Париж, 31 мая 1944
Перед отъездом я еще успел выкупаться в озере, а затем отправился на мелкую охоту. Этой весной я был как одержимый.
Завтрак у мадам Дидье. Она в последний раз прошлась по голове и закутала ее во влажные ткани, чтобы поставить в подвал, ибо уезжает к Хендрику де Ману в горы.
О стиле политехников: «решение» становится «итогом» — т. е., во-первых, задешево переходит в мужской род и, во-вторых, из глубины рефлексии переносится на поверхность сообразного с волей присутствия.
Париж, 1 июня 1944
Днем у Флоранс. После застолья короткий разговор с Жюлем Зауервайном, приехавшим из Лиссабона, о возможности мирного урегулирования.
Вечером беседа с президентом и капитаном Укелем о Сталинграде. Там, кажется, до последних минут снимали фильм, а именно о подразделениях пропагандистской роты. Пленки попали к русским, они будут демонстрироваться в шведских хрониках. Часть мрачных событий разыгрывается на тракторном заводе, где генерал Штрекер взорвал себя вместе со своим штабом. Заметны приготовления, видно, как подразделения, не принадлежащие штабу, покидают здание, и затем — мощный взрыв. В этом стремлении фиксировать все до мельчайших подробностей есть что-то автоматическое; в нем проявляется некое подобие технического рефлекса, похожее на судороги лягушачьих лапок в гальваническом эксперименте. Есть черты и научного анализа. Это не памятники, какие обычно оставляют потомству или ставят богам, — пусть даже в форме креста, поспешно сплетенного из ивовых прутьев, — а документы смертных для смертных и ни для кого более. Ужасает реальность Вечного возвращения в его самой жуткой форме: эта смерть опять течет в ледяном пространстве, монотонно повторяясь, — демонически заклятая, без сублимации, без блеска, без утешения. Где же там место славе?
|
|
Капитан считал, что пленки нужно не показывать, а сжечь. Зачем? Ведь это — послание людей труда своим рабочим-собратьям.
Потом о фотографии вообще. В связи с этим президент пересказал сцену, которую наблюдал в «Dreesens Hotel» у Годесберга. В холле приветствовали спускающегося по лестнице Кньеболо; во время приветствий маленькая девочка передала ему букет цветов. Он наклонился, чтобы взять его и похлопать ребенка по щеке, и одновременно повернул голову немного в сторону, сухо бросив: «Фотограф!»
Париж, 6 июня 1944
Вчера вечером у Шпейделя в Ла-Рош-Гюйоне. Поездка из-за разрушенных мостов через Сену была тяжелой. Около полуночи мы отправились обратно и, таким образом, на целый час опоздали к началу сообщения о высадке в штаб-квартире. Утром об этом стало известно в Париже и многих застало врасплох, в частности Роммеля, коего вчера в Ла-Рош-Гюйоне не было, поскольку он уехал в Германию на день рождения жены. Это — эстетическая ошибка в увертюре такой великой битвы. Первые силы высадившихся стали известны после полуночи. В операциях участвовало множество кораблей и одиннадцать тысяч самолетов.
Можно несомненно говорить о великом наступлении, которое сделает этот день историческим. И все же я был потрясен, именно потому, что о нем так много пророчествовали. Почему теперь и здесь? Вот вопросы, неразрешимые и в далеком будущем.
Чтение: «История святого Людовика», сочинение Жуанвиля. Хуссер, которого я недавно навестил в его новой квартире на улице Сен-Пласид, дал мне почитать выдержки из этого произведения. В отдельных описаниях, как, например, в описании высадки крестоносцев при Дамьетте, человечество является во всем своем великолепии, на вершине славы. Материалистическая историография схватывает в вещах только то, что может увидеть. Ей неведомо разнообразие, только и дающее ткани цвет и образчик. А в нашу задачу входит обретение многообразия мотивов. Эта задача требует большей объективности, чем позитивистская.
|
|
Париж, 7 июня 1944
Вечером прогуливался с президентом. На бульваре Адмирала Брюи тяжелые танки ждали отправки на фронт. Молодые ребята сидели на стальных колоссах в том настроении предвечерней меланхолически окрашенной веселости, что мне так знакома. Она излучала близость смерти, готовность погибнуть смертью храбрых в огненном котле.
Смотрел, как отъезжали машины, как они теряли свою тяжеловесность и становились и проще и осмысленней, напоминая щит и копье, на которые опирается гоплит. И как ребята сидели на танках друг подле друга — ели и пили, словно на брачной трапезе или на пиршестве духа.
Париж, 8 июня 1944
Посреди застолья Флоранс удалилась на телефонный разговор и, вернувшись, сказала:
— La Bourse reprend. On ne joue pas la paix.[280]У денег, по-видимому, тончайшие щупальца, и банкиры судят о ситуации тщательней, точнее, осторожней, чем генералы.
После полудня меня навестил д-р Краус, баллистик. Разговор о брате Физикусе и его работе по исследованию цепей и простых чисел, потом о Келларисе, который все еще в тюрьме, но для которого скоро пробьет час свободы, как и для тысяч его товарищей по несчастью.
|
|
Потом о так называемом новом оружии и его испытании. Краус рассказал, что недавно на датский остров Борнхольм по непредусмотренной траектории приземлился снаряд, к тому же неразорвавшийся. Англичане уже вечером его сфотографировали. Изучив его электромагнитное поле, они незамедлительно соорудили на юге своей страны электростанцию с мощной противодействующей силой.
Из разговоров об этом оружии можно, собственно, извлечь ту науку, что уничтожение представляет собой силу, полярную эросу. Обоим свойственна некая общность — как положительному и отрицательному заряду. И шепоток вокруг этого такой же, какой окружает эротическую пикантность: говорить о таких вещах не принято, но в то же время Кньеболо надеется, что тщательно питаемые им слухи свое действие окажут. Во всем этом проявляется крайний нигилизм, напоминающий запахи из хижины живодера.
Париж, 11 июня 1944
Повторил прогулку из Сен-Клу в Версаль маршрутом императрицы. Снова принимал солнечные ванны на небольшой поляне между кустами каштанов. Во время прогулок каждый раз думаю: эта может оказаться последней.
Визит к Хуссеру, в чьей квартире на улице Сен-Пласид хочу спрятать документы, может быть, на несколько дней спрятаться и самому. Это — левый из моих опорных пунктов в Латинском квартале. В центре располагается докторесса, а антиквар Морен занимает позицию справа. Благоприобретенные друзья — дороже золота.
Сокращаю багаж до минимума, Кньеболо и его банда предрекают скорую победу, подобно тому как это делал глава перекрещенцев. Вот те фигуры, за которыми устремляется чернь. До чего же всемогущим стал охлос!
Париж, 17 июня 1944
Вчера и позавчера снова страдал от удушья. Странное сжатие диафрагмы, избавился от него только сегодня ночью. Был ли это симптом опасности, посетивший лично меня или и других тоже? Но я почувствовал, что преодолел его.
Военное командование сообщает, что «орудие возмездия» открыло огонь. Одновременно пропаганда пытается распространить во французских учреждениях слухи, будто целые районы Лондона превращены в развалины. Среди черни растет что-то похожее на праздничное ликование. Летучие бомбы, от детонации излучающие яркий свет, — один из последних блуждающих огоньков в болоте уничтожения. Если бы они обладали силой оружия, а не только пропагандистской ценностью, их применили бы уже при высадке авангарда. Но единственная реальность здесь — желание превратить живой мир в пустыню и осуществить в нем господство смерти. Кто нынче сомневается в «возмездии» и «уничтожении», тот святотатствует.
Утром в мою комнату вошел лейтенант фон Тротт Сольцский, командир роты индийского полка; после той роковой ночи в Юберлингене я видел его впервые. И на этот раз мы встретились с ним перед великими событиями. Разговор о ситуации, в частности о генерале Зейдлице, а также о том, каким образом пруссаки попались на удочку партии.
Париж, 22 июня 1944
Днем у Флоранс. У нее Геллер, прибывший из Берлина на поезде, обстрелянном бортовыми орудиями. Он рассказал, что Мерлин сразу же после высадки срочно запросил у посольства документы и уже бежал в Германию. Удивительно, до какой же степени люди, хладнокровно требующие миллионных жертв, дорожат своей собственной жалкой жизнью. Здесь должна быть какая-то связь.
Вечером город бомбили, и осколки сыпались во двор «Мажестик». Во время бомбардировки были уничтожены огромные запасы бензина и нефти, огненное облако которых, подобно пинии Плиния Младшего, поднимаясь от узкого ствола, затемняло небосвод. Мощный бомбардировщик рухнул вблизи Восточного вокзала.
Для словосочетания «звено цепи» во французском языке есть отдельное слово: chaînon. Наше южнонемецкое и устаревшее Schäkel одного с ним корня. Изготовитель цепей — le chaînetier, как у нас Kettler, сохранившийся в именах собственных.
Дом на углу рю Регар, напротив тюрьмы, расположенной на Шерш-Миди. Всякий раз, когда прохожу мимо нее, я вспоминаю фантастический город Перл, придуманный Кубином.
Париж, 24 июня 1944
Вечером у Шпейделя в Ла-Рош-Гюйоне. Из-за разрушенных мостов через Сену нам удалось попасть туда только окольными путями. Один раз мы вынуждены были выйти из машины, так как над нами кружили самолеты.
После ужина прогулка по парку. Шпейдель рассказывал нам подробности о своем посещении Кньеболо, которому он недавно делал доклад в Суассоне. Кньеболо состарился, сгорбился, во время беседы все более нервничает и вскакивает с места. На завтрак он проглотил огромную порцию риса, пил из трех ликерных рюмок лекарства разного цвета, тут же глотая и таблетки. Между пальцами у него был зажат целый букет цветных карандашей, ими он время от времени проводил линии на карте. Он высказал неудовольствие, что англичанам и американцам вообще удалось высадиться, но в подробности, как, например, воздушное преимущество противника, вникать не стал. О дальнейших событиях у него весьма смутные представления, и он, по-видимому, надеется, что и теперь повторится благоприятный поворот судьбы, не раз вызволявший его из отчаянного положения. В связи с этим он уже дважды ссылался на Семилетнюю войну. Он надеется также, что его противники впадут в разногласия и что им предстоят революционные перевороты. Осенью он обещает новое вооружение, в частности противотанковые орудия, и входит в rage du nombre,[281]говоря о «выбросе» индустрий. Жаловался он также и на эти исчадия ада — фланирующие бомбы, одна из которых, проделав совершенно хитроумную траекторию, приземлилась вблизи от ставки, чем и вызвала ее скоропалительный переезд.
О подробностях высадки я поговорил также с адмиралом Руге. Кажется, и в самом деле из-за «слишком высокой волны» не вышло ни одно немецкое сторожевое судно. Англичане высадились при отливе, когда все подводные помехи зримо лежали на песке. Сооружения, препятствующие отливу, были запланированы, но их постройка пока не осуществилась.
Полковник Темпельхоф рассказал о смерти генерала Маркса. Брат Маркса, лейтенант-полковник, осведомился о часе смерти, поскольку в тот же день в одиннадцать часов со стены упал портрет генерала. И действительно, без четверти одиннадцать тот был ранен и с первым ударом часов скончался.
На обратном пути наш шофер не справился с управлением, съехал с шоссе и на большой скорости угодил в куст ежевики, ветки которой приняли нас мягко, как стружки.
Чтение: Хендрик де Ман, «Après Coup». В этих мемуарах в самом начале изложено прекрасное правило, что «наводить всегда нужно чуть выше цели». Там я нашел также описание нашей встречи у Дидье.
Париж, 27 июня 1944
Уличные бои в Шербуре. Как пишет Перпетуя, утром 15 июня совсем рядом с домом упали бомбы, одна из которых угодила в наш маленький пруд у Лоне и, взорвавшись, взметнула сотни карпов и уклеек.
Париж, 1 июля 1944
Еще раз просматриваю воззвание согласно своему правилу, что работу можно переписывать до бесконечности.
Во сне новое видение, благоприятное, вселяющее надежду: дьякон. При таких встречах сразу возникает впечатление, что они идут от первоистока и будут возвращаться как постоянные фигуры.
И еще, несколько дней тому назад в больших шахтах, змееобразными извивами уходящих глубоко под землю, за барьером из колючей проволоки — старший лесничий. В легкой охотничьей куртке, как явление исключительно собранной силы. Он стоял на лестничной площадке, «собираясь войти», и хотя я был вооружен, но тотчас же понял, что применение таких игрушек здесь бессмысленно. Своим излучением он парализовал мне руку.
О стиле. Временны́е формы могут быть четко обозначены, но они могут быть также и оттенены, например, временными вспомогательными словами: вместо «Я стану это делать» лучше сказать «Я это сделаю потом» или «Я это сделаю завтра».
Тем самым мы слегка отказываемся от логики, но и от педантичности тоже. Менге, чей перевод Библии я продолжаю читать, вместо «Стучите, и отворят вам» переводит: «Стучите, и будет вам открыто», — это школярство.
Чтение в эти дни: генерал Ж. Перре, «Minerve sous les Armes».[282]Эссе об интеллигентности и ведении войны, которое я, как цензор, читал в рукописи. Там есть высказывание маршала Жоффра об искусстве высшего командования: «Ne rien faire; tout faire faire; ne rien laisser faire».[283]
Справедливо, в полководце должно быть что-то от Бога, некая цезаристская божественность. Исходящая из него эманация важнее, чем его руководство.
Затем полистал «Guide Officiel des Voyages Aériens»[284]1930 года, снабженный на каждой странице цитатой о воздухоплавании. Он кишит общими местами:
«L’aviation constituera un des facteurs les plus importants de la civilisation»[285](Луи Бреге).
«Il n’y a plus de Pyrénées — — surtout en avion»[286] (Альберт I Бельгийский).
«L’air deviendra le véritable élément d’union entre les hommes de tous les pays»[287](генерал де Гуа).
«L’aviateur conquérant du ciel est l’incarnaton véritable du surhomme»[288](Адольф Бриссон).
И так целые страницы. Старик Леонардо видел вещи гораздо четче.
Париж, 3 июля 1944
До полудня меня в «Мажестик» навестил полковник Шаер. Он командовал полком на Востоке и был там приговорен к одиннадцати месяцам тюрьмы, ибо в самый разгар битвы не скрывал своих воззрений и не прятался в кусты. Вообще аресты и расстрелы офицеров учащаются.
Шаер показал мне также фотографию живодерни близ Никополя; устрашающая картина, снять которую удалось одному из его людей во время отступления — тайно, поскольку эти жуткие места засекречены. Подобное зрелище побудило меня откорректировать свою рукопись.
Париж, 6 июля 1944
У Флоранс. У нее Леото, рекомендовавший мне почитать Жюля Валлеса.{199} Он деликатно предложил мне свою помощь — в том случае, если немцам в городе придется туго.
Есть два пути подняться над национальной ограниченностью: путь разума и путь религии. Леото пришел к своей цели первым путем. И на его примере можно видеть, как национальное, по мере того как оно исчезает из сознания человека, оживает в его существе, в самой его сути.
Париж, 13 июля 1944
Русские приближаются к Восточной Пруссии, американцы — к Флоренции, в то время как битва на удерживаемой территории продолжает бушевать с большими потерями. Командование, не способное на новые идеи, пытается вселить в население надежду на новое неизвестное оружие. Удивительна полная беспомощность, с какой толпа судит о своем положении, позволяя себя обманывать и впадая в состояние, близкое к эйфории.
Париж, 14 июля 1944
Вместе с Баумгартом и фройляйн Лампе навестил господина Груля на авеню Фош. Его дом, если пройтись по двору, напоминает волшебный замок Аладдина или пещеру с сокровищами Али-Бабы, Сады с фонтанами и бассейнами, где кружатся лебеди и декоративные утки, лиственные аллеи со статуями и зеркальными фасадами, галереи в стиле тех, коими славились Помпеи, террасы с попугаями и воркующими голубями скрыты от посторонних взглядов высокими решетками, за которыми плющ сплетается с диким виноградом.
Коллекции, приобретенные папашей Грулем по совету Гонкуров, еще богаче тех баснословных перечней, коими может похвастаться Бальзак. В них собрано свыше ста картин и рисунков Фрагонара,{200} а Тёрнера намного больше, чем на всех Британских островах. В огромных галереях один шедевр соседствует с другим. При этом свыше тысячи лучших экземпляров распределено по дальним замкам. Собрания эти малоизвестны, ни один каталог не был издан. Только друзья или те, кого они привели с собой, имеют право ступить в эти помещения.
Мы поговорили с владельцем неслыханных сокровищ сначала об их сохранности, потом о ценности. Он считает целесообразным оставить все вещи в Париже — транспортировка может им повредить, они могут попасть и под обстрел, кроме того, судьба остальных местностей Франции едва ли определенней судьбы этого города, находящегося, подобно Риму, под защитой своего же собственного нимба. При налетах падающие осколки пробивают иногда стеклянные крыши. Если это случается в дождливую погоду, вода проникает в помещения и причиняет немалый вред. Мы видели пастель Ватто{201} с попорченными красками и небольшими зелеными пятнами, словно она зацвела. Удивительно, как разрушение поработало над этой картиной, — не просто механически, а физиогномически, как болезнь на живом теле. По этим же законам менялся портрет Дориана Грея.
Удручает и нехватка угля. Хозяйство нуждается в персонале, насчитывающем никак не меньше двадцати человек.
Что касается ценности, то, по мнению господина Груля, ее не существует вовсе; поскольку он никогда ни одной из своих картин не продаст, этот вопрос не имеет для него значения. До чего же тягостно владеть собственностью, особенно в этом полыхающем мире. Взвалить нынче подобное себе на плечи — для этого требуется отвага пловца, нагруженного золотом, как солдаты Кортеса в «ночь печали».{202}
Чтение: Леон Блуа, «Méditations d’un Solitaire».[289]Книга написана в 1916 году при аналогичных сегодняшним обстоятельствах, она отражает все добродетели и пороки своего автора — в том числе силу, в ненависти устрашающую, коей он может потягаться даже с Кньеболо. Но, несмотря на это, я отдыхаю за этим чтением, одновременно получая и необходимую поддержку. Внутри нее скрывается поистине чудодейственное средство против времени и его пороков. Поднимаясь из смрадных низин на такую высоту, этот христианин разворачивает перед нами редкостное зрелище. Зубцы его башни достигают тончайших слоев атмосферы. С подобным взлетом сопряжена и тоска по смерти, которой он дает мощный выход, — тоска по изготовлению философского камня из низших шлаков и темной гущи, тоска по великой дистилляции.
Париж, 16 июля 1944
После полудня в Ла-Рош-Гюйоне у Шпейделя. Сегодня он принимал нас в своем кабинете в самой старой части замка, прямо под норманнскими зубцами. Он без конца звонил по телефону, поскольку Кньеболо, боящийся новой высадки, желает распорядиться двумя танковыми корпусами по своему усмотрению, а совсем не так, как того требует ситуация. Различные разговоры, в частности о том, сколько времени понадобится немцам, чтобы спихнуть с себя эту ярмарочную фигуру. Дирижирует ими в данном случае судьба. Все это напомнило мне изречение моего отца: «Должно прийти великому несчастью, чтобы настали какие-нибудь перемены». Настроение у генерала вопреки всему, кажется, хорошее, ибо он заявил, что «мирное воззвание скоро выйдет».
Потом с Подевильсом и Хорстом я отправился в Живерни. Там мы разыскали невестку Моне, которая дала нам ключ от его сада. Подошли к пруду с кувшинками, плакучими ивами, черными тополями, бамбуковыми изгородями и полуразрушенными китайскими деревянными мостиками, — над этим местом разлито какое-то очарование. В любом влажном ландшафте, где растут ивы, можно найти такие мелкие водоемы, обрамленные тростником и касатиками и заполненные водяной зеленью, но ни один из них не показался мне более колоритным, значительным, красочным, чем этот. Фрагмент природы, как и тысячи других, и все же возвышенный духовной и творческой силой. Наука XIX века тоже обитает на этом острове, из которого художник, как из реторты, подогреваемой солнечным огнем и охлаждаемой водой, вытягивал свои небывалые краски. Небольшое болото, подобно глазу, вбирает в себя целые миры света.
В просторной мастерской, перед циклом кувшинок, над которым Моне начал работать на семьдесят пятом году жизни. Здесь можно наблюдать творческий ритм кристаллизации и распада, приближающийся к синему Ничто, к лазоревой пене Рембо. На одной из больших панелей, у самого края чистого колышащегося света, похожего на пучок материализованных лучей, как живой воссоздан кустик синих водяных лилий. На другой картине изображено только небо с облаками, от чьих отражений кружится голова. Глаз прозревает творческое дерзание и вместе с ним — оптическую мощь возвышенного распада и его мучений среди потоков струящегося света. Последняя картина располосована ножом.
Париж, 21 июля 1944
Вчера стало известно о заговоре. Подробности я узнал от президента, когда вернулся вечером из Сен-Клу. В высшей степени опасная ситуация приобретает теперь особую острогу. Свершивший покушение — граф Штауфенберг.{203} Я слышал его имя еще от Хофаккера. Это укрепило меня во мнении, что в такие поворотные моменты в действие вступает старая аристократия. По всем данным, эта акция вызовет чудовищную расправу. И все трудней будет сохранить маску, — так, сегодня утром я затеял перепалку с одним товарищем, который обозначил происшедшее как «неслыханное свинство». Сам я при этом убежден, что покушения мало что меняют и уж, во всяком случае, ничего не улучшают. Я наметил это уже в образе Санмиры в «Мраморных скалах».
После полудня в самых узких кругах распространилось сообщение, что главнокомандующий уволен со своего поста и отозван в Берлин. Как только пришло известие с Бендлерштрассе, он приказал арестовать все части СС и Службы безопасности, чтобы тут же освободить их: после того как он доложил об этом Клюге{204} в Ла-Рош-Гюйоне, уже не оставалось никакого сомнения в том, что покушение провалилось. «Поймал удава и выпустил снова», — как сказал президент, когда мы, в высшей степени возбужденные, вели переговоры при закрытых дверях. Поражает сухость, деловитость этого ареста — его основанием послужил простой телефонный звонок коменданту Большого Парижа. Здесь, безусловно, сыграла роль и озабоченность не посшибать голов больше, чем требовалось. Но это плохие доводы по отношению к таким силам. А тут еще совершенно беспомощный и больной желудком полковник фон Линстов в качестве главы штаба, незадолго до этого посвященный в должность, поскольку был необходим технически; теперь, перед роспуском, он как привидение шныряет по «Рафаэлю». Если бы шефом был, по крайней мере, мой старый знакомый фаненюнкер Косман! Он сделал хотя бы то, чего ожидают от офицера Генерального штаба, а именно подтвердил бы достоверность известия. К тому же — крах Роммеля 17 июля, ибо вместе с ним сломался единственный столб, поддерживавший смысл подобного мероприятия.
По контрасту — ужасающая активность народной партии, которая, несмотря на акцию, едва ли потеряла почву под ногами. Это весьма поучительно: тело не лечат во время кризиса, а если и лечат, то всё сразу, а не один какой-нибудь его орган. Даже если бы операция удалась, у нас вместо одного нарыва появилась бы их целая дюжина, с кровавыми судами в каждой деревне, на каждой улице, в каждом доме. Нам уготовано испытание — обоснованное и необходимое, и эти маховики остановить уже невозможно.
Париж, 22 июля 1944
Звонок генерала Лёнинга из Ганновера, сообщившего, что в Кирххорсте все в порядке. Я поражался его шуткам, поскольку все разговоры, без сомнения, прослушивались. Вскоре после этого я услышал от Нойхауса страшное известие, что вчера на пути в Берлин Генрих фон Штюльпнагель пытался застрелиться, однако остался жив, но потерял зрение. Это случилось в тот самый час, на который он пригласил меня в гости для философского разговора. То, что посреди всеобщего смятения он еще сумел оповестить всех об отмене обеда, меня потрясло; в этом — вся его сущность.
Вот каковы нынешние жертвы и как раз — в узком кругу последних рыцарей, свободных умов, тех, кто умеет мыслить и чувствовать по ту сторону глухих страстей. И все же эти жертвы нужны, ибо они созидают внутреннее пространство и предотвращают падение нации как целого, как монолита, — падение в страшные недра судьбы.
Париж, 23 июля 1944
Первый вопрос генерала, когда он, ослепший, очнулся, относился к обустройству лазарета; он спросил, доволен ли им главный врач. Его уже плотным кольцом окружили санитары, они же его и сторожат; он — пленник.
Я размышлял о нашем разговоре о Стое у камина в Во и о том, что врата смерти всегда открыты для человека и что на их фоне возможно решительное действие. Здесь бывают страшные уроки.
Париж, 24 июля 1944
После полудня у генерала фон Нидермайера, смутно напоминающего мне старого ориенталиста Хаммер-Пургшталя, — в той степени, в какой проникает в человека нечто восточное, азиатское, придавая окраску его идеям, делам и даже внешности.
В армии введено так называемое немецкое приветствие, означающее, что она потеряла свою дееспособность. Это одна из новейших форм — по нескольку раз в день проходить sub jugo.[290]Ее можно воспринимать и как прогресс автоматизма.
Американцы стоят в Пизе, русские — в Лемберге{205} и Люблине.
За столом разговор о Лавале и его суеверии, из-за которого он и носит белый галстук. Медяк в два су тоже всегда при нем, и когда он его забывает, то воздерживается от дискуссий. Он уверен в своем счастье, в своей доброй звезде, в качестве особо благоприятного знака засчитывая себе и то, что при рождении на его голове в виде чепчика лежала плацента, — это и в народном поверье существенное предзнаменование. Ну, посмотрим.
Париж, 26 июля 1944
Вечером у Фогеля. Говорили о покушении и его деталях, которые Фогелю были известны. Действие таких акций не поддается вычислению: тут вступают иные силы, о которых зачинщик и не предполагал. К тому же они влияют не столько на направленность исторического события, сколько на его ритм: ход либо ускоряется, либо тормозится. Первый случай — покушение на Ленина, в то время как заговор Фиески против Луи Филиппа замедлил прогресс демократических сил. В целом можно заметить, что покушение на какого-нибудь деятеля если и не заканчивается добром, то, во всяком случае, заставляет самого деятеля сделать кое-какие выводы, способствуя прогрессу его начинаний.
Париж, 30 июля 1944
Благодаря странному механизму истории, отметины выявляются на немце по мере того, как колесо судьбы поворачивается для него книзу. Он познает опыт евреев: быть соблазном. Валериу Марку имел обыкновение говорить, когда разговор заходил на эту тему, что в теле побежденного гнездится чума.
В «Рафаэле» растет паническое настроение. Прибывают типы, уже не начальники в прежнем смысле, а комиссары, основательно разрушающие старые связи, со времен Фридриха Вильгельма I бывшие неколебимыми.
Последний завтрак у докторессы. Обратно шел по рю Варенн, где меня, как всегда, восхищали высокие ворота, характерные для старых дворцов Фобур-Сен-Жермена. Высоко нагруженные повозки с сеном въезжали через них в конюшни.
Из-за моросящего дождя ненадолго в музее Родена, куда меня обычно не тянет. Морские волны и волны любви; археологи позднейших эпох, возможно, найдут эти статуи сразу же под слоем танков и авиабомб. Тогда станут вопрошать, как одно связано с другим, и строить остроумные гипотезы.
Париж, 31 июля 1944
Из Лиона прибыл Макс Валентинер. На юге, по-видимому, хозяйничают лемуры; так, он рассказал об одной женщине, уже четыре месяца сидевшей в тамошней тюрьме. Два охранника Службы безопасности рассуждали о том, куда ее деть, поскольку она не причастна к делу, по которому ее взяли: «Расстреляем — и концы в воду».
Париж, 1 августа 1944
Вечером у д-ра Эптинга; от него узнал, что Медан убит в Э. Вот и он стал жертвой ненависти, растущей с каждым днем. Единственным его преступлением было то, что дружбу между обоими народами он считал вполне возможной. С этим чувством он обнимал меня уже в 1930-м, когда я увидел его в первый и единственный раз в своей жизни. В первую мировую мы оба командовали ударными соединениями.
Передо мной лежит его последнее письмо ко мне, от 15 июля, где он пишет: «Если мне суждено умереть, то лучше в родном доме или родном городе, чем где-нибудь на дороге в жидкой грязи канавы. Такой смерти я более достоин, и она доставляет гораздо меньше хлопот».
Еще он добавил: «Je tiens à vous dire que c’est l’amitié admirative que vous m’avez inspirée qui m’a rapproché de mes anciens adversaires de 1914/1918».[291]
Мне понятно, что это — осознанные слова прощания, как и его молитва, о которой Клаус Валентинер мне написал: упаси Господи, чтобы молодой француз взвалил на себя вину, пролив собственную кровь. В эти дни я познакомился с горечью, опозорившей лучших. В первую мировую мои друзья погибали от снарядов, во вторую — это стало преимуществом счастливцев. Остальные гниют в тюрьмах, накладывают на себя руки или погибают от руки палача. В пуле им отказано.