В поезде, 17 июня 1943
После полудня, как уже бывало не раз, отъезд в Ганновер; Перпетуя проводила меня на вокзал. Крепко обнялись — неизвестно, что может произойти за это время, но я знаю человека, которого оставляю здесь.
Путь сквозь выжженные города Западной Германии, темной цепью следующие друг за другом, и снова мысль: то же самое происходит ведь и в головах. Разговоры спутников только усилили это впечатление: вид развалин вызвал у них жажду еще больших разрушений; они надеялись в ближайшем будущем видеть в таком же состоянии Лондон и намекали на мощные батареи, которые сооружаются на берегу канала для обстрела этого города.
Париж, 18 июня 1943
Около девяти часов прибыл в Париж. Тотчас запросил президента о судьбе арестованного, так и не прояснившейся.
Среди почты письмо от Фридриха Георга, который завершает свое пребывание в Лайсниге и переезжает в Юберлинген. Тамошняя биржа труда строит против него козни и подобрала ему должность «машинистки». Власть бюрократов и полицейских приводит к гротескным явлениям. Подобные умники соскребли бы краски с Тициана, чтобы из его полотен шить себе портянки.
Кроме того, почта от Грюнингера с письмами и дневниками солдат, погибших в Сталинграде. Унтер-офицера Нюсле, которого я тоже знал, смерть настигла 11 февраля близ Курска. На Востоке в течение обеих зим дело дошло до решительного противостояния, до столкновения в пустыне, до абсолютного нуля. После такой дрессировки дух приобретает детские, трогательные черты, как у Нюсле в беседах с самим собой, когда он, прижимая ручную гранату к груди, спотыкаясь, пробирается по заснеженной улице, а сквозь тьму, сбоку и сзади, сверкает огонь преследующих его танков. «Господи Боже, Ты знаешь, если я ее и рвану — она не мне предназначена».
|
|
Париж, 19 июня 1943
После полудня в «Румпельмайере», осведомиться об арестованном. У него все не так уж плохо, как можно было заключить по сообщению президента. В книжной лавке на рю Риволи купил новую монографию о Джеймсе Энсоре.{155} Затем в Отёй к Залманову, который остался доволен моим телесным платьем.
— Есть два врачебных метода: один подкрашивает, другой отмывает, что я и проделывал с Вами.
Залманов считает, что вся операция закончится в октябре. Обоснование: она ничтожна, и ниже ей падать некуда. Недовольные массы равны нулям, но они страшно вырастут в числе, как только кто-нибудь новоявленный найдет им применение.
Примечательно, что у гурманов почерк всегда с наклоном вверх.
У Кньеболо же, напротив, как ни у кого другого, сильный наклон вниз. Его почерк — Nihilum nigrum[143]в мастерской Бога. Наверняка отсутствует вкус и к хорошей еде.
Париж, 22 июня 1943
Визит к художнику Холи, который привез мне одну из своих гравюр на дереве. О Келларисе, чья позиция воспринимается как образцовая. Она показывает, какая редкость на сей земле настоящее сопротивление. Келларис еще в 1926 году основал журнал с таким названием. Уже незадолго до ареста аура предстоящего, казалось, окружала его. Так, его мать, умершая в те дни, все время восклицала в предсмертном бреду: «Эрнст, Эрнст, как они мучают тебя, ведь это ужасно». Говорят, что и д-р Штрюнкман во время беседы с ним в Бланкенбурге застыл будто в столбняке, длившемся одну секунду, в некоем подобии ясновидения и, побледнев, сказал: «Келларис, я Вас больше не увижу, Вам предстоит нечто ужасное». Все это странно не вяжется с абсолютно трезвым и посюсторонним характером Келлариса. Но очевидно одно: этот человек мог сыграть значительную роль в немецкой истории, направив ее поток в единое русло, где бы власть и дух, нынче разделенные, сошлись в той мере, каковая придала бы им куда большую прочность и неприступность. Правда, демагоги обещали то же самое за меньшую цену, одновременно понимая, как он опасен. Ясно одно, что под его эгидой войны с Россией можно было бы избежать; может быть, войны вообще. И не дошло бы до этих ужасов с евреями, восстановивших против нас универсум.
|
|
Париж, 23 июня 1943
Днем у Флоранс. Она показала мне картины, заказанные ею для новой обстановки, среди них портрет лорда Мелвилла Ромнея, одного Гойю, одного Йорданса, несколько примитивистов, короче — маленькую галерею. Было занятно смотреть, как она приподнимает и показывает картины, расставленные вдоль стен, будто непринужденно осиливает тяжести, превышающие человеческие возможности.
Завтрак, потом кофе в «малом бюро». Беседа о «Повороте» Фолкнера и «Записной книжке» Ирвинга.
Вечером поездка в Буа. У корней могучего дуба сидел самец жука-оленя, и именно та его разновидность, у которой рога уменьшены до размера щипцов. В Мардорфе, забытом болоте у озера Штейнхудер-Мер, в старых дубравах, я ловил превосходные экземпляры этого насекомого и всегда уповал на встречу с его мелкой породой. И вот наконец я вижу его — как он сидит на корне дерева, красновато поблескивая своими рогами в лучах закатного солнца и отряхивая с себя долго лелеянный сон. При таких зрелищах я каждый раз отчетливо сознаю, какое великое чудо явлено нам в животных, принадлежащих нам, как лепестки розы принадлежат ее чашечке, — они наша жизненная материя, наша праэнергия, отраженная в них, как в чистом зеркале.
|
|
Как всегда, когда прислушиваешься к тайне, попутно возникают и другие, непрошенные мысли. Я набредал на влюбленные парочки, населявшие мягкие сумерки леса в разных стадиях объятий. Там есть подлесок, состоящий из округлых кустов, с годами превратившихся в полые зеленые шары или лампионы. В эти беседки парочки составили желтые стулья, в изобилии разбросанные городскими властями по лесу. Можно было разглядеть, как особи обоего пола молча прижимались друг к другу по мере сгущения сумерек. Я проходил мимо великолепных по своей пластике групп, из которых мне запомнилась одна: мужчина, сидя на стуле, медленно поглаживал голени своей партнерши, стоявшей перед ним, и этими прикосновениями, направленными к бедрам, приподнимал ее легкое весеннее платье. Так после дневного зноя мучимый жаждой пьяница обхватывает пузатую амфору, направляя ее ко рту.
В этой битве я выступаю против цифр — за букву.
Париж, 25 июня 1943
В первой половине дня пришел д-р Гёпель, рассказавший о своем посещении дома, где умер Ван Гог. Там ему удалось поговорить с сыном врача, лечившего художника, он назвал и его имя, кажется д-р Гаше. Гёпель полагает, что в таких случаях духовно вялая среда скорее может предотвратить катастрофу, — хорошо, что Гёльдерлин попал к ремесленнику. Гаше был удивительно сдержан: «Никто не знает, что о нашей беседе напишут через пятьдесят лет». Это, пожалуй, верно, но неуправляемо; наши слова — броски, мы не знаем, в кого они попадут за высокой стеной времени. Особенно если нас окружают великие индивидуальности; они — факелы, светящие во тьме забвения.
Потом пришел полковник Шаер. Разговор о Кирххорсте, где его сестра, еще до нас, сидела под арестом в доме священника. Здешняя так называемая служба безопасности, дабы шантажировать богатых французов, связалась, по-видимому, с французскими уголовниками; для начала им было поручено раздобыть фотографию, на которой бы их жертва изображалась в обществе масонов.
Шаер рассказал также, что последний налет на Западную Германию за одну ночь уничтожил шестнадцать тысяч человек. Картины поистине апокалиптические; огонь низвергался с неба дождем. Пожар вспыхнул от смеси фосфора с камедью, — смеси, охватывающей все живое неугасимо, неотвратимо. Говорят, что видели матерей, бросавших своих детей в воду. Этот ужасный подъем преступности вызвал некое подобие безумия; ожидают неслыханного возмездия, применения еще более изощренного оружия, находящегося уже в боевой готовности. Люди цепляются за надежду на новые средства, в то время как потребны лишь новые мысли, новые чувства.
Потом принялся за письма. Мне показалось, что снова, после долгого перерыва, я получил любовное послание от Огненного цветка, но тут же разглядел, что это почерк не ее, а ее матери. Та сообщала мне, что дочь ее умерла, и не где-нибудь, а в Париже! Я знал, что она стремилась в этот город и достигла своей цели, на этот раз не услышав во сне предупреждения — тьмерес: се смерть! Эта девушка, что написала мне сперва то странное письмо в Бурж, Капую 1940 года, вошла в мою жизнь романтическим видением. Взяв духовно за руку, она повела меня по своему саду, с его за́мком, где на флюгере развевалась надпись: «Делай то, что тебе нравится». Мы виделись несколько раз, за считанные годы она прислала мне сотни писем. Этот внезапный расцвет, это духовное раскрытие, как в оранжерее, явило собой зрелище, наблюдение которого могло заполнить менее занятого человека; тогда мне это казалось расточительством, но нынче я разгадал его смысл. Думаю, что найду его в стопках поспешно исписанной бумаги: в последнее время она искала настоящего читателя, доброго друга. И не ошиблась.
Было также письмо из Цвикледта от старого чародея Кубина, чьи астрологические знаки все более замысловаты и все более глубокомысленны. Это настоящие послания, идеограммы, вовлекающие глаз в сновидческие водовороты. В одном месте я, кажется, уловил кое-какой смысл: «— — в конце концов только астральный театр, где наша душа представляет самое себя — — Я!!!»
Вечером, как теперь почти ежедневно, одинокая прогулка в Буа. Здесь я впервые увидел малого пестрого дятла, самого мелкого из данного семейства, и нашел его поведение полностью соответствующим тому превосходному описанию, которое дал ему Науман. Я поведал об этом Генриху Штюльпнагелю, всегда открытому для таких сообщений.
Может быть, мне бы стоило собирать материал для описания того исторического отрезка, когда бодрствовало мое сознание, т. е. с 1900 года до конца нынешней войны, — я мог бы воспользоваться своей собственной историей и тем, что видел и слышал от других. Правда, речь могла идти только о записках, на остальное у меня нет времени; да и молод я еще для этого.
Закончил Книгу Варуха, ее последняя глава знаменательна подробным описанием магических культов и идолопоклонничества. Она относится к тем текстам Писания, которые примыкают к миру Геродота.
Париж, 26 июня, 1943
У Грюэля. Общение с ним и беседа о сортах кожи и разновидностях переплетов всегда дает мне представление о позднем, изысканном расцвете ремесел. Какое удовольствие жить в городах, населенных людьми только такого типа! Может быть, именно таких людей создавал Тамерлан, добывая со всего света художников и мастеров, как разноцветных птиц для своих вольеров.
Потом в небольшой церкви Сен-Рок, на чьих ступенях я каждый раз вспоминаю Цезаря Бирото. Впрочем, и в нее вкраплен маленький символ Парижа — раковина улитки.
На набережных, у букинистов; поучительно уже одно прочтение многочисленных названий. С небольшими промежутками, теперь уже привычно, раздавалась сирена, на которую парижанин в своих повседневных заботах давно уже не обращает внимания.
Гуляя, размышлял о своей грамматике. Нужно как можно глубже вникнуть в звуки. Письменный текст создал слишком сильную зависимость языка от глаза, первично же язык связан со слухом. Язык есть lingua, язык, и, будучи написанным, он предполагает присутствие наиболее сильного слушателя, — слушателя духовного. Orare и odorare [144]деяние здесь одно и то же, на божественное присутствие указывает только приставка. Какое мощное различие между о — а и а— о — а!
Чтение: Гюеган, «Le Cuisinier Français»,[145]Париж, 1934. «Coupez en morceaux la langouste vivante et faites-la revenir à rouge vif dans un poêlon de terre avec un quart de beurre très frais».[146]
Париж, 29 июня 1943
Клеменс Подевильс рассказал мне о Майоле, которого навестил в Баньюле и который, будучи восьмидесяти с лишним лет от роду, живет там жизнью скульптора и мудреца. Его третьим словом было: «Aquoi са sert?»[147]Потом о Ли-Пинг. Особенность сиамских кошек состоит в том, что они больше привязываются к человеку, чем к дому, соединяя преимущества кошки с достоинством собаки.
Вечером приступ лихорадки; долго сидел в ванне, рассматривая новый каталог жуков Райттера из Троппау. Сухие латинизмы я изучаю теперь как ноты, но в голове вместо музыки рождаются краски. Сильный недостаток товаров и переизбыток насекомых способствуют в государстве повышению акций сушеных особей, — это тоже одно из удивительных последствий нашего экономического положения. В то время как основные ветви на древе экономики засыхают, начинают цвести самые отдаленные их верхушки. Об этом мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из специалистов по национальной экономике, переросших масштабы своей профессии и имеющих понятие о фиктивности денег. Нынче здесь многому можно было бы научиться, подобно тому как во времена деструкции понятней становится механизм общественной машины. Мы заглядываем в него, как дети внутрь разломанных игрушек.
Что же мы, люди, такое — с нашими отношениями в любви, нашей борьбой за верность, за благосклонность? Значение всего этого гораздо выше того, что мы знаем о нем, но мы угадываем его, испытывая страдания и переживая страсти. Суть дела в том, какую обитель мы разделим друг с другом в Абсолюте, по ту сторону царства смерти, до какой выси мы поднимемся все вместе. Этим объясняется и тот ужас, какой охватывает нас, находящихся между двух женщин, — ведь речь идет о спасении.
Гласные — внутренность чаши?[148]Гласный звук оправлен согласным; согласный — оправа невыразимого. Так плод служит оправой ядра, а ядро — зародыша.
Париж, 30 июня 1943
Бомбардировка Кёльнского собора. Его «дымные громады», как я прочитал в газете, «должны стать для немецкого народа маяком возмездия». Не означает ли это, представься случай, поджог Вестминстера?
Париж, 2 июля 1943
До полудня разные визиты, один из них — полкового священника, привезшего привет от ракетчика по имени Краус, который дружит с братом Физикусом и Валентинером, уже несколько дней как вернувшимся в свою студию. Кроме того, унтер-офицер Кречмар принес мне написанную им биографию Шиллера.
Как сообщает баллистик, Келларис в чрезвычайной опасности. Начали «чистить» тюрьму, где он сидит, но при первой же попытке расправиться с ним за него заступились начальник тюрьмы, священник, а также смотрители. Однако защита от коварных нападок, какую эти люди могут предложить больной и беспомощной жертве, весьма ограничена. Между прочим, сын этого самого Келлариса воюет в России.
Париж, 3 июля 1943
В Кёльне служат молебны под открытым небом, перед дымящимися развалинами церквей. Такое специально не выдумаешь, но я это предвидел задолго до начала войны.
Из писем, которые я получаю, многие окрашены в зловещие, эсхатологические тона, подобно воплям из нижних кругов водоворота, где уже видно скалистое Дно.
Перпетуя, 30 июня: «Что касается тебя, то я безошибочно чувствую, что из этого чудовищного Мальстрема ты выберешься невредимым; не теряй веры в свое истинное призвание».
Мальстрем Эдгара Аллана По — одно из величайших видений, прозревающих нашу катастрофу, и самое образное из всех. Мы погрузились в ту часть водоворота, где его темная математика, простая и захватывающая одновременно, становится видимой; движение, достигшее своей высшей точки, в то же время вызывает впечатление застылости.
Париж, 4 июля 1943
В сборнике приговоров военного суда, циркулирующего здесь в назидание, перемешаны разные решения.
Офицер безо всякой видимой причины расстреливает нескольких русских пленных и при допросе объясняет свой поступок тем, что его брата убили партизаны. Его осуждают на два года тюрьмы. Кньеболо, которому докладывают о приговоре, отменяет его, заменяя помилованием и объясняя свое решение тем, что в борьбе против зверей сохранить хладнокровие невозможно.
Другой офицер во время дорожной пробки забывает выйти из своего автомобиля, дабы вмешаться и повлиять на водителей, как того требует предписание. Приговор гласит: два года тюрьмы и лишение чина.
Из этого противопоставления видно, что в сем мире шоферов достойно прощения, а что считается преступным.
Пожалуй, дело здесь не только в отсутствии духовного цветового зрения, как я долгое время считал; это справедливо только в отношении масс. Такие типы, как Кньеболо, по своей внутренней склонности исходят из идеи всеохватного убийства; по-видимому, они сами принадлежат миру мертвецов, оттого и стараются его заселить, запах трупов им приятен.
Закончил: Фритьоф Мор, «Далекая страна Африка», Берлин, 1940. Удовольствие от таких книг — как от хороших фильмов, но и неудовлетворенность остается та же. В съемке красок, форм и их движения есть что-то механическое, последовательность образов видится, как из окна автомобиля, то ускоряющего, то замедляющего свой ход. Таким способом описания фактов литература достигает уровня, до которого, собственно, может добраться всякий или, по крайней мере, большинство, как, например, большинство умеет фотографировать.
Впрочем, я все дальше отхожу от мнения, что такой вид технического реализма препочтительней, чем импрессионизм. И все же смена одного другим неизбежна.
Стилистически этому переводу с норвежского мешает слишком частое сочетание союза когда с настоящим временем. «Когда я достигаю вершины холма, то на опушке леса вижу антилопу». Когда, однако, указывает только на прошедшее время; этим союзом делают как бы первый мазок на картине прошлого. Относительно последования, отграничения и взаимодействия времен в языке жива еще добрая совесть, хотя сколько глаголов исчезли бесследно или сделались необычными в употреблении! Вместе с тем существует целый ряд средств и вспомогательных инструментов, при помощи которых сохраняется временная перспектива и архитектоника изображения, дабы, как этого требует Шопенгауэр в своих примечаниях о стиле, искусственно не поддерживать употребление глагольных форм.
Париж, 5 июля 1943
Приезд Бенно Циглера, коего я не видел почти целый год. Разговор о его издательстве, в противовес всем господствующим тенденциям превращенном в частное предприятие. Необходимые для этого переговоры и сделки он провел с большим искусством. В наши времена автоматизма всегда благотворно видеть кого-то, кто плывет наперерез течению или вообще против него.
Потом о ситуации. Все более отчетливо вырисовываются две войны: одна из них идет на Западе, другая — на Востоке. Им соответствует разница в идеологии. Лучшее из всего, что Кньеболо может сегодня пообещать народу, — это продолжать войну вечно. Циглер упомянул и те слова, которые молодой Клемансо слышал, кажется, от Гамбетта:{156} «Не доверяйте генералам, они — трусы».
Беспокойный сон. Утром размышлял, как это часто со мной бывает, о разных авторах, среди них и о Леоне Блуа. Я представил его в небольшом пригородном доме, сидящим за письменным столом. Сквозь открытое окно виднелись цветущие на садовой дорожке каштаны и ангел, одетый в синюю форму письмоносца.
Париж, 6 июля 1943
У Флоранс. Рассказывали анекдоты. Недурна история, которую поведал Жироду об одном благодарном арестанте, избавленном лионским прокурором Дюпоном от гильотины и сосланном в Гайенн. Тот захотел прислать своему спасителю подарок. Но так как у него ничего не было, то он воспользовался дарами природы. Кроме того, как арестант он вообще не имел права отправлять посылки. Однажды в Марсель прибыл корабль с попугаями; один из них все время повторял: «Je vais chez maître Dupont a Lyon».[149]
Париж, 8 июля 1943
После завтрака читал 89-й псалом.[150]В нем мухе-однодневке удался ее самый величественный, самый трагический гимн.
Среди почты письмо от Грюнингера, он спрашивает, не хочу ли я с определенным заданием, приготовленным для меня генералом Шпейделем и касающимся бойцов Сталинграда, отправиться на Восток. Это подтверждает мой опыт: страны, к коим мы однажды прикоснулись, притягивают нас снова. Несмотря на то, что я даже не бросил в Пшиш монету, как обычно делаю это у пограничных вод. Когда же окажут свое действие те медяки, что я опустил у Родоса в Эгейское море, а у Рио — в Атлантику? Возможно, после смерти; тогда мы переселимся в миры всех морей и звезд, везде будем дома.
Вечером у д-ра Эптинга; у него я застал также Марселя Деа{157} и его жену. Разговор о третьей части дневника Фабр-Люса, опубликованного в обход цензуры и вызвавшего большое неудовольствие. У меня впечатление, что за этим последует история с полицией.
Деа, которого я видел впервые, выказал некоторые черты, замеченные мною у разных людей, но пока трудно определимые. Речь идет о глубинных моральных процессах, отражающихся физиогномически и прежде всего на коже, делая ее то пергаментной, то словно обожженной, но в любом случае придавая ей огрубленный характер. Стремление к власти во что бы то ни стало ожесточает человека, и он легко становится жертвой демонической сферы. Эту ауру нельзя не почувствовать, особенно сильно я ощутил ее, когда мы вышли и он повез меня на своей машине домой. Двое кряжистых парней, где-то прятавшихся весь вечер, сидели теперь рядом с шофером, но и без них было ясно, что в этой поездке скрыт какой-то умысел. В дурной компании опасность теряет свое очарование.
Среди словесных фетишей, возникающих во время беседы с подобными личностями, особую роль играет словечко «молодежь», или «le jeunes», произносимое с тем же ударением, как прежде произносили «Папа». При этом неважно, действительно ли молодежь их поддерживает, — речь здесь идет, скорее, об апелляции к присущему юности сочетанию пламенной воли и ограниченной способности к суждению, в чем зачинщики беспорядков видят выгодное для них средство.
Чтение: большой глоссарий средневековой латыни Дю Канжа{158} — все три тома я приобрел на набережных за гроши. Здесь как бы путешествуешь по космосу отжившей свой век литературы. Потом снова полистал Шопенгауэра, к которому не обращался несколько лет и у которого нашел подтверждение приобретенному за эти годы опыту.
«Избавиться бы от иллюзии рассматривать породу жаб и гадюк как себе подобных, — тотчас стало бы легче».
Да, верно, но, с другой стороны, всегда нужно говорить себе, даже при виде ничтожнейших тварей: «Это — ты!»
Вот в этом и состоит моя вечная двойная роль — видеть одновременно и родство, и чужесть. Эта роль сковывает меня в действиях, сквозь образцы которых я всегда вижу мерцание неправды, и постоянно указывает мне на мою причастность тому непогрешимому праву, когда проигравший должен погибнуть. Именно поэтому я вижу вещи отчетливей, чем это потребно индивидууму, если, конечно, он не пишет историю, оглядываясь назад.
Париж, 9 июля 1943
Прощание с Бенно Циглером в «Кантоне». Он привез известие, что Фабр-Аюс сегодня арестован. О последних днях А. Э. Гюнтера, его мучительной агонии.
Перед смертью он сказал брату: «— — и все это при ясном сознании». Это имеет непосредственное отношение к страстям XX века вообще.
В десять часов я брел по бульвару Пуассоньер, на котором всегда вспоминаю жулика, приставшего здесь ко мне. Характерно, что я тотчас же его раскусил, но глупейшим образом дал ему и «случайно» возникшему его напарнику себя обобрать, т. е., по существу, составил им компанию против себя же самого.
Как я сегодня узнал из бюллетеня распоряжений по пехоте, погиб генерал Рупп, этот маленький симпатичный меланхолик, командир дивизии, у которого я служил на Кавказе. Вообще известия о смерти моих знакомых множатся, как и известия о гибели их домов при бомбардировках.
Париж, 10 июля 1943
Постился. Чувствую, что искусственную жизнь этого города мне долго не выдержать. До полудня ненадолго в Сен-Пьер-Шаррон, моей черепаховой церкви, смертные врата которой я вновь нашел открытыми.
Разыгравшаяся несколько дней тому назад в центре Восточного фронта битва задает происходящему иной тон, своей сгущенностью для этих пространств необычный. Силы разбалансированы, движение благодаря этому исчезает, а огонь наращивает все более яростную силу.
После полудня на улочках вокруг бульвара Пуассоньер, чтобы снова покопаться в пыли прошлого. В уютной книжной лавке Пурсена, на рю Монмартр, с наслаждением рассматривал книги; за бесценок купил серию «Abeille»,[151]на первом томе старческой рукой энтомолога Режимбара было выведено посвящение.
Вечером разговор с Шери, венским музыкантом, о мелодии и ритме, рисунке и цвете, гласных и согласных.
День запомнился, поскольку англичане высадились в Сицилии. Это первое прикосновение Европы докатилось и до нас; мы вступили в фазу повышенной боевой готовности.
Чтение: «Les Bagnes»;[152]нашел там утверждение, что во время казни даже самый дикий и страшный из арестантов на прощание обнимал священника, сопровождавшего его. Священник присутствует здесь как общий человек, как тот единственный, который за всех нас поднял голос в 89-м псалме. Как таковой он — свидетель, облеченный достоинством, вознесшийся над виной и покаянием.
О словах: для terrasser в значении «низвергать», «швырять на землю» нам не хватает глагола соответствующей точности. Если говорить в общем смысле, то глаголы, образованные от существительных, выразительней; движение в них благодаря материальной, царственной силе существительного приобретает более высокий чин. Так, fourmiller полнее, чем «кишеть», pivoter наглядней, чем «махать», и «брить бороду»[153]следует предпочесть глаголу «бриться».
Если посмотреть с обратной стороны, то существительные, образованные от глагольных форм, наименее выразительны. Так, «умирание» слабее, чем «смерть», а «рана» сильнее, чем «порез».
Париж, 11 июля 1943
Продолжаю поститься. Днем в городе, на улицах и площадях, бесцельно, как человек толпы, по-воскресному праздной. Ненадолго зашел в Нотр-Дам-де-Лоретт. Видел целый ряд благодарственных свечей, сделанных из стекла, а не как обычно из воска, огонь изображала остроконечная электрическая лампочка. Свечи стояли на столах со щелями для опускания монет; таким способом достигался контакт, дававший свечам гореть одну минуту или дольше, в зависимости от суммы опущенных денег. Я видел женщин, управлявших этими автоматами благочестия, ибо трудно подобрать более чудовищное слово, дабы должным лингвистическим образом удостоить происходящее.
В этой церкви охраняется дверь в келью, где сидел взаперти один из ее священников, аббат Сабатье, пока в 1871 году чернь не расправилась с ним.
Потом у Валентинера, вернувшегося сегодня в Э. На набережной видел два экземпляра старых песочных часов, к сожалению, они мне не по карману.
О Сицилии сведения скудные. Высадка удалась; остается ждать, приведет ли она к сооружению плацдармов. В целом исход этих боев считают прогнозом для исхода окончательного; Сицилия снова играет свою прежнюю роль стрелки на весах двух континентов, как это уже было в период Пунических войн.
Париж, 13 июля 1943
Беспокойная, нервозная ночь, предвестница воздушных налетов. Мне снились змеи, и какие-то все темные, черные, которые пожирали разноцветных, солнечных своих собратьев. Перед этими животными, играющими в сновидениях столь важную роль, я почти никогда не испытываю ужаса, так и кажется, что они обращаются ко мне всем, что в них есть живого, своим струящимся, быстрым, подвижным нравом, который прекрасно разглядел Фридрих Георг.
Серебряно блестя,
Как плоть гадюки,
Спешащей прочь, спешат
Ручья излуки.
Первозданная сила этих животных состоит в том, что они олицетворяют жизнь и смерть, а также добро и зло; стоило только человеку с помощью змеи обрести познание добра и зла, как он тотчас обрел и смерть. Поэтому вид змеи для каждого является сильнейшим переживанием — едва ли не более сильным, чем переживание сексуальное, с коим оно ведь и связано.
Главнокомандующий дал мне через полковника Космана знать, что ехать в Россию я пока не могу. Жаль, я с удовольствием бы проветрился и чувствую, что рецепт Цезаря — длинные марши — мне необходим.
Среди почты письмо от оберлейтенанта Гюллиха, в чьем полковом штабе на Восточном фронте культивируют «Мраморные скалы».
«— — Ночью, когда улеглась напряженность битвы и все ее кошмары были позади, мы, лежа в палатках, прочитали в „Мраморных скалах“ о том, что, собственно, пережили сами».
Днем встреча с молодым капитаном, который в Киеве укрывал меня своей шинелью. Удивительно, как разные фрагменты, разные ландшафты нашего существования переплетаются друг с другом, сливаются в одно. Мы несем в себе силу, созидающую образцы, и можно сказать: все, что мы переживаем, подобно рисункам на гобелене, соткано из одной нити.
Вечером у графа Бьевилля де Науйана, живущего на рю Сен-Пэр в доме, обставленном с величайшей тщательностью. Эти дома, которых в Париже, и особенно на левом берегу, все еще великое множество, похожи на тайные кладовые, хранящие старое добро; свечение внутри них совершенно удивительное. Правда, всем владеют вещи, которые служат только свечению, а не пользе, а потому и само бытование среди них призрачно, нереально. Эта мысль пришла мне в голову при виде старой шахматной доски с изящными фигурками, стоявшей на столе только для украшения.
Там я встретил критика Тьери Молнье,{159} мадемуазель Тассенкур и адмирала Селье, в котором есть что-то основательное, что свойственно большинству моряков этой жизнелюбивой нации. По его мнению, искусство во Франции не так индивидуально, как в Германии, поэтому в ней меньше или вовсе нет гениев, но зато гораздо больше дарований. По той же причине творческий порыв более коллективен, а его величайшим деянием, его лучшим творением является сам город Париж.