– Такси Хусейна видите? – спросил Дмитрий по рации.
Каньоны жилых домов окружали их. За шумом двигателя Воронцов смутно различал вой ветра снаружи и шорох снега под покрышками. Немногочисленные прохожие торопливо шли по тротуарам, их лица были полускрыты шарфами и меховыми шапками.
– Мы держимся прямо за ним.
– Не спугните его!
– Все о'кей, инспектор, все под контролем.
– Где вы?
– Перекресток улицы Кирова и Полярной. Стоим перед светофором.
– Держитесь на связи.
Дмитрий повернулся к Воронцову, сверкнув глазами.
– Это на самом краю зоны наблюдения. Он направляется туда.
Дмитрий держал микрофон в руке, словно оружие или нить, связывавшую его с жизнью. Автомобиль остановился перед светофорами, висевшими над перекрестком улицы Кирова и Нефтяников. Они находились в пяти кварталах от «хвоста» и такси Хусейна. Слева от них старый город утопал в сумерках, исчезая в ночи со своими кривыми улочками и сгорбленными домами. Улица впереди купалась в свете баров, отелей, клубов и кинотеатров. Улица Кирова превратилась в сплошной неоновый тоннель.
Машину занесло: никто не трудился убирать снег в начале зимы. Важнейшим транспортом были рабочие автобусы, доставлявшие людей на скважины, и тяжелые грузовики, перевозившие трубы и буровое оборудование. Перед их проездом улицы очищались снегоуборочными комбайнами. Во всех иных случаях…
– Что там? – спросил Воронцов, похлопав Дмитрия по плечу.
Синий огонек мигалки вспыхивал на фоне неоновых вывесок и небольшой толпы, собравшейся вокруг. Воронцов почувствовал, что Дмитрий готов запротестовать.
– У нас есть время, – сказал Воронцов. – Главное – быть уверенными в том, что его не выпустят из-под наблюдения. Подъезжай туда, – обратился он к водителю. – Посмотрим, что там еще наворотили.
Такое случалось нечасто, но все же случалось – пьяные, оказывавшие сопротивление при аресте, или их дружки, не желавшие останавливаться на начатом. Милиция уже потеряла в подобных стычках двух офицеров, получивших серьезные увечья, а один был убит.
«Скорая помощь» и машина милиции стояли у темного въезда в переулок. Патрульные наблюдали за происходящим, стоя рядом с автомобилем, не совсем безразличные, но едва ли по-настоящему заинтересованные. Увидев Воронцова, они вытянулись по стойке «смирно», готовые выполнять приказ. Он кивнул.
– Что у вас там?
Один из патрульных указал в глубину переулка:
– Мертвый наркоман, товарищ майор, судя по виду – сдох от холода. А этот, – палец в перчатке указал на зарешеченное заднее оконце патрульной машины, – этот пытался раздеть труп, когда тот еще не остыл. Называет себя другом умершего и утверждает, что тот не стал бы возражать.
– Арестованный тоже наркоман?
– Похоже на то. Он в плохом состоянии, видно, давно не кололся, – милиционер презрительно ухмыльнулся.
Воронцов кивнул и подошел к санитарам, укладывавшим тело на носилки. Небольшая толпа уже расходилась, возвращаясь к теплу и уюту клубов и ресторанов. Он слышал смех, но не злой, а безразличный, явно по другому поводу. О наркомане уже забыли.
Ветер завывал в темноте переулка. Воронцов ощущал здесь присутствие других человеческих развалин, свернувшихся в картонных коробках и поглощавших любое пойло, способное даровать короткое забытье. Холодные звезды мерцали в небе, не замутненные неоновым светом.
Он повернулся посмотреть на тело, лежавшее на носилках. Изможденное лицо, поросшее короткой щетиной, налитые кровью глаза. Лет восемнадцать-девятнадцать, на вид русский. От одежды мертвеца воняло даже на холоде. Воронцов молча смотрел, как носилки вкатились в распахнутую заднюю дверцу машины «скорой помощи». Затем он повернулся к другому наркоману, пытавшемуся ограбить труп. Тот глядел на него глазами мертвеца на мертвенно-бледном бесстрастном лице. Воронцов пожал плечами.
– Вы полегче с ним, – проворчал он к удивлению милиционеров. – Просто заприте и дайте какого-нибудь зелья из наркологического отдела.
Милиционеры изумленно смотрели на него.
– Хорошо, сделаем.
Воронцов кивнул, сам удивляясь своему поведению. Садясь обратно в машину, он увидел на лице Дмитрия загнанное, фанатичное выражение монаха из романа Достоевского – подвижника, воюющего за душу Нового Уренгоя. Воронцов часто обыгрывал про себя образ Дмитрия как религиозного фанатика, но теперь это казалось уже не столь занятным, как раньше.
– Вас вызывают, – сообщил Дмитрий и одними губами добавил: – Бакунин.
Воронцов взял у Дмитрия сотовый телефон.
– Слушаю, товарищ полковник. Чем могу быть полезен?
– Я решил сам повести расследование по делу Роулса, – заявил Бакунин. – Пришлите мне все, что вам удалось узнать… Насколько я понимаю, не слишком много?
– Не слишком, – согласился Воронцов. – Появились аспекты, связанные с безопасностью?
– Я перевожу расследование на новый уровень, чтобы ублажить американцев. Вы не возражаете?
– Ни в коей мере, товарищ полковник. Желаю удачи.
Воронцов выключил телефон, положил аппарат между собой и Горовым на заднее сиденье и пожал плечами.
– Бакунин хочет забрать дело Роулса к себе?
Воронцов кивнул.
– Похоже на то. Что ж, в добрый час, – он потер руки. – А теперь давай-ка займемся нашей работой!
– Он расплатился с таксистом, – ожила рация. – Входит в дом с обоими чемоданами.
– Великолепно, – выдохнул Дмитрий.
* * *
Равнины Мэриленда сверкали красками поздней осени. Над Грейт-Фоллс стоял ясный день. Мирная природа Вирджинии и человек, находившийся в шоке от страшного события, в возможность которого он все еще никак не мог поверить.
Лок стоял на террасе с задней стороны особняка, глядя на сады, спускавшиеся по склону к Потомаку. Его дыхание пахло теперь лишь остывающим кофе, чашку которого он держал в сложенных ковшиком ладонях. Он чувствовал себя застывшим и онемевшим.
«Да, это моя сестра… да, это мой зять… дворецкий, да, дворецкий, мистер Стиллман…» А под деревом, возле главных ворот: «Да, это его охранник».
Вот и все, что он мог сделать или сказать. Лейтенант Фолкнер держался вежливо и внимательно, по-деловому. Он проявил достаточно чуткости, вскоре после опознания позволив Локу уйти на кухню, где тарелки и хрусталь, оставшиеся после вечеринки, были уже вымыты до блеска и разложены в ящики, готовые к отправке обратно в прокатные фирмы. В воздухе висел запах объедков. Он старался вытолкнуть из разума воспоминания о Бет, отбрасываемые каждой поверхностью, каждым предметом, к которому он прикасался. Бет выглядела… просто мертвой. Не испуганной, не удивленной, – просто безжизненной.
«Драгоценности, да…» Пустые ящики и коробки в ее спальне. «Да, Писарро… да, вещь весьма ценная…» Пустые рамы и светлые прямоугольники на стенах библиотеки и главной гостиной. «Я не знаю, сколько ценностей мой зять хранил здесь в наличных деньгах или в ценных бумагах…» Сейф в кабинете Билли был вскрыт с помощью взрывчатки. Пропало серебро, некоторые ценные нефритовые статуэтки, рисунки, украшения… На полу валялись клочья пакли, пенопластовые шарики, обрывки оберточной бумаги…
Профессионалы. Целая шайка. Может быть, даже заказное ограбление, как сказал Фолкнер. «А они… они обычно убивают?» – спросил Лок. «Иногда, но не часто. В данном случае они не собирались ждать, пока дом опустеет».
Конец истории. Конец существования Бет. Угасла. «За побрякушки, за проклятые побрякушки!» – выкрикнул Лок в единственной вспышке неистовства.
«Украдено ценностей на два миллиона долларов, – пробормотал в ответ Фолкнер, сжавший его руку. – А может быть, и больше. Мне очень жаль, но такое случается».
Фолкнер сказал, что полиция обнаружила список гостей, приглашенных на вечеринку, и его не будут беспокоить по этому поводу. «А вы сами когда ушли, мистер Лок?»
Потом Фолкнер наконец ушел из кухни. Свет ламп резал Локу глаза. Ему хотелось бежать прочь из дома, от воспоминаний о Бет на вершине ее счастья и уверенности в себе, не подозревавшей…
Теперь он мог видеть лишь девочку четырьмя годами старше себя, пытавшуюся не плакать, когда ей сказали, что мама с папой погибли в автокатастрофе. Оба умерли. Это воспоминание давило на него все время, пока он слушал Фолкнера, как бы сильно он ни пытался загнать его в глухие уголки сознания. Теперь оно осталось единственной памятью о Бет, и это особенно ужасало.
Лок отхлебнул из кружки. Кофе уже совсем остыл, и это взбесило его. Он швырнул кружку на лужайку через каменную балюстраду. Встревоженная белка стрелой метнулась в кусты. Серая полоска жидкости выгнулась в воздухе, словно хвост кометы.
Теперь, когда у него в руках ничего не осталось, руки его затряслись. Лок смотрел на них, изнывая от желания совершить насилие, отомстить…
О Боже… Яркая, красно-золотисто-зеленая осень насмехалась над ним, ясное утро было безмятежным и безразличным. Он слышал карканье ворон, чириканье других птиц. О Боже…
Воспитанные неподкупными
Дмитрий глядел через грязное ветровое стекло на полосы летящего снега, отделявшие их от ветхого многоквартирного здания.
В салоне было жарко от охватившего их напряжения. Воронцов различал белые, почти бесформенные силуэты других автомобилей. Два фургона с бойцами ОМОН были припаркованы за квартал отсюда, в неприметном месте, а сами омоновцы уже заняли позиции в дверных проемах, прислонившись к косякам – высокие, в комбинезонах и черных шлемах, обтягивавших лица.
Он поднял портативную рацию к щеке и проревел:
– Пошли!
Пахнуло ледяным воздухом, когда Дмитрий распахнул дверцу.
– Пошли!
Ветер. Вкус снега. Скользкая поверхность под ногами. Он видел, как первые омоновцы вошли в здание. Занесенные снегом ступени, грязная стеклянная дверь с радиально расходящимися от центра трещинами. Он представлял себе запущенный коридор с разрисованными стенами, с полом, выложенным серым линолеумом. Возможно, лифты не работают, но ОМОН специально тренируют для таких ситуаций. Нужная им квартира находилась на пятом этаже. Лишь несколько окон было освещено, еще меньше занавешено. Из-за крайнего убожества дома в нем обитали лишь семьи иммигрантов да самых малооплачиваемых газовщиков.
Темные тени падали на ступени лестницы из-за раскрытых дверей. В окнах нужной квартиры горел свет: наверху ни о чем не подозревали.
Дмитрий поддержал Воронцова, поскользнувшегося перед входом. Он видел других людей, в парках и комбинезонах. В их руках тускло поблескивали пистолеты. Вокруг царила атмосфера коллективного возбуждения, разделенной опасности, готовности к бою.
Они бесшумно поднялись по ступеням и проникли в дом. Одна фигура в черном комбинезоне ждала у лифта, другие стояли в готовности у лестничного пролета. Какая-то старуха, прислонившаяся к исцарапанной стене, часто моргала, непонимающе глядя на происходящее. Осведомительница? Воронцов так не думал. Просто испуганная старая женщина.
– Лифт?
Офицер ОМОНа покачал головой.
– На лестницу! – скомандовал Воронцов, повернувшись к Дмитрию.
Они бросились вслед за омоновцами и двумя оперативниками. Руки, сапоги, пистолеты… Воронцов понимал, что не сможет предотвратить стрельбы, фатальных случайностей, но, по крайней мере, Хусейна нужно взять живым. Он снова и снова подчеркивал это на летучке перед операцией, но все кивки и согласные гримасы сменились теперь бешеным восторгом предчувствия успеха.
Второй этаж. Дмитрий дышал, как огромный пес, цепляясь за расшатанные перила за спиной Воронцова. Какофония, доносившаяся из рации, не прекращалась ни на мгновение. Два омоновца уже достигли пятого этажа – «мы на лестничной площадке, здесь чисто». Их дыхание доносилось из микрофона короткими яростными толчками. Воронцов услышал щелканье снимаемых предохранителей. Третий этаж; испуганный ребенок в одной рубашонке, не прикрывавшей его крохотный пенис, мочился в коридоре – возможно, напротив собственной двери. Его глаза казались темными дырами на бледном лице.
Четвертый этаж. Оперативник, поднимавшийся перед ними, громко выругался, поскользнувшись на гниющих отбросах, вывалившихся из мусорного ведра.
– Прекратить шум! – шикнул Воронцов.
Их сапоги, мокрые от тающего снега, шуршали, словно змеи, объятые паническим ужасом. «По-прежнему никого нет!» Треск рации. Детский плач. Возмущенный мужской голос, звук пощечины. Стук захлопнутой двери.
– Что там у вас?
– Кто-то в коридоре. Старик…
– Уберите его оттуда, только тихо!
Пятый этаж. Воронцов догнал двух оперативников, которые поднимались, по лестнице перед ним. Его глазам предстали потеки ржавчины по стенам, мусор, собачье дерьмо на потрескавшемся линолеумном полу. Двое омоновцев в комбинезонах гнали перед собой по коридору чахлого старика в пижаме, иранца или пакистанца. Широко распахнутые, объятые ужасом глаза мимолетно скользнули по Воронцову над рукой в перчатке, зажимавшей старику рот.
Снизу подоспели остальные – трое в комбинезонах и двое оперативников в гражданском.
– Он вышел не из той квартиры, которая нам нужна, инспектор. Та квартира дальше по коридору.
Воронцов кивнул и прислушался. Арабская музыка доносилась из-за двери, покрытой облезшей краской. Звуки спора, а возможно, просто обмен мнениями. Густой запах капусты, к которому примешивался аромат пряностей, перебивался вонью плесени и разложения. Ржавые потеки и влага, сконденсированная на стенах. Их дыхание, клубами пара белевшее в воздухе.
– Хорошо, по местам, – хрипло прошептал он. – Ждите моей команды.
Дмитрий заглянул в коридор, словно в огромный ящик с подарками.
– Постарайтесь взять его живым, постарайтесь взять их живыми!
Омоновцы двинулись по коридору короткими резкими перебежками, постоянно прикрывая друг друга, словно выполняя фигуры какого-то странного танца. Вскоре они заняли позиции с обеих сторон двери, за которой находились Хусейн, его сообщники и героин.
Четыре фигуры в шлемах и комбинезонах повернулись к Воронцову. Момент настал. В это мгновение никто не был взяточником и осведомителем, никто не состоял на жалованье у мафии, никто не оставался безразличным. Это было…
Воронцов кивнул. Самый рослый омоновец отвел ногу, попятился и нанес короткий мощный удар в хрупкую деревянную дверь. Дверь треснула и выгнулась вовнутрь. Не такой уж громкий звук…
…моментально потонувший в чудовищном грохоте. Волна пламени обволокла омоновца в тот момент, когда он восстановил равновесие. Двое других с криком отпрянули в стороны. Затем пламя опало. Человек, лежавший на полу, уже не горел, а только тлел. Воронцову казалось, будто он еще слышит крики, но это могло быть следствием шока. Нет, крики послышались снова. Не от омоновца, убитого взрывной волной и пламенем, а из глубины квартиры.
Воронцов неуклюже двинулся вперед. Ноги были как ватные и плохо слушались. Кто-то сбоку от него тихо повторял: «Нет, нет, нет, нет…» То был Дмитрий, лишившийся своего долгожданного подарка.
* * *
Локу чудились крики: протесты Бет против того, что вторглось в ее жизнь и собиралось лишить ее земного существования. Лок не мог не думать об этом. Его рука судорожно сжимала бокал с виски, разбавленным его неизбывной тоской. Он, не отрываясь, смотрел на коричневатую маслянистую жидкость вместо того, чтобы пить ее.
Потом его взгляд уперся в автоответчик, словно аппарат таил в себе некую невысказанную угрозу. Кассета была полна выражениями соболезнования и симпатии. Он прослушал каждую запись и не ответил ни на один звонок. Женщина из музыкальной группы, которой очень не хочется снова беспокоить его, но… Фред с множеством глубоких вздохов и искренним неуклюжим состраданием, купивший билеты на бейсбольный матч и теперь не знающий, что с ними делать… Суровый женский голос из библиотеки Конгресса, интересующийся, когда он собирается забрать книги, заказанные перед последней командировкой… Новые выражения симпатии, бессвязное, нелепое, нереальное бормотание людей, видевших его на краю пропасти и не знавших, как его спасти. Он отключил автоответчик.
Билли не успел добраться до какого-нибудь из многочисленных пистолетов, хранившихся в доме. Его застрелили в ванной, где и было обнаружено тело. Его голова повернулась набок, словно опущенная на плаху, кровь из раны на щеке, словно жидкая блевотина, стекала по подбородку в белую фаянсовую ванну. Бет едва ли успела пошевелиться в постели – Лок мог радоваться хотя бы этому. Одеяла и простыни даже не смялись, но в них появились два черных отверстия. Затем пули прошли через ее тело и углубились в матрас. Туго натянутые простыни прилипли к постели, засохшая кровь удерживала их на месте, словно наклеенные почтовые марки.
Лок смотрел из окна своей гостиной на полуденное солнце. Свет преломлялся слезами, застилавшими ему глаза. Ощущение дурноты стало уже привычным.
Его переполняли гнев и ненависть, он искал способа и возможности отомстить. Ему хотелось знать, кто это сделал. Он не мог избавиться от ощущения, что его обманули, словно Бет была ценной фарфоровой статуэткой, разбитой наглым посетителем. Вылив в горло остатки виски, он поперхнулся и побрел в ванную, где его снова вывернуло наизнанку.
Когда Лок вернулся в гостиную, телефон заливался звоном, словно возмущаясь невниманием со стороны хозяина. Лок поднял трубку, слишком поздно осознав, что именно это ему меньше всего хотелось бы сделать.
– Слушаю, – его голос звучал странно, словно не принадлежал ему.
– Джон? – иностранный акцент. Не американец.
– Да, это Джон Лок. У вас важное дело? Прошу прощения, но я…
– Джон, это Пит… Петр Тургенев. Я понимаю, почему вы не узнали меня. Я хочу сказать, как мне жаль… как я рассержен.
У Лока саднило в пересохшем горле. Во рту стоял отвратительный привкус желчи, смешанной с алкоголем. Он внезапно понял, что больше суток ничего не ел и в то же время не просто смотрел на спиртное.
– Я не хочу говорить! – выкрикнул он, поражаясь самому себе.
– Джон, я понимаю, – успокаивал Тургенев. – Я чувствую это. Не вторгаясь в ваше личное горе, Джон, я тоже это чувствую.
– Спасибо, Пит, – Лок ухватился за сочувствие, словно собираясь утащить его на глубину, где он сам сейчас пребывал. В конце концов нашелся кто-то еще, понимавший, что все это означало.
В отличие от «Вашингтон Пост», раскрытый номер которой лежал на маленьком столике рядом с телефоном. В своем обычном разухабистом стиле газета сообщала в заголовке о «Кровавой расправе над Грейнджерами». Пространная статья, занимавшая почти всю полосу, пестрела подзаголовками типа «Среди жертв числится известная покровительница искусств» и «Ожидается падение котировок акций „Грейнджер Текнолоджиз“». Все было чистенько и аккуратно, с подсчетом точной стоимости Билли и Бет на рынках промышленности и искусства. Каких еще заголовков мог бы пожелать для себя любой добропорядочный американец, погибший насильственной смертью?
– Джон, вы еще слушаете? – доброжелательность Тургенева стала настойчивой, почти собственнической.
– Да. Извините… – блестящий ум Бет и ее качества вашингтонской великосветской хозяйки в равной мере превозносились в статье. Деловые качества Билли и его знание рынка получили почти такую же высокую оценку – теперь, когда он умер.
– Послушайте, Пит, я и в самом деле не могу сейчас разговаривать.
– Понимаю. Мне просто хотелось сказать вам, что я понимаю.
– Спасибо.
– Это было ограбление?
– Да, – ответил Лок. – Дюжина картин, все ее драгоценности и так далее, – он бессознательно повторял слова Фолкнера, словно запрограммированный на выдачу лишь определенного количества информации.
Его желудок снова угрожающе содрогнулся, и он прищурился от света, бившего из-за кружевных занавесок. Бет купила их, сама повесила их…
– Как ужасно.
– Да.
– Я знаю… нет, я не должен этого говорить, Джон. Просто имейте меня в виду, если вам что-нибудь понадобится. Все, что угодно – даже если вам вдруг захочется просто с кем-нибудь поговорить… Скажите, должен ли я сейчас же поговорить с Ван Грейнджером?
– Нет, я сам это сделаю. Он уже выехал из Феникса.
– Должно быть, он совсем сломлен горем.
– Да… что-нибудь еще?
– Нет. Просто симпатия, Джон. Понимание. Держитесь!
– Да, Пит.
– Мы все любили ее, Джон…
– Да.
Лок положил трубку с такой осторожностью, словно гладил маленького дикого зверька. Пит Тургенев – о, Господи! Кто бы мог подумать, что КГБ обладает такой бездной чувствительности? Телефонный звонок вынес Лока еще дальше на рифы горечи и отчаяния. Вечерний приезд Ван Грейнджера казался символом конца, утверждением потери, которую невозможно вынести, оставшись самим собой.
Лок подошел к окну, раздвинул занавески. Квартира занимала половину второго этажа старого дома в Джорджтауне. Студенческое жилье в силу необходимости становилось уделом гражданских служащих, за исключением тех, кто обладал реальной властью – те выторговывали себе пригородные особняки с каждыми новыми выборами или по прихоти президента. В доме веяло духом Джорджтауна – атмосферой присутствия блестящих молодых мужчин и женщин, не желавших отдаляться от Гарварда, Йейла и других университетов после окончания учебы и начала политических и деловых игр. Двое, жившие внизу, были лоббистами картеля по производству безалкогольных напитков; второй этаж Лок делил с поэтом, не написавшим ни одной строчки после получения Национальной премии по литературе.
Женщины редко оставались здесь – переспать, как это называется у молодежи. В большинстве случаев за этим не стояло ничего большего. Лишь одна из них поселилась тут, завладев стенным шкафом наравне с местом в постели. В течение некоторого времени Джоанна была очень реальной, мучительно реальной для Лока. Он капитулировал перед нею, открыл ей сокровенные уголки своей личной жизни. Когда она ушла, поскольку этого все-таки оказалось недостаточно, Лок чувствовал себя опустошенным. С тех пор в его квартире не спала ни одна женщина. «В тебе есть холодное, темное место, куда никто не может заглянуть, а Бог свидетель, я старалась!» – сказала Джоанна за неделю до их разрыва. По-своему она была права. Лишь одна женщина могла полностью понять его, и эта женщина умерла. Он никогда не хотел делиться, становиться частью другого человека. Он не хотел полностью открывать свои тайны кому-то, кто не был достоин того – так, как была достойна Бет.
Кроны деревьев, росших вдоль тихой улицы, пылали золотом и багрянцем. В бокале виски, бездумно наполненном в очередной раз, не было льда. Двое детей со смехом разбрасывали кучу опавших листьев… Лок быстро отвернулся. Слишком похоже, слишком похоже! Они с Бет, вот так же разбрасывавшие осенние листья в Новой Англии… Бет осыпала его разноцветным дождем, а потом тщательно стряхивала шуршащие остатки, чтобы не получить нагоняй от родителей. Целая армия образов и ощущений, одно сильнее другого, стучались в его разум, готовые к атаке.
На его сетчатке отпечатался образ автомобиля – там, за играющими детьми и ковром багряно-желтой листвы. Он не хотел оборачиваться к окну, но почему-то обернулся. Человек в пальто и шляпе, приземистый, незаметный человек садился в черный автомобиль, а другой человек, выше и лучше одетый, выходил из машины. Смена караула. Лок смотрел на улицу. Автомобиль отъехал от тротуара, выпустив легкое облачко выхлопных газов. Человек, который вышел из машины, проворно скользнул за ствол ближайшего дерева. Дети продолжали играть, ничего не замечая.
Лок понял, что находится под наблюдением. Кто? Почему? Вопросы появились немедленно: сработал рефлекс, отточенный долгой тренировкой и не притупившийся даже после службы в госдепартаменте.
Затем он осознал и еще кое-что. Тот хаос, та пустота, о которой он говорил и которую явственно ощущал во время разговора с Тургеневым, не была всецело лишь пустотой его горя и утраты. По его спине пробежал холодок любопытства, смешанного со страхом. Это была та особенная пустота, тот эффект отдаленности, который возникает лишь в том случае, если телефон прослушивается.
* * *
Даже в наглухо застегнутых черных мешках тела не выглядели менее изуродованными, менее мертвыми. Они лежали бок о бок в коридоре, как жертвы автокатастрофы. Если Воронцов хотя бы слегка поворачивал голову, мешки начинали казаться ему черными сугробами. Он отошел в сторону, охваченный гневом и замешательством, словно обвиняя мертвых. В разрушенной квартире не оказалось наркотиков, за исключением следов, быть может, месячной давности, собранных ручным пылесосом в углу комнаты одним из экспертов-криминалистов.
Два телевизора, возможно, украденные, хранились в спальне с облезлыми, поблекшими обоями. Тела жильцов: Хусейн и другой мужчина, чье лицо осталось почти невредимым. Оно казалось Воронцову смутно знакомым, хотя и не по преступному миру, не по задержаниям или арестам.
Хусейн не принес с собой ничего – таков был безрадостный вывод Дмитрия. Их поимели… но каким образом? Кто-то, может быть, даже один из офицеров, участвовавших в операции, заблаговременно предупредил о ней. Хусейн не мог выбросить героин из такси. Он не останавливался нигде, кроме как у светофоров. В аэропорту с него не сводили глаз. Подмены не было…
Чей-то другой багаж? Или он вообще не вез героин? Воронцов потопал ногами по тонкому красному половику, пробуждая к жизни пальцы ног в мокрых сапогах. Следы сапог отпечатались по всему полу, накладываясь на потеки жира, забрызгавшие пол, стены и тела. Бытовой взрыв – таково было заключение экспертов. Готовили на неисправной керосинке, пролили жир, последовал взрыв… Все трупы обгорели, покрывшись ожогами от разлетевшегося жира и керосина. Плита взорвалась, словно бомба, когда обитатели квартиры собрались вокруг нее, чтобы погреться.
Но героина здесь не было. Эта мысль неотступно преследовала Воронцова. Дмитрий настаивал на точности полученной им информации: Хусейн должен был иметь с собой героин. Оставались подмена или заведомый обман. Так или иначе, их с Дмитрием одурачили. Все было специально подстроено для того, чтобы нагло сунуть кукиш им в лицо. Возможно, замысел возник в мозговом центре наркомафии, в голове одного из аналитиков, состоявшего на службе у того человека, который контролировал Хусейна. Наркотики вывезли в другом чемодане или вместе с грузом.
Воронцов выглянул через открытую дверь квартиры в ледяной коридор, где распростерлись четыре тела в черных мешках. Тот мешок, в котором находилось тело офицера ОМОН, лежал отдельно от остальных. Офицера ждет достойное погребение, с подъемом флага над дешевым гробом. В квартире воняло керосином, но присутствовали и другие, еще более неприятные запахи. Перегретый жир, обгорелая плоть… он резко оборвал эту мысль.
– Нас подставили с самого начала, – жалобно произнес Дмитрий. Воронцов сердито взглянул на него, но тот продолжал: – Они пожертвовали этими несчастными ублюдками, чтобы прикрыть свои задницы!
Несомненно, именно так главари и поступили. Хусейн был хорошим курьером. Другие двое могли быть развесчиками, упаковщиками, распространителями.
– Не исключен несчастный случай, – пробормотал Воронцов.
– Какой несчастный случай, когда здесь нет наркотиков? – взвился Дмитрий.
Они стояли в центре комнаты, на самом обгоревшем участке тонкого половика, словно парочка, увлеченная супружеской ссорой. Команда экспертов заканчивала работу в соседней комнате.
– Плита взорвалась, – настаивал Воронцов.
Рядом с Дмитрием возникло молодое улыбающееся лицо, окутанное облачком пара от дыхания. Дмитрий показал прозрачный пластиковый пакетик.
– Любин нашел это в разных концах комнаты, – сказал он. – В основном они засели в стенах и мебели.
В пакетике лежали острые кусочки металла, крошечные стальные бриллианты, поблескивавшие сквозь прозрачный пластик.
– Что это, Любин?
– Думаю, фрагменты осколочной гранаты, – ответил юноша и сразу же смутился, словно высказав дикую, неоправданную догадку.
Воронцов повертел пакетик в пальцах и поднес его ближе к свету. Дмитрий, казалось, молча умолял молодого криминалиста продолжать, словно его собственная убежденность испарялась с каждой минутой.
– Я… э-э, я видел такие вещи раньше. Обычно ими пользуются террористы.
Ветер развевал остатки рваных занавесок. Они колыхались, как морские водоросли.
– Вот как?
Большинство криминалистов покинули комнату через пустой проем, где раньше была входная дверь.
– Я полагаю, граната была помещена в резиновую оболочку вроде детского воздушного шарика и спрятана в плите. Я не стал бы говорить так уверенно, если бы не…
– …если бы уже не видел такие вещи раньше, – нетерпеливо перебил Воронцов. – Понятно. Что дальше?
– Да, все правильно, – виновато отозвался Любин и зачастил, преодолевая нерешительность: – Шарик нагревался внутри плиты. Он был наполнен водой, которая при расширении выдернула чеку осколочной гранаты, после чего граната взорвалась. Плита старая, металл тонкий. Осколки разлетелись во все стороны и буквально располосовали сидевших вокруг.
– Это не могли быть осколки плиты?
Дмитрий покачал головой. Любин повторил его движение медленнее, но с той же уверенностью.
– Они слишком правильной формы. Видите? Стальные иголки. Газ или жидкость расширяются при нагревании в замкнутом пространстве… Я не хочу сказать, что это какое-то хитроумное изобретение, но нужно повозиться.
Любин снова замолчал, как испорченная заводная игрушка, столкнувшись с холодным скептицизмом Воронцова. «Возможно, мне просто не хочется верить, – подумал Воронцов. – Слишком похоже на очередное предупреждение, хотя Роулс был убит чисто, профессионально».