Эти волжские пейзажи высоко оценил Г. Урусов. О «Могиле на Волге» он писал:
«Необычайною силою как исполнения, так и выражения отличается и вид из окрестностей Ярославля, «На Волге», Саврасова же. На первом плане рисуется склон берега к реке, составляющий часть кладбища, поросший прутняком и жесткою, уже отжившею травой. Сияющее, осеннее солнце спряталось за массивным темным облаком, бросившим густую тень на берег первого плана, чтобы показать ярко золоченную солнцем даль, песчаные отмели и сверкающую воду. Резко выделяется берег своим силуэтом на светлой, воздушной глубине, пересекаемой лишь надмогильным деревянным крестом. Снизу, с реки, вздымая песок, нагибая кусты и стеля траву, мчится крутящийся песчаный вихрь. Дальнозоркий, белый рыбак тревожно летит, подымаясь над вихрем и рассекая своими острыми крыльями неспокойный воздух. Это пейзаж-поэма: тут выражена целая жизнь, — и туча как горе; тепло и свет как радость и надежда; вихрь как страсть; склоняющийся к вечеру день как приближение старости и венец всему — могильный крест! Слетит пустая улыбка с губ праздного зрителя при взгляде на него; из глубины душевной подымутся строгие думы и отразятся на лице».
Пришло время Саврасову прочитать и более восторженные отклики. В журнале «Всемирная иллюстрация» о нем писали как о таланте «самобытном и могучем». А критик П. Н. Петров в газете «Биржевые ведомости» назвал его «великим мастером».
На Третьей передвижной выставке всеобщее внимание привлекла также картина Ивана Ивановича Шишкина «Лесная глушь». Художник словно проник в самую потаенную глубину дремучего леса, лесной чащобы. Огромные, стоящие совсем близко друг от друга деревья, на земле — валежник, бурелом. Кажется, ожил мир народных легенд и сказаний, русского эпоса. Шишкин стремился показать в своих работах могучую силу, богатство русской природы. Этот мотив ярко воплотился в другом его знаменитом полотне — «Сосновый бор», которое, как и «Лесная глушь», создано в 1872 году. Исполинские сосны, необъятность лесного простора рождали представление о величии и красоте русской земли. Глубоко, конкретно, аналитически изучая природу, художник искал в ней положительный идеал, отвечавший народным, крестьянским мечтам о счастье, изобилии, благоденствии… И если Саврасов был родоначальником лирического пейзажа, то Шишкин — зачинателем пейзажа, в котором столь мощно ощутимо монументально-эпическое начало.
Творческие поиски Саврасова осуществлялись в общем едином русле развития русского национального реалистического пейзажа во второй половине XIX века. Уже в начале 70-х годов здесь наметился важный сдвиг. Были созданы произведения, которые убедительно говорили о том, что в русском пейзаже возникли новые веяния. Кроме саврасовских «Грачей», тогда были написаны «Мокрый луг» Васильева, одна из самых лучших картин М. Клодта «На пашне», «Красный пруд в Москве» и «Отмель» Каменева, «Сосновый бор» Шишкина. Изменялось не только содержание картин (художники все чаще и чаще обращались к самым обыкновенным и простым мотивам родной природы), но обновлялись и живописная техника, приемы письма. Разнообразный по своему характеру лирический пейзаж соседствовал с эпическим, героическим, монументальным…
Саврасов принял участие и в следующей — Четвертой передвижной выставке, открывшейся в Петербурге в начале 1875 года. Но на этот раз его постигла неудача. Обе его показанные на выставке картины — «Вечер. Перелет птиц» и «Сжатое поле» получили резко отрицательную оценку.
Художник не встретил понимания ни у публики, ни у критиков, ни даже у коллег — петербургских передвижников. Для него главная цель заключалась в том, чтобы найти мотив в природе, передать настроение человека при соприкосновении с ней, сделать художественный образ обобщенным, наполнить его глубоким философским смыслом. Перед многими пейзажами Саврасова нельзя было просто остановиться и сказать: «Как похоже! Как красиво!» Чтобы понять их, разгадать вложенное в них содержание, требовалось усилие, нужно было размышлять, нужно было задуматься о жизни, об окружающем мире, о вечно животворной силе природы. И именно к числу таких работ относилась картина «Вечер. Перелет птиц».
Осенью, над степью, которую уже окутывают сумерки, в светлом еще небе, тронутом красками заката, летят на юг стаи бесчисленных птиц. И в их свободном целеустремленном полете так ощутим могучий зов жизни! Изображенное на этом довольно небольшом полотне ограниченное пространство как бы раздвигается, и является нам беспредельность мира, и мы, будто следуя за летящими птичьими стаями, уносимся вдаль и видим, как велика и необъятна земля.
В петербургских журналах и газетах появился ряд обстоятельных и подробных статей о Четвертой выставке передвижников, но о картинах Саврасова в них не было упомянуто. Лишь в «Петербургском листке» художник мог прочитать о себе такие уклончивые, вполне равнодушные строчки: «…Пейзажей выставлено более 20 и из них мало которые замечательны, если не выделить отсюда пейзажа Боголюбова «По реке Суре», в котором, однако, зритель не увидит прежнего Боголюбова, «Вечера» Саврасова да «Сосновых лесов» И. И. Шишкина, в которых зритель узнает, однако, прежнего Шишкина…»
Крамскому вообще не понравились картины московских художников. В письме к Репину в Париж он отозвался о них мимоходом, вскользь, резко отрицательно: «…Кстати, москвичи отличились на выставке — ужас! просто, я Вам доложу, одолжили…» Он выделил пейзажи Куинджи, написав, что «это человек, правда, как будто будущий, но если он так начнет шагать, как до сих пор в эти два раза, — признаюсь, немного насчитаешь таких, молодец!»
Явились новые талантливые и самобытные молодые художники. Они привлекли к себе внимание, о них заговорили. Саврасов как бы отступал в тень.
В петербургских журналах, например в «Пчеле», публиковались тогда репродукции репинской картины «Бурлаки на Волге» (с портретом художника и с большой статьей о нем В. Стасова), работ Шишкина, Клодта и других художников. О Саврасове — ничего, ни слова.
Но не только замалчивание. В некоторых газетах появились отзывы о картинах Саврасова, написанные в грубом, развязном и пренебрежительном тоне. Рецензент «Петербургской газеты», изощряясь в своем сомнительном остроумии, открыто издевался над художником: «Самый несчастный экспонент — это г. А. К. Соврасов. Им выставлен «Вечер», на котором изображен какой-то пожар с отлетающими стадами не то грачей, не то галок… Грачи ли или галки отлетели, мы этого не разобрали, а что талант г. Соврасова отлетел — это верно! Интересно знать, почему другая его же картина названа «Жатвою»? Ни одной фигуры, а только две копны ржи — вот и весь сюжет!»
Саврасов читал петербургские газеты, издевательские отзывы. Конечно же, они расстраивали художника, выводили его из равновесия, рождали чувство обиды. Но добрый по натуре человек не загорался гневом и возмущением, все переносил молча, удивляясь только тому, как даже собратья по искусству бывают злы и несправедливы. И продолжал работать, твердо зная, что только работой он может опровергнуть вздорные выдумки о себе.
Нет, не «отлетел» талант Саврасова! В 1875 году он пишет небольшой пейзаж «Радуга», создает крупное полотно «Волга». Произведения, достойные кисти мастера. Не случайно «Радугу» вскоре приобрел Репин для архитектора Д. В. Стасова, брата критика. Пейзаж этот весь пронизан гармонией. Только что прошла гроза, и все омыто дождем; ярко зеленеет пригорок, на котором примостилась деревенька с ее избами, хлевами и сараями, и обозначился в еще облачном, дымящемся небе, над пригорком, как-то скромно и застенчиво, блеклый край радуги.
В другой же картине — «Волга» — все монументально, даже грандиозно. В просторном небе плывут, подгоняемые свежим ветром, облака. Великая волжская ширь, необъятный простор! И на песчаном берегу женщины-бурлачки в цветастых сарафанах, приготовившиеся тянуть плоскодонную расшиву с мачтой.
Саврасов вновь попытался ввести в картину жанровый сюжет. Он вписывает его в пейзаж, как бы растворяя в общем живописном решении картины.
Тогда же, в 1875 году, то ли вследствие усталости, то ли от испытанных им огорчений и разочарований, то ли от возникших семейных неприятностей и неурядиц, то ли от всего этого, вместо взятого, появляется у Саврасова картина «У ворот монастыря», написанная явно ниже его возможностей. Здесь тоже летний пейзаж с появившейся в небе радугой, но это не «Радуга». В чем-то нарушена гармония и утрачена художественность. Саврасов жил тогда с семьей на даче в Троице-Сергиевом посаде и писал этюды в его окрестностях. Там, в живописной местности, на небольшом холме, возле речки, был расположен скит «Киновея», куда вела деревянная лестница. Все это есть на картине. Но высокие березы и сосны вдоль лестницы написаны как-то не очень умело, они словно не растут из земли, где их корни, а будто приклеены к ней. В них что-то бутафорское, от декораций. И какой-то не вполне естественный, ядовитый цвет зелени — травы, кустов, листвы деревьев.
Но это пока единичная, как бы случайная неудача. Ведь после этого пейзажа, в последующие годы Саврасов напишет свои превосходные маленькие картины «Зимний пейзаж. Иней», «После грозы», «После дождя», «Весна», «У иконы. Богомольцы», «Дворик. Зима», «Домик в провинции», которые явятся наглядным подтверждением того, что сила таланта художника не оскудела. Создавая эти совсем небольшие полотна, Саврасов опережал время, шел новой тропой в искусстве, и дело его позднее продолжат ученики. Саврасов никогда не стоял на одном месте. Творчество художника находилось в постоянном движении, развитии, обновлении. Особенно характерен жанровый этюд «У иконы. Богомольцы». Такого Саврасова еще не было. Все здесь свежо, ново, смело, необычно! И горящая, точно очаг, золотисто-красным огнем икона, и мокрый тротуар с остатками снега, и по-весеннему оживленные голуби, и эта розоватая стена с иконой, и фигуры трех богомольцев перед ней с вербой в руке. В этом маленьком этюде Саврасов нашел свое необычное решение жанра, предвосхитив живопись своего любимого ученика Константина Коровина и других русских художников конца века.
Недаром петербургский живописец и педагог Павел Чистяков писал в одном из своих писем со свойственной ему оригинальностью и резковатой прямотой суждений о холсте «После дождя»: «…По-моему, Добиньи, что на постоянной выставке, курьез сравнительно с картиной Саврасова…»
А сколько волнующей новизны в картине «Зимний пейзаж. Иней»! С каким мягким лиризмом передано здесь очарование словно погруженного в зимний сон, одетого легким инеем леса! Морозный воздух, глубокая, ничем не потревоженная тишина, стройные, будто невесомые деревья в тончайших белых узорах. Артистизм, изящество, мастерство.
В этом пейзаже и в других маленьких картинах художник осваивал пленэрную живопись, в которой светотень и цвет сливаются в гармоничное целое. Чертами пленэрной тональной живописи был отмечен и ряд предыдущих картин Саврасова — его «Грачи», где органично сочетаются два основных цвета — бело-голубой и серо-коричневый, «Проселок», где пронизанная предзакатным солнцем, насыщенная влагой атмосфера отражается на цветовой гамме, «Радуга» — с мокрой после ливня травой и облачным небом…
Таким был Саврасов во второй половине 70-х годов. Но не только таким. Стали появляться у него и вещи малоудачные, с недостаточно-продуманной композицией, с погрешностями в рисунке, с неоправданной цветистостью. Многое говорило о том, что выполнялись они поспешно, равнодушно, хотя и опытной рукой. Оправдывало ли его то, что предназначались они для продажи не очень разборчивым любителям, для художественных лотерей? В какой-то мере да. Но в этом снижении художественного вкуса, требовательности к себе таилась большая опасность. Вряд ли он тогда сознавал это. Просто не думал о последствиях. А они могли оказаться пагубными. Для его таланта. Для его творчества. Ему оставалось надеяться лишь на могучую силу своего дарования. Сумеет ли он преодолеть это начавшееся трагическое раздвоение в своем искусстве? Сумеет ли вернуться к цельности и гармонии?
Саврасова ждали тяжелые испытания.
Старшей дочери Вере 12 лет. Она училась в частных школах, переходила из одной в другую, и все оттого, что не было возможности заплатить сразу за полгода, и платили помесячно. За один месяц заплатят, а за другой платить нечем, и девочку забирают из школы. Потом походит месяц или два в другую школу — и опять та же история. Так учиться мучительно, одни огорчения. Только привыкнешь к учительнице, к сверстницам — и приходится расставаться. Но однажды папаша, придя домой, сообщил, что начальница одного московского института (ее дочери он давал уроки живописи) предложила поместить туда Веру за казенный счет, обещала все устроить. Софья Карловна не возражала. Начальница сдержала слово, добилась для Веры казенной вакансии. Уже были оформлены документы и назначен день, когда она должна была стать воспитанницей этого учебного заведения для девиц. Однако Софья Карловна неожиданно заявила, что не хочет, чтобы ее дочь получила институтское образование. Все хлопоты оказались напрасными, Вера проявила характер и сказала родителям, что намерена серьезно учиться и только в гимназии. После шумных разговоров и споров Софья Карловна дала в конце концов свое согласие, и девочка поступила в гимназию.
Теперь Саврасовы жили на 3-й Мещанской, между Малой Сухаревской площадью и Сущевским валом. Они снимали квартиру в доме Сохацкого, рядом с канцелярией судебного следователя Орловского. Квартира была невелика, но удобная, и цена умеренная — 240 рублей в год. А до этого семья художника квартировала в доме князя Друцкого, в Тупом переулке, против Яузской части, недалеко от Таганки (Саврасов вернулся в родные места). Но у князя умерла единственная дочь, подруга Женни, и неожиданная смерть ребенка так потрясла родителей, что они тотчас же покинули свой дом и забрали с собой всю свою прислугу. Саврасовы переехали на Мещанскую.
При доме Сохацкого был сад. Вера и Женни, подружившиеся с детьми генерала Цитенгаузена, гуляли, играли. Софья Карловна иногда бывала с девочками в Ботаническом саду. В день рождения Веры бабушка Елизавета Даниловна подарила ей цветы. Мать возила ее на гулянье. Они проехали по Тверской и Кузнецкому мосту. Вера купила себе чайный прибор. Папаша преподнес дочери огромную куклу. Софья Карловна невольно усмехнулась, увидев подарок: ведь Вера почти барышня. Ну, ничего, кукла достанется малышке Женни.
Госпожа Саврасова заказала портнихе бурнус. Она ездит на Кузнецкий. Французские магазины Ревеля и Матьё получили превосходные полубатистовые платья ценой 7 рублей. Жена художника, стройная еще, несмотря на возраст, дама, шатенка, с горделивой осанкой, с большими золотыми серьгами в виде колец, отправляется на Кузнецкий мост вместе с мужем и покупает себе полубатистовое платье.
Лето Саврасовы, как всегда, проводят на даче, на этот раз — снова в Архангельском.
Софья Карловна пока не жалуется на здоровье, не болеет, как, впрочем, и ее сестры Эрнестина и Аделаида, живущая с семьей в Петербурге. А вот братья чувствуют себя неважно. У Карла Карловича, профессора Московского университета, еще зимой 1870 года случился удар. Лицо его слегка перекосилось. Но после продолжительного лечения электричеством следы паралича исчезли. Осенью 1871 года он по совету врачей отправился за границу. Его сопровождала сестра Эрнестина, оставшаяся старой девой. Они провели зиму и весну в Италии и Сицилии, а лето на австрийском курорте Глейхенберге и осенью 1872 года возвратились в Москву. Карл Карлович Герц восстановил свое здоровье и приступил к занятиям в университете.
Но скоро тяжело заболел младший брат. У Кости открылась чахотка, его стал мучить по утрам кашель, началось кровохарканье. Врачи посылали его в теплые края. И опять на помощь пришла одинокая Эрнестина. Больше некому — Софи и Адель обременены семьей, детьми. В конце 1874 года Костя, как и Карл, холостяк, поехал вместе с Эрнестиной — сначала в Италию, потом в Германию и Австрию. Однако поездка на прославленные европейские курорты видимого облегчения больному не принесла, и Константин Герц, приятель и однокашник Саврасова, через несколько лет умрет от злого недуга.
Все это огорчало, беспокоило Софью Карловну. Были у нее и другие заботы. Много хлопот доставляли эти частные квартиры. Они меняли их почти ежегодно. Весной переселялись со всем имуществом на дачу, а осенью, по возвращении в город, обычно нанимали другую квартиру. Во время переездов вещи ломались, пропадали. Но главное — у семьи не было постоянного крова, прочного домашнего очага. И, кроме того, когда въезжали в нанятую квартиру, приходилось приводить все в порядок, убирать, чистить, нередко даже кое-что ремонтировать, обклеивать стены новыми обоями, белить потолки… А ради чего? Чтобы прожить полгода, год, уехать и больше никогда сюда не возвращаться.
Хорошо, что у Саврасовых все еще живет Матрена. К ней все так привыкли, она свой, близкий человек. Девочки ее любят. Что бы Софья Карловна делала без Матрены во время этих бесконечных скитаний с квартиры на квартиру, при устройстве на новом месте? Матрена стала за долгие годы как бы членом семьи. У нее водились деньжата, и она выручала своих хозяев в трудную минуту. Эта женщина, преданная семейству Саврасовых, была одинока, в городе у нее не было ни родных, ни близких, один лишь кум — артельщик банковской конторы, человек трезвый и тихий, навещавший ее иногда и беседовавший с ней на кухне.
Саврасов все еще пытался вернуть себе казенную квартиру. 1 ноября 1875 года надворный советник подает прошение в Совет Московского художественного общества. Напоминает, что после 1870 года, когда он был лишен квартиры «вследствие малого числа учеников, изучающих пейзажную живопись», количество его воспитанников значительно возросло, и многие из них получили высшие награды. В связи с этим Саврасов ставит перед господами членами Совета вопрос: имеет ли он в настоящее время право на получение квартиры наравне со всеми преподавателями? Ответ отрицательный: нет, квартира ему не может быть предоставлена.
И все-таки он не теряет надежды и в марте 1876 года направляет докладную записку товарищу председателя Московского художественного общества В. А. Дашкову. Он подробно излагает суть дела. И в конце пишет: «Я в настоящее время считаю себя в праве ходатайствовать об отводе мне квартиры как специальному преподавателю, имеющему в классе более 15 учеников, почему честь имею покорнейше просить ваше превосходительство обратить Ваше просвещенное внимание на все вышеперечисленные обстоятельства». Однако и эта записка не возымела успеха.
Поражает, насколько Совет Московского художественного общества оставался глух ко всем обращениям Саврасова. С каким холодным равнодушием отвергал его вполне законные просьбы. Еще в октябре 1873 года он в поисках дополнительного заработка попросил поручить ему преподавание пейзажной живописи «акварелью» в связи с открывшейся вакансией. В этом ему было тоже отказано.
В мае 1875 года Софья Карловна переехала с детьми на дачу в Троице-Сергиев посад. Вещи отправили туда на поезде, а это удобнее, чем везти их на громыхающей телеге ломового извозчика. Поселились в Штатной слободе, в доме мещанина Ивана Никулина. Алексей Кондратьевич прожил здесь с семьей почти все лето. В Москву он ездил по своим делам лишь изредка.
Здешние места привлекали художников. Милая сердцу каждого русская равнина. Поля, где колышутся поспевающие рожь, овес. Зеленые берега речушек с крутящимися струями омутов. Рощи, перелески, зовущие в жару под сень своих берез, елей, дубов. Все располагает к сосредоточенной работе. И щедрая по-летнему природа, и объявшие мир тишина, покой. Недалеко от Сергиевой лавры, по Троицкой дороге, пряталось за деревьями парка принадлежавшее Савве Ивановичу Мамонтову поместье Абрамцево, которому вскоре предстояло стать своеобразным художественным центром, местом творческого труда и отдыха крупнейших русских художников И. Е. Репина, В. Д. Поленова, В. М. Васнецова, К. А. и С. А. Коровиных, Н. В. Неврева, В. А. Серова, И. С. Остроухова, В. И. Сурикова, М. В. Врубеля. Художники, архитекторы, артисты, составившие «мамонтовский кружок», будут воплощать, по сути, те же идеи, что и Саврасов. «Мы только тогда и внесем свою лепту в сокровищницу всемирного искусства, — заявит Виктор Васнецов, — когда все силы свои устремим на развитие своего родного искусства, т. е. когда с возможным для нас совершенством и полнотою изобразим и выразим красоту, мощь, смысл наших образов, нашей русской природы и человека». В окрестностях Абрамцева художники найдут тот самый типичный пейзаж средней полосы России, который предстанет на полотнах саврасовских учеников. Но Алексей Кондратьевич окажется вне этой среды художников. И не здесь ли пройдет тот трагический рубеж, за которым начнется уже другая жизнь Саврасова?..
Он проводил дни в уединении, бродил по окрестностям, писал этюды. И вдруг спокойное течение жизни нарушилось, все всполошились: в посаде объявилась холера, в ближних деревнях — сильный падеж скота. К счастью, все обошлось благополучно, к началу занятий вернулись в город.
Шел 1875 год. В Москве в Славянском базаре устраивались музыкальные вечера. В «Орфеуме», в доме Воейковой, у Мясницких ворот, — танцы. В модном французском магазине Луизы Бари — выставка дамских шляп. У Москворецкого моста продавались дикие австрийские соловьи. На Никольской, в доме Алексеева, в галерее, потрясала своими мощными телесами Екатерина-великанша, саксонка, прикатившая с Венской всемирной выставки, проездом в Санкт-Петербург. В Зоологическом саду, во время большого гулянья, совершил полет на воздушном шаре воздухоплаватель Шперлинг…
…Беда подкралась незаметно, исподволь: Саврасов стал выпивать. Ему хотелось забыть, хотя бы на время, о своих горестях и неудачах, о постоянных материальных затруднениях, о злобных нападках прессы. Он чувствовал себя одиноким. Жена не проявила должного понимания, сочувствия. Она могла сказать: не обращай внимания на наши трудности. Работай, пиши картины, и все поправится, настанут лучшие дни. У тебя талант, огромный талант, используй и развивай то, чем наделила тебя природа. Но Софья Карловна, наоборот, все тяжелее переживала свои обиды.
Многие годы Саврасов был совершенно равнодушен к вину, если и позволял себе выпить немного, в меру, то в дни семейных торжеств, по праздникам, когда приглашали гостей или сами бывали в гостях. Но постепенно, незаметно для него самого и для окружающих он стал испытывать к алкоголю всевозрастающее влечение.
Сначала казалось, что в этом нет ничего страшного, ведь он не выходил за рамки дозволенного, не терял рассудка, да и здоровье у него богатырское. Так рассуждала и Софья Карловна и на первых порах не пыталась останавливать, сдерживать мужа. Но довольно скоро стало ясно, что пристрастие Алексея Кондратьевича к вину не столь уж безобидно. Он все чаще бывал нетрезв. В доме стали разыгрываться неприятные сцены. Софья Карловна в таких случаях удаляла детей, старалась скрыть от них ненормальное состояние отца. Теперь она поняла, какая опасность грозит мужу, и начала применять все средства, чтобы избавить его от дурной привычки. Уговаривала, стыдила, просто прятала графин с водкой. Все это, однако, не помогало. Доводы жены, ее слова о том, что вообще нехорошо пить, вредно, что это пагубно отразится и на его здоровье, и на его работе, занятиях, что подрастают дочери, нужно подумать об их будущем, — все это не действовало на Саврасова. Он молча выслушивал жену, соглашался с ней, давал туманные обещания… и продолжал поступать по-своему. Он считал, что может в любой момент остановиться, прекратить пить или употреблять алкоголь лишь изредка. Но, как и многие начавшие пить люди, Саврасов заблуждался, переоценивал свои возможности. Он не сумел преодолеть свой порок.
И тогда Софья Карловна, видя, что уже трудно, почти невозможно что-то исправить и изменить, почувствовала страх, ужас, осознав, какая драма ожидает ее мужа, а вместе с ним и ее самое, их детей. Все могла она предположить, но только не это. Отец Саврасова — Кондратий Артемьевич — был трезвенник. В кого же сын пошел? И она начинала корить себя в том, что проглядела, не приняла вовремя решительных мер. Но что делать теперь?
Саврасова часто оставляли обедать в богатых домах, где он давал уроки. Не ограничивая себя, он быстро хмелел, и вследствие этого возникали недоразумения. Это шокировало хозяев, и Алексей Кондратьевич лишился некоторых выгодных для себя уроков.
Все это накалило обстановку в семье, и Софья Карловна в начале апреля 1876 года вместе с девочками уехала к своей сестре Аделаиде в Петербург. Там они встретили пасху.
Бочаровы жили безбедно, ни в чем не нуждались. Академик декоративной живописи Михаил Ильич Бочаров выполнял тогда частный заказ — писал декорации для театра в Павловске. С нового года ему назначили жалованье две тысячи рублей в год (в три с лишним раза больше, чем получал его свояк Саврасов). У Бочаровых было трое детей — две дочери Лиза и Соня и сын Биша, ростом уже выше отца.
Софью Карловну не покидала тревога: нужно ли было оставлять мужа одного? Чем он занимается, как проводит время? Все же ей казалось, что она поступила правильно — пусть Алексей хорошенько подумает, все проанализирует, взвесит, пусть наконец дойдет до его сознания то, что он может потерять семью. Софи подробно рассказала обо всем сестре, и Адель, ставшая полной, довольной собой и своим положением петербургской дамой, выражала ей свое сочувствие. Она говорила о себе и своих детях, о новых приобретениях, о деньгах, о счете в банке, о планах на будущее. Вера и Женни, обрадованные тем, что приехали из надоевшей им Москвы в Петербург, не скучали, были веселы и часто вспоминали папашу. И девятилетняя Женни, и Вера, которой в мае должно было исполниться 15 лет, любили отца, несмотря на его слабости и странности.
В семье Бочаровых тоже не все благополучно. Впрочем, сама Адель не скрывала от сестры, что у нее с мужем натянутые отношения. Бочаров женился на Аделаиде не по любви. Это был в значительной степени брак по расчету. Молодой художник стремился упрочить свое положение. Адель, так же, как и Софи, была на несколько лет старше своего мужа, но в отличие от сестры имела малопривлекательную внешность. Зато располагала приданым в пять тысяч рублей. Вернувшись из-за границы, куда его направила Академия художеств для усовершенствования, Михаил Ильич поселился с женой в Петербурге и скоро стал известным художником-декоратором. Аделаида занялась воспитанием детей. Работа, дела мужа ее не интересовали. Сестра ученого, археолога, знатока искусств Карла Герца была совершенно равнодушна к искусству, живописи, театру. Она рассудительна, холодна и скуповата. С годами отчужденность между супругами будет возрастать, и в конечном итоге это приведет к семейном разрыву.
Софья Карловна отправила мужу в Москву письмо, попросила выслать «бумагу для прожития», которая нужна для того, чтобы ее внесли в домовую книгу. Только тогда она сможет получить на почтамте пакет с 35 рублями, присланными ей добрым и заботливым братом Карлом. Таков порядок. Но Саврасов молчит. Софья Карловна шлет второе письмо — и тот же результат. Тогда она пишет Карлу и просит его сказать Алексею, чтобы он выслал без промедления нужный документ. Она в крайнем недоумении — «почему он мне вовсе не пишет и что с ним — меня очень беспокоит…». Наконец, Саврасов присылает эту «бумагу для прожития», но без письма. Ни жене, ни детям не написал ни слова. Что означает столь упорное молчание? Обижен, раздосадован ее внезапным отъездом с дочерьми? Или здесь кроется какая-то другая причина?
Адель внимательна к ней, старается отвлечь от тревожных мыслей, но жить здесь Софи не очень удобно и приятно. К тому же сестра взяла за стол 25 рублей, а, учитывая бедность Саврасовой, это весьма ощутимый расход. Софи удивил поступок сестры, уж могла бы при ее достатке прокормить их. Неужели стала бы она брать деньги за питание у Адели, если бы та приехала с детьми погостить к ней в Москву? Ни за что! Или это мелкая расчетливость и скуповатость, свойственные жителям Петербурга, которым чужды гостеприимство и хлебосольство москвичей? Или все дело в личных качествах, чертах характера Адели?
Впрочем, все это житейские мелочи. Хорошо, что в Петербурге серые, промозглые дни сменились солнечной погодой. Термометр днем показывал 15 градусов тепла. Нева уже очистилась ото льда. Бочаровы жили на Петербургской стороне, далеко от мостов. Переправляться через Неву на яликах казалось опасно. Поэтому Софья Карловна гуляла с Верой и Женни по улицам, примыкавшим к их дому.
Ей не терпелось поскорее выехать из города. У Бочаровых под Петербургом, в деревне Ушаково, была собственная дача. Хороший дом, большие комнаты, но их всего четыре, и отделены они друг от друга тонкими перегородками. Для одной семьи это не создает неудобств, но когда собираются жить под одной крышей фактически две семьи… Адель хотела поместить сестру и племянниц отдельно, но Биша, долговязый юноша, у которого начали уже расти усы, потребовал, чтобы у него была своя комната. И тогда Софья Карловна решила поселиться в ближайшей от Ушакова деревне. Она сняла там комнату с обстановкой весьма дешево — за 15 рублей на все лето, И была очень довольна. Теперь она ни от кого не зависит и может жить самостоятельно как ей вздумается. Не будет больше слышать, как ворчит недовольный Михаил Ильич, изредка появлявшийся в своем семействе, как жалуется его капризная сестра, говорит, что ей тесно, неудобно и так далее. Но была еще одна веская причина для того, чтобы уехать из деревни Ушаково: на всех дачах здесь жили служащие при Мариинском театре, где работал Бочаров. Устраивались совместные прогулки и увеселения, и Софья Карловна должна была принимать в них участие, а у нее не было для этого ни соответствующего костюма, ни желания.