связал с логовом живодеров. Мне с самого начала было ясно, что больше всего следует опасаться его наград, и я сказал стихами Фридриха Георга:
Бесславье тем — кто с вами вместе
Бывал в сраженье.
Победы ваши — не триумф,
А пораженье.
Париж, 17 октября 1943
После полудня во вновь открытом «Théâtre de Poche»,[212]на бульваре Монпарнас, куда Шлюмберже пригласил докторессу и меня на просмотр своей пьесы «Césaire».[213]Кроме этого спектакля давали «Бурю» Стриндберга,{176} постановка которой в этом помещении только усилила ее и без того зловещий характер. Играли в костюмах конца прошлого века, вынутых из старых платяных шкафов; в духе времени был и телефон, когда-то неслыханная вещь на сцене.
Затем чай у докторессы: «Труды великих мира сего узнаешь по их математическому характеру: проблемы хорошо делятся и входят в целые числа. Деление происходит без остатка».
В этом суждении есть что-то верное, хотя оно очерчивает только одну из двух сторон творческой силы. На другой же стороне результаты отличаются тем, что не поглощаются целым, — всегда остается что-то неделимое. В этом разница между Мольером и Шекспиром, Кантом и Гаманом, логикой и языком, светом и тьмой.
Есть, правда, творцы, но их немного, которые в одно и то же время и делимы и неделимы. К ним относятся Паскаль и Э. А. По, а из древних — Павел. Там, где язык безглазой силой вливается в световые частицы мыслей, там в отполированной темноте сияют дворцы.
Париж, 18 октября 1943
Днем у Флоранс. Снова восторгался цветом бутылок и бокалов, найденных в древних захоронениях; их синева еще глубже и восхитительней, чем крылья бабочек в горных лесах Бразилии.
Мари-Луиза Буске рассказала о женщине, которая отправилась в один из разгромленных городов на побережье, чтобы разыскать мужа, не вернувшегося из поездки. Она справлялась о нем в ратуше, но в списке жертв он не значился. Ступив на рыночную площадь, она увидела там множество гробов, погруженных на машины; в каждый из них была воткнута небольшая палка с запиской, где стояло имя мертвеца. Там ей тотчас же попалось на глаза имя мужа, и как раз в тот момент, когда машина тронулась с места в сторону кладбища. Так она в дорожном платье и пошла за гробом — подхваченная молниеносной сменой картин, какая бывает только во сне. Жизнь все более походит на сон.
Париж, 19 октября 1943
Новое сообщение о яростном налете, которому прошлой ночью подвергся Ганновер. Я безуспешно пытаюсь туда прорваться, чтобы поговорить с Перпетуей, — провода порваны. Кажется, город превращен в сплошные руины.
После полудня у антиквара Этьена Бинью, который по моей просьбе достал из подвалов своей лавки картину Таможенника Руссо,{177} якобы давно пропавшую. Руссо назвал это большое, написанное в 1894 году полотно «Война, или скачка раздора», снабдив его надписью: «Раздор мимоходом сеет ужас и оставляет за собой отчаяние, слезы и руины».
Первое, что бросается в глаза, — это краски: облака, раскрывающиеся на фоне синего неба как большие розовые цветы, перед ними — деревья, одно черное, а другое нежно-серое, с чьих ветвей свисают тропические листья. Ангел раздора галопирует на черном, безглазом коне, пересекая поле битвы. На нем рубашка из перьев и в правой руке поднятый меч, а в левой — факел: с его темного дымового хвоста точечками сыплются искры. Земля, над которой летит этот ужасный звездный посланец, усеяна голыми или полураздетыми трупами; на них пирует воронье. Мертвецу на переднем плане — единственному, кто хоть как-то одет в залатанные штаны, — Руссо придал черты собственного лица; у другого, на заднем плане, чью печень поедает ворон, — черты первого мужа его жены.
В этой картине, о находке которой мне сообщил Баумгарт, я вижу одно из великих пророчеств нашего времени; в ней явлена также идея о самом насущном в живописи в противовес сюжетному калейдоскопу. Подобно картинам ранних импрессионистов, конформистски следовавших старым дагерротипам, эта следует канонам моментальной съемки. Элементарной нагруженности содержания противоречит манера сковывающего ужаса или декоративной застылости; можно спокойно рассматривать то, что обычно — из-за свойственной ли демонизму таинственности или благодаря ужасающей скорости — восприятию не поддается. Можно видеть, что уже в то время все приобрело исключительно угрожающие масштабы. Добавились и мексиканские мотивы, — за тридцать лет до этого из Мексики возвратился Галифе. Какой-то источник нашего страшного мира, без сомнения, следует искать в произрастании тропических зерен на европейской почве.
Среди различных качеств одним из самых примечательных является детскость — чистота внутри сказочных ужасов, как в романе Эмилии Бронте.
Париж, 20 октября 1943
Наконец-то получил известие от Перпетуи. Страшный налет 10 октября, разгромивший целые кварталы Ганновера, лишь слегка коснулся Кирххорста. Из дома священника она видела, как на город, подобно жидкому серебру, изливается фосфор. 11 октября пополудни сквозь дымящиеся горы мусора она проникла в дом своих родителей. Он был единственным, уцелевшим во всей округе, но зажигалки все же попали в комнаты. Она застала родителей измученными, с распухшими от слез глазами, но пожар им потушить удалось. Особенно отличилась ее маленькая племянница Виктория; именно в такие минуты у слабых откуда-то появляются силы, которых никто у них и не подозревал.
Париж, 23 октября 1943
Capriccio tenebroso.[214]Зрелище мертвой сойки с розово-серым пушком на груди и маховыми перьями черной, белой и синей окраски. Она лежит, уже наполовину погрузившись в рыхлую землю, под которой копошится целый рой гробокопателей. Ее тельце толчками, спазмами исчезает в темном грунте. Вскоре виднеется только голубой кончик крыла, прикрытого кладкой желтых яичек. Исчезает и он, а из яиц, скатившихся с него, тут же выползают личинки.
Если преступление становится болезнью, то операция — казнью.
Париж, 24 октября 1943
Наконец успокаивающее письмо от Перпетуи в связи с ужасной ночью 19-го. На этот раз бомбили Кирххорст, дворы и сараи сгорели. Фугасные и зажигательные бомбы и канистры с фосфором упали возле дома священника, жильцы которого лежали в сенях. Затем последовал дикий грохот, словно рушилось старое добротное здание, и Перпетуя поспешила с малышом в сад — там оба прижались к древу жизни.
В этом году я потерял не только отца, но и свой отчий город. Из Лайснига и Мюнхена также поступают грозные вести. В первую мировую войну я был одинок и свободен; через вторую я несу все, что мне дорого и чем я владею. Но уже во время первой я изредка видел сны об этой второй, подобно тому как во Франции 1940-го меня ужасали не столько картины настоящего, сколько предвидение будущих миров уничтожения, которые я угадывал в безлюдном пространстве.
После полудня у Клауса Валентинера, прибывшего из Э. Он привез мне приветы от Медана, тот уже получил на дом от своих соотечественников два гроба и один смертный приговор. Его преступление заключается в том, что дружбу между Германией и Францией он считает вполне возможной.
Альман, дядюшка Валентинера, с которым я познакомился через магистра, и еще один генерал были приглашены к Карлу Шмитту на ужин и вместе разыскивали Кайзерсвертерштрассе в Далеме. Придя туда, они увидели на месте дома руины, но все-таки, ради эксперимента, надавили на звонок садовой калитки. Тут же из одного из подвалов в черном бархатном платье появилась фрау Душка и церемонно сообщила, что, к сожалению, ужин она вынуждена отменить. Это весьма для нее характерно.
Валентинер рассказал также страшную историю, случившуюся в Э. Там размещается рота СС, из которой один молодой солдат сбежал в Испанию. Дезертирство удалось, но его отправили назад. Командир взвода приказал связать его и, выставив перед строем, лично расправился с ним, расстреляв из автомата. Экзекуция произвела на всех жуткое впечатление; многие из молодых солдат лишились сознания.
В такое злодеяние верится с трудом, тем более если иметь в виду, что командир — отец для своих подчиненных. Хотя это вполне согласуется с той ситуацией, где однозначно правит грубая сила и поэтому высшим авторитетом обладает палач.
Под моросящим дождем в Люксембургском саду. Там цвели великолепные канны, ярко-красные, с пламенно-желтыми краями; они обрамляли большую овальную площадку, на которой теперь, во время войны, выращивают капусту и помидоры.
Париж, 25 октября 1943
Днем у Флоранс. Она рассказала подробности об устройстве замка, который купила когда-то в Нормандии, но название которого позабыла.
За столом присутствовала также Мари Лорансен; мы с ней поговорили о Таможеннике Руссо. Она была знакома с ним в ранней юности, в то время, когда он давал уроки живописи и игры на скрипке, и хвалила благозвучие его речи; слушать его доставляло большее удовольствие, чем смотреть, как он рисует. Однажды она позировала ему для портрета, на коем он, несмотря на ее тогдашнюю стройность, придал ей необъятные размеры. Когда она обратила на это его внимание, он сказал: «C’est pour vous faire plus important».[215]Это напоминает каменный век.
Париж, 26 октября 1943
Трапеза, на которую был приглашен и Сократ. Он был мал ростом, худ, коротко острижен, с худощавым, интеллигентным лицом и одет в хорошо сшитый, серый уличный костюм.
«Какое утешение, что такой человек еще жив», — сказал я про себя и подумал об этом точно так же, как если бы узнал, что еще живы Буркхардт или Делакруа.
Я поделился этим с одним из сотрапезников, который поливал мои гренки из белого хлеба растопленным маслом. Это был скандинавский критик, знавший также мою подругу Биргит и вовсю хваливший поэму, которую она ему подарила. Из нескольких процитированных им оттуда стихов я запомнил только один, начинавшийся словами:
Морус, больше танцор, чем любовник — —
Он назвал такое начало «превосходным», но я тут же инстинктивно понял, что это слово он употребил и как похвалу, и как порицание, ибо «превосходный» имеет преимущественно оттенок всеобщности, в то время как о совершенном такого не скажешь.
Сны вселяют в меня надежду на будущее, дают уверенность. Прежде всего это относится к тому сновидению, когда я на пути к Родосу попал в руки Кньеболо и его банды. «Tout ce que arrive est adorable»,[216]— одно из лучших выражений, найденных для этого случая Блуа.
Проснувшись, я открыл новую гармонию — я имею в виду ту, в которой нежная зелень линиями и нитями соединяется с нежной желтизной и которую можно назвать гармонией камыша. Ее место — в павильонах на спусках к воде, в бунгало, в садовых беседках, утиных заводях и бамбуковых рощах, она годится и как переплет для произведений Тургенева и Уолта Уитмена.
Писал воззвание, начав главу о нигилизме и одновременно переписывая уже готовые части.
Париж, 27 октября 1943
В своем письме от 21 октября Перпетуя пишет о берлинских детях, которых мы приютили. Один из детей, шестилетний малыш, сказал ей: «Тетя, у меня ноги так пугаются, что их даже шатает».
Замечательно доверие, какое малыш испытывает по отношению к сильной матери, предотвращающей все угрозы. Открываются вещи, коих никогда бы не узнал в эпоху безопасности.
Париж, 28 октября 1943
Во второй половине дня меня навестил Крамер фон Лауэ, один из тех читателей, кто познакомился с моими сочинениями еще в детстве и вырос вместе с ними. За это время он стал капитаном, и его левую щеку рассекает шрам от пули, придающий ему бравый вид.
Обсуждение ситуации, в частности вопроса, в какой мере отдельный человек должен чувствовать ответственность за злодеяния Кньеболо. Мне доставляет удовольствие видеть, как молодые люди, прошедшие мою школу, сразу понимают, о чем идет речь. Судьба Германии безнадежна, если из ее молодежи, в частности из ее рабочего сословия, не вырастет новое рыцарство.
Крамер обратил мое внимание на книгу Вальтера Шубарта под названием «Европа и душа Востока», которая появилась в Швейцарии. Он прочитал мне оттуда несколько отрывков. Надеюсь, что достану ее, хотя тираж и небольшой.
Париж, 29 октября 1943
У Бернаскони, на авеню Ловендаль. Забрал у него обе части «Catalogue Coleopterorum», которые он переплел весьма добротно. Затем по рю д’Эстре и рю Бабилон к докторессе; по делу ее мужа, все еще томящегося в тюрьме, она с утра приглашена в гестапо. Поскольку подобные приглашения всегда сопряжены с опасностью новых беззаконий, часок, проведенный у нее, походил на визит к выздоравливающему.
На старых улицах я снова почувствовал себя хорошо; плененный их очарованием, я проделывал свой путь в легком опьянении.
Париж, 30 октября 1943
Хорст, вернувшийся из Мюнстера с похорон своего старого, погибшего при бомбардировке отца, передал мне привет от благочинного Дондерса. Во время сильного пожара тот лишился своей прекрасной, насчитывавшей более двадцати тысяч томов библиотеки.
«Хорошо, что я Эрнсту Юнгеру успел подарить Гамана», — сказал он Хорсту.
Большие пожары меняют сознание собственника больше, чем весь книжный хлам, написанный об этом от сотворения мира. Это — революция sans phrase.[217]
«Запас вина, исчисляющийся в шесть нектаров». Сегодняшняя «Парижская газета». Прекрасная опечатка.
Как я сегодня узнал из книги Бенуа-Мешена об истории немецкой армии, у шофера Кньеболо было апокалиптическое имя Шрек. [218]
Во-ле-Серне, 31 октября 1943
Со вчерашнего дня в Во в качестве гостя главнокомандующего. Вечером обычные разговоры перед большим камином. Генерал сообщил, что на Украине молодчики Заукеля объявили, будто отныне Пасха вновь будет праздноваться по древнему торжественному обычаю, после чего оцепили церкви и из толпы, устремившейся на службу, похватали всех, кто им был нужен.
Воскресным утром в лесу на мелкой охоте. Красавица кошениль вспорхнула на стебель камыша, блеснув в солнечном свете. У нее на нежно-желтом панцире множество белых глазков — гармония, которая удается только тогда, когда природа смешивает краски.
Два больших шершня с лимонно-желтым тельцем и красно-коричневой татуировкой лакомились струйкой сока, вытекавшего из ствола дуба. Иногда они касались друг друга челюстями, вытягивая хоботки, чтобы с груди и голов слизнуть немного налипшего на них сока. Их жесты походили на нежное объятие, и я уверен, что в этих движениях кроется симпатия, ибо одним из источников ласки является очищение. Отсюда и облизывание новорожденных детенышей — как это происходит не только у ряда млекопитающих, но также у эскимосов, — разглаживание и укладывание клювом перьев и тому подобное. Именно здесь следует искать истоки любовной склонности, во всей своей глубине выраженной в «Chercheuses de Poux»,[219]прекрасном стихотворении Рембо.
Потом дождевики, эти потрескавшиеся шары, коричнево-желтые баллоны или раздутые в своей верхней трети бокалы, заселившие обочины по-осеннему тихих дорог. В период зрелости на их макушке образуется родничок, через который выбегают нежные споры. Эти существа целиком уходят в семя, в плодоношение и в качестве индивидуальных отходов оставляют только пергаментную кожицу. Их можно рассматривать также как мортиры, стреляющие огнем жизни. В этом смысле они были бы неплохим украшением на могилах или на гербах благотворительных людей.
Париж, 1 ноября 1943
Начало ноября. Спал беспокойно; во сне блуждал по разрушенному Ганноверу, ибо мне пришло в голову, что в своих заботах о жене и детях я забыл про бабушку и про ее маленькую квартирку, которая все еще находилась на Краузенштрассе.
Париж, 5 ноября 1943
Вечером у супругов Дидье. Там встретил Хендрика де Мана, бывшего бельгийского министра; он дал мне отпечатанную, но неизданную рукопись о мире.
Поговорили о Лейпциге, где он жил до первой мировой войны, сотрудничая в социал-демократической «Фольксцайтунг».[220]Удивительна схожесть друг с другом всех этих старых социалистов, которые тогда считались революционерами. По сути своей это был новый слой блюстителей порядка, вытесненный наверх во время родовых мук рабочего государства. Путь от чиновника до функционера или, говоря словами Карла Шмитта, от легитимности до легальности напоминает переход от иератического письма к демотическому. Это проявляется и в физиогномике. К таким типам принадлежат Макдональд в Англии и Винниг в Германии.