В Музее человека меня всегда охватывает сильное желание потрогать вещи, — желание, которое я никогда не испытывал перед другими коллекциями. Радует и то, что здесь часто видишь мальчишек в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет.
Вечером с Нойхаусом и его зятем фон Шевеном в «Coq Hardi»,[168]Беседа о дипломатах первой мировой войны, таких как Кидерлен-Вехтер, Розен, Хольштайн и Бюлов, с коими Шевен близко знаком. Здесь имеют значение мельчайшие детали, равнозначные открытию космической шахматной партии.
В Германии растет число участников секты под девизом «Наслаждайся войной, ибо грядущий мир ужасен». Вообще во всех толках о том, что будет дальше, я разглядел два сорта людей: одни считают, что в случае проигранной войны они жить не смогут, в то время как другим перспектива поражения кажется вполне вероятной. Может быть, правы и те и другие.
Париж, 7 августа 1943
Писал воззвание, начав четвертую главу, где собираюсь продолжить рассуждения о жертве. Хочу сопоставить четыре слоя, все более и более плодотворных:
жертву активно действующих, т. е. солдат и рабочих обоего пола, жертву обычных страдальцев, усиленную жертвой гонимых и замученных, и, наконец, жертву матерей, в которую каждая из предыдущих вливается, как в глубочайший резервуар боли.
После полудня изучал улицы за Пантеоном, бродил по рю Муфтар и боковым переулкам, где еще что-то сохранилось от суеты перенаселенных предреволюционных кварталов XVIII века. Там продавалась мята; это пробудило во мне воспоминания о странной ночи в мавританских кварталах Касабланки. Рынки всегда полны всяких неожиданностей для человека, они — страна мечты и детства.
Вновь испытал сильное чувство радости, благодарности за то, что этот город вышел из катастрофы невредимым. Было бы настоящим чудом, если бы он, подобно нагруженному по самый верх древней богатой кладью ковчегу, спасся от нынешнего потопа и, достигнув мирного порта, пребыл в веках.
Париж, 10 августа 1943
Днем у Флоранс, где беседовал с главным конструктором Фогелем о нашей авиационной индустрии. Несколько месяцев тому назад он предсказал, что пришло время, когда возросшее строительство ночных бомбардировщиков сделает налеты на город регулярными, — а если авиаэскадры пожалуют средь бела дня? Поговорили о фосфоре как оружии уничтожения; кажется, мы владели этим средством уже в период нашего превосходства, но отказались от его применения. Это можно рассматривать как заслугу, что, учитывая характер Кньеболо, довольно странно. Фосфорная масса доставляется в больших глиняных сосудах и представляет собой для пилота опаснейший груз, ибо достаточно одной искры, чтобы превратить самолет в пылающую массу, откуда уже не выбраться.
Вечером у Жуандо, на столь уютно расположенной улочке Командан Маршан на краю Буа. Однако вначале я застал только его супругу, знаменитую Элизу, героиню большинства его романов, женщину демоническую и обладающую сильным характером, пожалуй, даже слишком сильным для нашего времени. Жуандо охотно сравнивает свою жену с камнем — то со скалой Сизифа, то с утесом, с которого тот низринулся. Мы с ней немного побеседовали, в ходе беседы она выделила понятие dégénéré supérieur,[169]применимое к большинству сегодняшних французских писателей: мораль и плоть уже переступили порог декаданса, в то время как дух отличается силой и высокой зрелостью. Так, часовой механизм слишком слаб для сильной пружины, которая им движет, и именно это порождает многие непристойности и извращения.
Около десяти часов пришел Жуандо и составил мне компанию для прогулки по улицам вокруг Этуаль. Высокое и зеленое, как стекло, небо светилось на западе тем холодным светом, который сменяет вечернюю зарю. Легкие облака, окрашенные в жемчужно-аметистовые и серо-фиолетовые ночные тона, обрамляли его. «Voilà un autre Arc de Triomphe»,[170]— сказал Жуандо. Мы прошли также мимо того места, где я, из чистого озорства, познакомился с мадам Л., дабы проверить рецепт Мориса, коего могу считать одним из своих учителей по части зла. Так, пока мы бродим по городским лабиринтам, вновь оживают ушедшие времена, словно дома и улицы обретают свои краски, одушевляясь и пестрея в калейдоскопе воспоминаний. Жуандо согласился со мной и сказал, что отдельные площади и улицы он буквально посвящает памяти определенных друзей. Мы прошлись по авеню Ваграм, которую, с ее освещенными красным светом кафе, куртизанками и боковыми улочками, заполненными маленькими Hotels de Passe,[171]он определил как диковинный остров в столь респектабельном 16-м районе, — как разноцветно воспаленную вену в сплетении его улиц.
Париж, 11 августа 1943
Ночью оборонительный огонь, направленный против бомбардировщиков, на большой высоте возвращающихся после обстрела Нюрнберга, растянулся на долгие часы. Утром главнокомандующий пригласил меня к себе и подарил прекрасный труд по ботанике. Потом зашел оберлейтенант Зоммер, побывавший в Гамбурге. Он рассказал, что там видели вереницы поседевших детей, маленьких старичков, состарившихся за одну фосфорную ночь.
Дописал четвертый раздел воззвания, — работа хоть и медленно, но продвигается. Обе его части можно обозначить как фундаментальную и конструктивную; в первой излагается причина жертвы, во второй — новый порядок, который может быть на жертве устроен. В первой части мне лишь с большим трудом удается не впадать в обыкновенную жалостливость, в связи с чем надеюсь, что во второй мое перо станет более независимым.
Вечером с Баумгартом две партии в шахматы. Краузе, во время налета и сразу после него остававшийся в Гамбурге, сообщает, что видел там примерно двадцать обугленных трупов, друг подле друга, как на гриле, прислоненных к перилам моста. Залитые фосфором люди бежали, чтобы броситься в воду, но, не успев, превращались в угли. Кто-то видел женщину, в каждой руке державшую по обугленному трупу ребенка. Краузе, у которого в сердце вросла пуля, проходил мимо дома, с чьей низкой крыши стекал фосфор. Он слышал крики, но прийти на помощь не мог, — все это напоминает адское видение, кошмарный сон.
Париж, 13 августа 1943
Иногда я встаю на двадцать минут раньше обычного, чтобы во время утреннего кофе немного почитать Шиллера, пользуясь для этого небольшим изданием, выпущенным Кречмаром, которое он сам мне недавно и подарил.
Читая, я вспомнил об одном из своих давних планов, а именно о плане «Светской душеспасительной книги». Я хотел бы собрать там небольшое количество коротких текстов либо о религии, вливающейся в искусство, либо об искусстве, поднимающемся до религии, — некий букет высших проявлений человеческого духа по отношению к вечности. Человек может достигнуть этого на основании присущего ему добра и принадлежности к какой-нибудь конфессии, поднимаясь до откровений, правота которых выдержит все расхождения веры и все догматические измышления. В сборник можно было бы также включить отдельные репродукции произведений изобразительного искусства. Отдавая должное пространным описаниям, я тем не менее всегда испытывал потребность в Vademecum[172]подобного типа.
Шиллеровские «Три слова» и гётевские «Орфические праслова» ввели в обиход разделение идеального и субстанционального духа, и не чудо ли, что два созвездия такой величины сошлись в одной и той же провинции, где и без того было много светочей, в то время как нынче пространство, вмещающее в себя многомиллионные государства, не может высветить никого, им подобного.
Кстати, для только что затронутого различия, наряду с часто восхваляемой беседой о первичном растении, важно также упоминание астрологии в переписке о «Валленштейне».
Среди почты кроме едва разборчивого письма от Тронье Фундер, которая собирается бежать из Берлина, рецензия Адольфа Заагера на «Сады и улицы» в «Книжном обозрении» от 19 июня 1943 года. Там читаю: «Неосведомленность этого антирационалиста подтверждается также данными самой кампании. Безусловно, автор ведет себя корректно, даже гуманно, но, несмотря на свою чуткость, он позволяет себе заигрывать с французами любого толка, словно ничего не случилось».
Париж, 15 августа 1943
Возвращение из Ле-Мана, где я провел субботу и воскресенье с Баумгартом и фройляйн Лампе.
В мастерской Ная, подарившего мне рисунок: влюбленная пара посреди тропического парка, взрывающегося флорой. Чудовищная луна всходит над стволами и раскидистыми ветвями дерев; на заднем плане — страж с единственным красным глазом на лбу.
Там я снова встретил господина де Теруана, наделенного той духовностью, какую может дать только жизнь, проведенная в праздности. В подобных случаях у меня создается впечатление, что духовное платье долго носили, оно стало таким удобным и каждой своей складкой так прилегает к телу, что в конце концов стало второй натурой. На этом зиждется превосходство перед всеми сословными, имущественными, национальными и религиозными различиями, даже различиями в самом духе, — превосходство, достигаемое не за счет расширения до всеобщего, а за счет восхождения, за счет роста аристократизма, благородства. Аристократизм может стать столь значительным, что придаст человеку детские черты и высветит в своем носителе те первозданные времена, когда все люди были братья. Из всех качеств простота — самая благородная. Адам — наш верховный правитель. К нему ведет любой аристократизм.
Най относится к самым одержимым труженикам, каких я когда-либо встречал среди художников, — он рисует даже в короткий обеденный перерыв, который предоставляет ему служба. Иногда в мастерскую приходит Теруан, чтобы пообщаться и полежать на диване с книгой.
У Ная, как у ефрейтора, дел хватает, но при всей занятости он чувствует себя в Ле-Мане весьма вольготно. Это означает, что государство вряд ли балует художников. А здесь в мастерскую не врываются никакие полицейские с проверкой, не пользуется ли художник кистью. В Кньеболо, в коем символично все, символична и его профессия маляра. Месть за Садову[173]свершилась сполна.
В воскресенье с утра на католической службе для вермахта, куда меня привел счастливый случай, ибо благодаря ему я смог насладиться краткой и умной проповедью о Деве Марии как вечной Матери. Потом прогулка вдоль Юин, мелкой, глинистой речки, на поверхности которой расположились напоминающие форму сердца листья кувшинок и где сонмы рыбаков предавались культу праздности. У самого берега были привязаны большие крытые лодки для общественной стирки белья.
Потом на кладбище, где у могил кипела жизнь, ибо было Успение, а мертвые ведь тоже сопричастны праздникам. Среди надгробий скромный обелиск возвещает место упокоения Левассера де ла Сартра, наградившего себя необычным титулом «Ex-Conventionell».[174]При этом я подумал, не завещает ли кто-нибудь позднее, лет через тридцать, вот так же похоронить себя как экс-нациста? Кто может предсказать, какие еще изломы и причуды ожидают человеческий дух?
На обеде у Моренов; застолье затянулось почти до пяти часов. Хозяйка дома среди прочего порадовала нас паштетом из шампиньонов, яиц и говяжьего спинного мозга под названием «amourette».[175]Среди вин было бургундское, его господин Морен разлил по бутылкам в год рождения сына и оно сопровождало знаменательные события его жизни как мелодия, становящаяся все прекрасней и тоньше, ибо внутренняя стенка бутылок с течением времени гальванизировалась дубильной кислотой. Внизу, в магазине, мы еще посмотрели книги; я приобрел Вульгату, которую всегда хотел иметь, в прекрасном парижском издании 1664 года, знаменитом своей микроскопической печатью.
На обратном пути нас поразило зрелище лунного затмения. Поскольку самая глубокая фаза темноты совпала с сумерками, то край растущего серпа, первоначально белый, становился все красочней, наливаясь золотом.
Чтение в поезде: Шарль Бенуа, «Le Prince de Bismarck, Psychologie de l’Homme Fort»,[176]Париж, 1900, типография Дидье. Читая эту книгу, я наслаждался определенной стереоскопичностью изображения, в чем и состояла для меня ее истинная ценность, поскольку, в течение десятилетий слушая застольные беседы своего отца, я с детства знал жизнь Бисмарка во всех подробностях.
Потом полистал «Spleen de Paris»,[177]издание, подаренное мне в прошлом году Шармиль. Эпилог
Je t’aime ó capitale infame! Courtisanes
Et bandits, tels souvent vous offrez des plaisirs
Que ne comprennant pas les vulgaires profanes[178]
обобщает духовное удовольствие от обычных вещей, от их пестроты, в коих принимаешь участие как некто, попавший за решетки зоопарка. По той же причине приятно читать и Петрония.
Воззвание может появиться только при стечении обстоятельств, в данный момент трудно определимых. Если я закончу его раньше, то буду выхаживать до тех пор, пока не пробьет его час.
Париж, 16 августа 1943
Во сне я наблюдал за новой, совершенной машиной, она плела ткань из воздуха. Когда она медленно вращалась, было видно, как из ее сопл выползает и сочится что-то, похожее на рыхлую вату, а когда она работала быстрее, то производила рубашки и полотно. И в том и в другом случае применялись разные газы. Я наблюдал за этим воздушным ткачеством не без восторга, хотя в то же время оно было мне отвратительно.
В начале дня город атаковало около трехсот самолетов; я следил за огнем противовоздушной обороны с плоской крыши «Мажестик». Эти налеты — один из наших грандиозных спектаклей; ощущаешь издалека идущую титаническую силу. Я не мог разобрать деталей, но попадания, кажется, были, ибо над Монмартром, медленно приближаясь к земле, парил парашют.
Париж, 17 августа 1943
Налет на Гамбург представляет собой помимо прочего первое подобное событие в Европе, которое не поддается статистике. Бюро регистраций не в силах сообщить, сколько людей погибло. Жертвы гибли, как рыба или саранча, вне истории, в зоне стихии, не ведающей списков.
Стиль. Повторение некоторых предлогов в немецком, как, например, «Das reicht nicht an mich heran» или «Er trat aus dem Walde heraus»,[179]мне уже не мешает так, как прежде; в этом есть и некое усиление, закрепление мысли. Не следует только перебарщивать. Вечером с Венигером и Шнатом говорили о достопримечательностях Ганновера, на что нас подвигло известие о разрушении нашего родного города. Смотритель купален Шрадер, изготовитель масок Грос и мой дед, школьный учитель, заняли здесь достойное место среди других старожилов.
За колонной Ватерлоо темный проход вел к Маш; там солдаты болотной казармы перед вечерней зарей прощались со своими девушками, там же как привидения шныряли пьяницы и царили непристойность и всяческие бесчинства, — оттого-то и прозвали этот проход «помойным». После революции 1918 года, когда Лайнерт — впрочем, весьма толковый — стал городским головой, на одном из тамошних заборов можно было прочитать: улица Лайнерта (бывший помойный проход).
Пасквиль в нижнесаксонском духе.
Париж, 21 августа 1943
Вечером у Жуандо, в котором есть что-то от средневекового монаха, причем экстатического типа. Самое замечательное в его духовности — утонченные восхождения; еще немного — и полет начнется. Есть, правда, и черты Люцифера.
Разговор о небезопасной обстановке в Буа, что выяснилось недавно во время моей одинокой прогулки впотьмах. На дорожках и среди кущ встречались только подозрительные фигуры. Из-за того, что многие из завербованных на работу в Германию покидают свои Дома, число живущих вне закона быстро увеличивается, а вместе с тем растет и беззаконие. Частые и разнообразные формы, ущемляющие свободу, поставляют сословию разбойников бесчисленных рекрутов; я предвидел это уже давно, еще не зная, как это проявится в действительности.
Рю Командан Маршан лежит неподалеку от Буа. Жуандо рассказывал, что там часто раздаются выстрелы; недавно их дополнил душераздирающий предсмертный вопль. Элиза побежала на помощь; это ее характерная черта. Она походит на солдата, которого притягивает пушка, и принадлежит к тем натурам, чьи силы высвобождает только опасность. Такие женщины могут вызывать народные восстания. Между прочим, я заметил, что германофильство, исключая, безусловно, продажных типов, наблюдается как раз у той части населения, где жива элементарная сила. Это такое же тайное подводное течение, каким в Германии является русофильство. Ему противодействуют силы, ориентированные на Запад. Из этого противоборства, происходящего преимущественно в центре, могут возникнуть новые конфигурации.
Об умерших. Мать Жуандо умерла в глубокой старости. В минуту смерти ее лицо преобразилось как бы от внутреннего взрыва; она стала похожа на двадцатилетнюю девушку. Потом снова стала старше и до самого погребения сохраняла вид сорокалетней. О современном идиотизме, особенно ощутимом в отношении к смерти и проявляющемся в неспособности разглядеть губительные силы, господствующие совсем рядом. Потом о Леоне Блуа.
В одну из ночей 1941 года жена кого-то из приятелей Жуандо вот-вот должна была родить, и муж спешно ушел за акушеркой. Это случилось после комендантского часа; французский патруль задержал его и повел в участок. Он объяснил свой случай; акушерку оповестили, а его задержали до утра, чтобы проверить показания. За это время раскрыли какой-то заговор; в спешке похватали заложников, и среди других нарушителей комендантского часа расстреляли и этого человека. История исключительно правдива и напоминает жуткую сказку из «Тысячи и одной ночи».
Мавританские истории:
1. Порфировые скалы. Описание раскопанного Бракемаром города как первопрестола деспотизма.
2. Тропа Масирах. Как Фортунио искал залежи драгоценных камней и его приключения во время странствий.
3. Бог города. Ведет за пределы сверхчеловека, поскольку высшее понятие человека анимализируется и обожествляется в одно и то же время. Это — одна из целей современного искусства и науки о нем, под маской рационализма скрывающей магические черты; застылость в Вавилонской башне.
Первые пятьдесят лет нашего столетия. Прогресс, мир механики, наука, техника, война как элементы мира пре- и постгероического, мира титанов. Каким раскаленным, каким элементарно опасным становится все! Дабы изобразить этот период, стоит начать с фигуры, утверждающей его неясно, но чрезмерно, с какого-нибудь Вертера XX века, может быть с Рембо. К этой демонической фигуре следовало бы присоединить другую, обладающую знанием порядков высшего типа, т. е. знанием не только консервативным, но и властно действующим, — фигуру гроссмейстера Вавилонской башни.
Париж, 24 августа 1943
С отцом и еще несколькими знакомыми я сидел за столом; это был момент, когда кельнер приблизился, чтобы подать нам счет. Меня удивило, что он начал в подробностях распространяться о вине и его ценах и, пока шел разговор, пододвинул к себе стул и сел. По одному замечанию отца мне стало ясно, что говоривший с нами был сам хозяин. Этому положению соответствовали также его жесты и слова, которые не мог произносить кельнер.
Проснувшись, я спросил себя вместе с Лихтенбергом о внутреннем смысле и драматичности подобных происшествий. Почему прояснению сути дела, с самого начала несомненной, помогло только замечание, сделанное в конце разговора? Не участвует ли сам сновидец, чтобы сделать сны интересней, в их режиссуре? Или же он играет роль актера в пьесе, превосходящей его своей значительностью?
И то и другое верно, поскольку в наших сновидениях мы выступаем как личности, являясь вместе с тем частями универсума. В этом втором качестве в нас живет несравненно более высокая интеллигентность, коей мы дивимся, когда пробуждение возвращает нас в нашу обособленность. Во сне мы походим на статуи, наделенные мозгом, и, следовательно, целиком, всеми своими молекулами примыкаем к космическим потокам мыслей. Мы погружаемся в воды пред- и посмертного интеллекта.
Был ли ум Лихтенберга слишком высок для этой игры? Во всяком случае, я бы охотно поговорил с ним об этом, поскольку для меня его вопрос плодотворнее всяких ответов.
Закончил «Cashel Byron’s Profession»[180]Бернарда Шоу, книгу, которая меня развеселила, несмотря на викторианскую пыль. На примере таких, немного устарелых, пьес учишься понимать, что же раньше всего становится добычей времени. Из множества рассыпанных там парадоксов я выписал следующий: «Рациональное безумие — самое скверное, ибо у него есть оружие против разума».
Далее краткая биография художника Пьера Боннара,{164} которую рекомендовала мне мадам Кардо. Среди анекдотов, рассказываемых о нем, один показался мне особенно поучительным: у Боннара было пристрастие дорабатывать свои старые картины, даже если он давно их уже продал, ибо промежуток времени, отделявший их от совершенства, он воспринимал как упрек себе. Так, он караулил в музеях, поджидая, когда удалится смотритель, вынимал крошечную палитру и кисточку и наносил на одну из своих картин несколько светлых точек.
Подобная черта освещает некоторые соотношения, среди них — и духовную собственность художника, не столь выявленную, как собственность писателя. Художник больше привязан к материи, отчего греки по праву ставили его ниже философа, поэта, певца.
Сегодня вспомнил одну из своих детских философских мыслей, для ребенка не такую уж плохую: «Собственно курица голая, как это можно судить по тем экземплярам, что висят перед птичьми лавками. Какую же роль играют перья? — Они просто прикрывают тело от холода».
Соответственно этому я мог бы, пожалуй, заключить, что скелет, мышцы или нервные волокна вместе с головным и спинным мозгом образуют собственно форму. Действительно, у меня и сегодня возникает чувство первооткрывателя, когда я листаю анатомические атласы. Но я вижу вещи и с другого конца, когда разнообразные системы, образующие наше тело, представляются мне схемами, проекциями, направленными в растянутое пространство. Лишь в отношении к целому, нерастяжимому проявляется их реальность, а без нее они смешны и бессмысленны, как ощипанная курица.
Кстати, деревья — лучшие образцы развития из нерастяжимого; то, что их действительная точка вегетации расположена в пространстве, столь же маловероятно, сколь и то, что действительная ось колеса является зримой. То же самое можно сказать о ветвистом и корневидном характере многих наших органов. Так, наш мозг похож на раздвоенный лист почки, соединенной в нашем теле со стволом головного и волокнами корешков спинного мозга. Из этого следует, что сам он — не плод, а плодообразующая, плодоприготовительная субстанция.
Без четверти семь большая эскадра, обрамленная коричневато-фиолетовыми облачками взрывов, низко пролетела над городом. Не отклоняясь от курса, она направилась в сторону Этуаль через авеню Клебер. В этих спектаклях, разыгрываемых над метрополиями, есть что-то титаническое; чудовищная сила коллективной работы выходит из анонимности, принимая наглядный характер. Потому в них есть и что-то веселящее.
Налет был предназначен аэродрому Виллакублэ; бомбы разгромили двенадцать ангаров и двадцать один бомбардировщик и вспахали летное поле. Кроме того, в ближних деревнях были уничтожены крестьянские дворы, вместе с ними погибли многие жители. В перелеске нашли велосипедиста вместе с велосипедом, — их отбросило туда взрывом с большого расстояния.
Париж, 25 августа 1943
После полудня в Лез-Эссар-ле-Руа, на охоте за куропатками. Осень незаметно вырастает внутри лета, как кристалл в маточном растворе. Ощущаешь ее аромат, первую свежесть, манеру проявлять свой плодоносный характер в ландшафте, — как она наливает, округляет, наполняет формы изнутри.
До выстрелов у меня дело не дошло, так как на краю трясины я увлекся мелкой охотой; она намного увлекательней. Там я обнаружил Yola bicarinata, западную особь, строением которой я занялся вечером с помощью прекрасного сочинения Гюиньо о водяных жуках Франции.
Уже на ночь глядя заглянул в комнату президента. Он только что прибыл из Кельна и рассказывал, что в разрушенных погребах можно обнаружить пивные с рейнскими винами, где после бомбежки собираются бездомные и где царит весьма задушевное настроение. Там бражники поют старые карнавальные песни — особенно популярна «Ну и штучки!»
Все это напоминает «Короля Чуму» Э. А. По, которого вообще наряду с Дефо и его «Лондонской чумой»[181]можно рассматривать как одного из сочинителей нашего времени.
Париж, 26 августа 1943
Несколько продвинулся в воззвании, работу над которым прервал из-за невыносимой жары; удивительно, как мало можно сделать только на одной воле. Мусическое начало тоже относится к нашему вегетативному, а не анималистскому бытию. Поэтому в большей степени оно зависит от погоды. Выдрессировать его тоже нельзя, и никакая угроза не заставит его платить дань; настоящее перо никогда не станет продажным.
Вечером в «Максиме» с Нойхаусом и его зятем фон Шевеном, у которого я, как и у большинства старых консерваторов, нахожу ошибочную переоценку новых властей. Они не видят, что превосходство этих властей состоит лишь в том, что они работают задешево, соблюдая предписания нравов, закона и приличия там, где им это выгодно. Они ведут двойную игру, всегда оставляющую им еще низшую возможность.
Так, например, шахматную партию они заканчивают ударом дубинки, а договор о пожизненной ренте — тем, что приканчивают рантье. Такие вещи действуют как шок, но только на короткое время. Именно подобные удальцы становятся тихонями, когда им отвечают их же, единственно внятным им способом. Так же поступают и консерваторы, если им хватит глубины, чтобы коснуться родственной им почвы, как это видно на примере Суллы или Бисмарка. Мне зачастую даже кажется, что определенные метаморфозы, повторяющиеся в истории, служат лишь тому, чтобы возбудить и вызвать эту реакцию как ответ первородной расы, подобно тому как дождь способствует прорастанию зерна. Правда, невинность тогда потеряна; восстановленная монархия склонна к грехопадению.
Париж, 27 августа 1943
Кофе у Банин. Искусство общения с людьми заключается в том, чтобы в течение долгого времени сохранять приятную среднюю дистанцию, не слишком отдаляясь, не сближаясь, но и не меняя качества общения. На этой доброй середине между центробежной и центростремительной силой зиждется как астрономический, так и социальный космос знакомств, браков, дружеских связей. Наиболее приятная часть жизни, без сомнения, не та, что строится на переменах, а та, что покоится на повторении.
Вечером в «Рафаэле» долгий разговор с Венигером о нашем соотечественнике Лёнсе{165} и той особой форме декаданса, которая роднит его со скандинавскими и некоторыми английскими авторами. Германец в эти десятилетия одержим некоей странной morbidezza,[182]
знание которой дает разгадку целому ряду вещей и лиц. Они оказывают сильное влияние на стиль «модерн», нынче воспринимаемый еще слишком узко и формально, а не как духовная игра. В определенные же десятилетия все дело именно в ней. Впервые я это понял в казино 73-го полка в Ганновере, где по стенам были развешаны портреты старых офицеров, начиная с Ватерлоо, и где повсюду сквозила странная раскованность рубежа веков. В таком состоянии германцу нужен еврейский ментор, какой-нибудь Маркс, Фрейд или Бергсон, которого бы он по-детски почитал и Эдипом которого стремился бы стать в будущем. Знать это нужно, чтобы понять антисемитизм бельэтажа как симптом типический.
В постели начал читать: Хаксли, «Point Counter Point».[183]Температуры ниже нуля тоже восхищают, когда подают слишком низко. Это можно заметить на примере некоторых романов в стиле рококо, и, возможно, что в данном смысле и Хаксли дождется посмертных почестей. При таких градусах плоть и эротическое прикосновение теряют свою сладость; наружу выступают их физические свойства. Вообще, Хаксли, как чистый рисовальщик и препаратор, выстраивает научный костяк нашей эпохи. Хороший стиль предполагает сегодня естественнонаучное образование, как когда-то прежде — теологическое.
Париж, 28 августа 1943
Ранним утром, как уже не раз бывало, я беседовал со своим отцом о книгах и вдруг заметил, что уже давно ошибочно сужу о наших с ним отношениях. Ошибка состояла в том, что умер не он, а я. «Правильно, ведь он умирает во мне, а это означает, что я умираю в нем».
И я принялся осмысливать обстоятельства своей смерти, но долго не находил точки опоры. Казалось, что речь идет о небольшом путешествии, о простой перемене места, о чем скоро забываешь. И вдруг каждой своей подробностью в памяти вспыхнула картина последнего пути.
Это было на большом вокзале с множеством маленьких залов ожидания, и в дверях одного из них я стоял с группой других пассажиров. Нас было семь или девять, может быть, двенадцать человек. Одеты мы были просто, как рабочие, собравшиеся на воскресную прогулку; мужчины были в синих блузах из тика, женщины — в накидках из коричневого вельвета. Нашей эмблемой была булавка с одной из тех желтых бабочек, цвет которых, когда они поднимают крылья, отливает синевой. Я заметил, что ни у кого не было багажа, даже чемодана или маленького портфеля, какой часто можно видеть у человека трудящегося.
После того как мы какое-то время постояли в толпе зала ожидания, открылась дверь и быстрым шагом вошел священник. Это был маленький, сухонький человек в темной сутане, деятельный, как это свойственно духовникам больших, скудно обеспеченных приходов, когда требы сменяют друг друга, — то крестины, то похороны, то срочная исповедь. Таковы духовники предместья.
Священник пожал нам руки и повел по длинным, плохо освещенным проходам и лестницам внутрь вокзала. Я подумал, что мы, возможно, направляемся к пригородному поезду для небольшого паломничества к какой-нибудь чудодейственной иконе или в монастырь на проповедь заезжего епископа.