Торговый Ярославль. Все продается, все можно купить: дома, упряжные лошади, жеребцы рысистой орловской крови, шубы, американские капли против зубной боли… Виноторговля Зызыкиной — лавки, оптовый склад, ренсковые погреба. В портерных — славное устюжское пиво. Известные в городе купцы. Гостиница Кокуева, магазины Кокуева, дома Кокуева… Магазины, винные лавки Пастуховых. Сад Пастуховых…
Все от отцов и дедов. Степенная патриархальная жизнь. Но там, где высятся темно-красные кирпичные стены Большой мануфактуры, уже появились новые фабричные корпуса, и стучат в них механические станки, приводимые в движение паром…
Ярославль — город просвещенный. Студенты, учащиеся, преподаватели, ученые люди, врачи, аптекари. Профессор Демидовского лицея Цветаев читает публичные лекции по юридическим вопросам. Врач Шайтанов выступает с лекциями, посвященными физиологии и гигиене. Есть в городе библиотека Общественного собрания. По понедельникам и четвергам выходит газета «Ярославские губернские ведомости». Ее неофициальную часть редактирует Леонид Николаевич Трефолев, поэт-демократ некрасовской школы, автор знаменитого стихотворения «Песня о камаринском мужике», историк, знаток родного края.
Таков этот город, в котором Саврасов проведет пять месяцев. Софья Карловна напрасно беспокоилась, устроились хорошо, хотя и не без хлопот. Квартиру сняли в доме Петровой на Дворянской улице. Квартира удобная, с большой светлой комнатой, вполне пригодной для мастерской. Из-за сильных в декабре морозов семейство проводило почти все время дома. На улице стужа леденит лицо, метет поземка. Сиротливо нахохлились на ветвях деревьев озябшие вороны. И невольно тянет в дом, где тепло, где приятно сидеть с книгой или газетой в кресле и, оторвавшись от чтения, наблюдать, как быстро угасает короткий зимний день, смеркается, и вот уже вечер, можно зажигать большую керосиновую лампу, от желтоватого света которой становится как-то особенно уютно. Московские неприятности позади, о них не хочется вспоминать, и на душе хорошо и спокойно. Девочки здоровы и веселы. Софи, с заметно округлившимся животом, вперевалочку, по-утиному ходит по комнате… Миновали рождественские праздники. Скромно отметили Новый год. 31 декабря Саврасов послал Карлу Герцу поздравительное письмо, где сообщил, что «начал работать и очень доволен как мастерской, так и квартирой вообще». В тот же день он поздравил в письме с Новым годом и Павла Михайловича Третьякова, написал, что тихая жизнь в Ярославле позволяет ему сосредоточенно заниматься искусством.
В январе морозы пошли на убыль, потеплело, и Софья Карловна с детьми стала совершать прогулки, столь полезные для их здоровья. Саврасов тоже выходил из дома, знакомился с городом, побывал в Общественном собрании. Ему понравилась библиотека. Выяснилось, что она существует на средства из доходов с «маскерадов» и концертов.
«Мы все здоровы и веселы, — сообщала Софья Карловна в письме к брату от 27 января, — несмотря на то, что ведем жизнь чрезвычайно однообразную и тихую. Примерно читаем газеты, которые получаем аккуратно ежедневно, много говорим о войне и немало интересуемся новостями, касающимися Москвы. Алексей прилежно работает над своей Волгой и в половине февраля сам привезет ее в Москву».
Газеты — местная и из обеих столиц — как бы связывали с внешним миром. Бросилось в глаза сообщение в «Московских ведомостях»: 20 декабря умер инспектор и старший профессор училища живописи, ваяния и зодчества Сергей Константинович Зарянко. Когда Саврасовы уезжали из Москвы, он казался совершенно здоровым. И вот — скончался скоропостижно в 52 года. Зарянко никогда не вызывал особой симпатии у Алексея Кондратьевича, отношения их были официальными. И педагогические взгляды профессора были во многом ему чужды. Но Саврасов признавал талант Зарянко-живописца, портретиста, у которого учились Перов, Пукирев и другие известные художники.
Читали и «Ярославские губернские ведомости». В газете публиковались сообщения о «служебных переменах», объявления и извещения — о продаже имений, вызове к торгам, вызове наследников, кредиторов и должников, а также лиц к отправлению рекрутской повинности, об утерянных документах, о пойманных лошадях, о бродягах, найденных мертвых телах… Печатались списки присяжных заседателей. Библиографические известия. Постоянные рубрики: «По судебному делу» — перечислялись дела, назначенные к слушанию в Ярославле и других городах губернии, «По земскому делу» — приводился список лиц, имеющих право участвовать в избирательном съезде землевладельцев, «По крестьянскому делу» — здесь говорилось, например, что выкупная сделка помещика (имярек) с временнообязанными ему крестьянами разрешена и назначена на такое-то число. Обычная деловая информация — отчет о действиях Ярославского городского общественного банка за 1870 год, сообщения Ярославского губернского по крестьянским делам присутствия… Совет Общества вспомоществования доводил для всеобщего сведения, что с дозволения начальства имеет быть розыграна лотерея всемилостивейше дарованных обществу вещей, а также полученных от благотворений и оставшихся от лотереи 1869 года. Агент коммерческого страхового от огня общества извещал о порядке страхования движимого и недвижимого имущества… Много было частных объявлений.
Вся жизнь русской провинции — невозмутимо спокойная, заполненная привычной чередой каждодневных дел и занятий — вставала со страниц «Ярославских губернских ведомостей».
Но внимание Саврасова привлекали и события в Европе, о которых писали московская и петербургская газеты. Особенно во Франции. Продолжалась франко-прусская война. Уже три месяца, как осажден Париж. Алексей и Софья читали депеши, корреспонденции о ходе военных действий, говорили о войне. Немецкая армия окружила французскую столицу, бомбардирует город, его форты, бастионы. Саврасовы хорошо помнят мирный, довоенный Париж, особенно свежи эти воспоминания у Алексея Кондратьевича, ведь он побывал там во второй раз сравнительно недавно — три года назад. И трудно было поверить в то, что происходит в Париже. На город падают бомбы. В церквах, фойе театров устроены госпитали. В Тюильрийском саду — походные палатки, артиллерийские орудия. Парижане голодают. Мясо и молоко не купишь ни за какие деньги. Продавалась конина, но вскоре исчезла и она. Потом дошла очередь до буйволиного мяса, им торговали в Зоологическом саду. И вот на Центральном и других рынках уже продают крыс, кошек и собак…
Софья Карловна, узнав об этом, пришла в ужас. Подумать только — питаться крысами! Бедные французы…
Вот до чего довели Париж и парижан эти надменные пруссаки в блестящих остроконечных касках! Софья Карловна возмущена, а волноваться ей в ее положении вредно. Алексей Кондратьевич говорит, что виной всему — война, от нее все беды: смерть, разрушения, голод…
Но Париж не сдается. Национальные гвардейцы совершают вылазки, смело идут в бой, однако все эти операции не имеют успеха. Сумеет ли республика, возникшая на обломках рухнувшей империи Наполеона III, отстоять, спасти Париж, а вместе с ним и всю Францию?
Саврасов, надев свои очки в тонкой золотой оправе, читает вслух наиболее значительные и интересные сообщения. Софи слушает. Здесь, в Ярославле, такая тихая, спокойная жизнь. И как-то непостижимо, не верится даже, что Франция в огне.
Газеты читали обычно по вечерам. Утром и днем Алексей Кондратьевич работал в своей мастерской. Он писал картину «Вид Волги под Юрьевцем», рассчитывая закончить ее в феврале и представить на конкурс Общества поощрения художников в Петербурге. Сюжет этой картины возник во время его поездки на Волгу прошлым летом. Незадолго до получения злополучного известия о том, что он лишен казенной квартиры.
Тогда ритм всей его жизни еще не был нарушен, и в начале лета, как это было намечено заранее, он поехал поездом в Нижний Новгород, чтобы поработать над этюдами. Это была его первая поездка на Волгу. Он всегда любил писать речные берега. Река влекла его. Река как бы вносит в природу одушевляющее начало. Она течет, находится в вечном движении, в воде отражаются небо и облака, деревья. От нее веет каким-то благостным покоем. Человек, который провел время на берегу, обретает душевную ясность. Саврасов писал преимущественно хорошо знакомую с детства Москву-реку, тихую, скромную, плавно несущую свои воды среди полей и дубрав. Но теперь он все чаще и чаще думал о Волге, о волжских просторах. Там все должно быть по-иному, иной размах, иной масштаб. Великая русская река, большие торговые города, жизнь людей в резких, броских контрастах. Богатство и нищета, труд и безделье… Саврасов чувствовал неодолимую потребность приблизить свои пейзажи к реальной действительности, к тому, что происходит вокруг, к тем проблемам, которыми живет русское общество. Хотелось выразить свое отношение к несчастному, обездоленному люду, свое сочувствие. В Москве все было слишком знакомо, слишком привычно, душа жаждала новых впечатлений. Поэтому он поехал на Волгу. Не он один из русских художников испытал этот властный зов времени.
В то же лето 1870 года совершил свою первую поездку на Волгу молодой Илья Репин, еще учившийся тогда в Петербургской академии художеств. Репин и три его спутника — брат Василий, друзья — двадцатилетний талантливый пейзажист Федор Васильев и соученик по академии Евгений Макаров — отправились из Твери на небольшом плоскодонном пароходе компании «Самолет» вниз по реке. Они плыли до Ставрополя, расположенного в низине против Жигулей. В этом городке поселились, работали, а затем обосновались в Ширяеве, вблизи Царева кургана. Живя в Ширяевском Буераке, художники близко познакомились с бурлаками, этими вольными независимыми людьми, с их поистине каторжным трудом. И в памяти невольно всплывали знаменитые некрасовские строки:
Выдь на Волгу: чей стон раздается
Над великою русской рекой?
Этот стон у нас песней зовется —
То бурлаки идут бичевой!..
Волга! Волга! Весной многоводной
Ты не так заливаешь поля,
Как великою скорбью народной
Переполнилась наша земля.
«Бурлацкая эпопея» Репина и его товарищей продолжалась все лето. Репин работал как одержимый; бурлаки, их внешность, характер, привычки восхищали его. Рождались этюды, эскизы, многочисленные рисунки. Бурлак, которого звали Канин, привлек особое внимание художника. Илья Ефимович сделал с него этюд, создав выразительный портрет пожилого человека в лямке, с темным лицом, высоким лбом, небольшой бородой, с головой, повязанной тряпкой. И любопытно, что через десятилетия Репин напишет в своих мемуарах «Далекое — близкое»: «Много проходило угрюмых групп бурлаков; из них особенно один в плисовых шароварах поразил меня: со своей большой черной бородой он был очень похож на художника Саврасова…»
А художник Саврасов в то самое время тоже работал на Волге, писал ее берега, идущих бичевой бурлаков, только не около Самары, как Репин, а выше — вблизи Юрьевца Костромской губернии…
И есть также эскизы «Бурлаков» В. В. Верещагина, задумавшего эпическую картину еще до Репина и Саврасова. Знаменателен сам факт, что три столь разных художника, совершенно независимо друг от друга, обратились именно к этой теме…
В Нижнем Саврасов стоял на откосе, у места слияния Оки с Волгой, любовался возникшей перед ним панорамой. Он с волнением ощутил могучую ширь русской земли, необъятность речных далей. Смотрел на Стрелку, где ежегодно устраивались ярмарки, на ближние и дальние деревни, на бескрайние зеленые луга Заволжья, керженские леса, окутанные мглистой синевой. В небе плыли облака. Свежий хлесткий ветер гнал внизу по реке крупную рябь. Над водой кружились чайки…
Алексей Кондратьевич нанял извозчика и, сидя в пролетке, объехал этот красивый и веселый город, раскинувшийся на возвышенном берегу Волги и Оки, побывал на окраинах. В окрестностях Нижнего, на восточной стороне, за Фабричной слободой, где в хибарках ютились рабочие со своими семьями, его поразил открывшийся с гористого берега вид на Волгу. Это было невдалеке от Печерского монастыря, известного своей киевской иконой Печерской богоматери и редкостными рукописными синодиками. Белая обитель с церковью, шатровой колокольней, монастырскими зданиями, где жили монахи, лежала как на ладони и светилась вся в лучах проглянувшего сквозь облака солнца. К монастырю примыкал посад. Его дома с серыми тесовыми крышами, крылечками, с узкими дворами, деревьями, кустами, садами, заборами находились совсем рядом, у подножия крутого пригорка. Где-то над крышами поднимался дымок, внизу слышались голоса людей, визжала свинья, доносился какой-то стук. Здесь, в двух шагах от Саврасова, небольшая слобода жила своей обычной хлопотливой жизнью. Но со взгорья, где он находился, видно было все на многие версты окрест. Слева от посада расстилались песчаные косы, синела Волга с плесами, а на другом берегу протянулись до самого горизонта поля и луга… Все это запомнилось. Вернувшись в Москву, Саврасов написал картину «Печерский монастырь под Нижним Новгородом», которую вскоре приобрел Павел Михайлович Третьяков.
В «Печерском монастыре» предстают возвышенная поэзия волжских просторов; русская старина — монастырь с церковью и колокольней, словно овеянные дыханием истории; и современная жизнь — в буднях слободы. Так ощутимы здесь волжское раздолье, необъятность и могущество земли русской…
И вот теперь все недолгие зимние дни Саврасов проводил в своей мастерской, в доме Петровой на Дворянской улице в Ярославле. На мольберте его картина, посвященная Волге, людям великой реки. Холст довольно большого размера, более сажени в ширину, то есть свыше двух метров. Работа продвигалась быстро. Многое уже было написано, хотя еще и не отделано окончательно. Полноводная река, ее поворот, изгиб. Фигуры бурлаков, тянущих баржу. За речным поворотом, на горе — маленький город Юрьевец Костромской губернии, основанный еще в XIII веке. Пасмурное, облачное небо.
На дворе — январь с плотно осевшим скрипучим снегом и морозами, с холодным солнцем. А Саврасов живет летними впечатлениями, и в воображении его — Волга, ее плесы и косогоры. И чередой, как в калейдоскопе, проходит перед ним то, что довелось увидеть ему в эти жаркие дни на волжских берегах: города, деревни; мужики и бабы, их исконно русская, окаяющая речь; грузчики на пристанях; купцы, нищие, бродяги, городовые, монахи, голубоглазые молодки с гладкими льняными волосами, капитаны пароходов, матросы, кочегары…
…Пароход идет посередине реки. Монотонно стучит машина. Лопасти большого колеса, прикрытого сверху железным кожухом, чтобы брызги не попадали в пассажиров, колошматят с шумными всплесками воду. Медленно тянется, отступая назад, берег, необозрима слегка волнистая, желтеющая равнина с белыми церквушками деревень, ветряными мельницами. Небо какое-то простенькое, голубоватое с белыми крапинками, как ситцевое платье крестьянской девушки. Волга тускло-стального цвета. Пахнет речной сыростью. Попадаются навстречу пароходы, барки, парусные лодки. Над рекой слышатся сиплые гудки. Ветер сносит темные клубы дыма к берегу. А там, по песчаной косе, идут бурлаки с завернутыми до колен штанами, натянув лямки, напрягаясь всем телом, устремляясь корпусом вперед. Кажется, что они навеки прикованы к этой громоздкой, неуклюжей расшиве, которую тянут за собой… В тихий час заката пароход медленно приближается к берегу, подходит к деревянной пристани, где пустынно, пассажиров мало. Какая-то старушка в белом платочке, мужик и баба с корзиной и узлами. Да бездомная собака. И на холме, над рекой, розовеет в лучах уходящего солнца крохотный город. И снова в путь по Волге. Наступят сумерки, повеет свежестью, из-за туч выглянет луна, и ее серебро ляжет на темную поверхность реки, выступят из ночной мглы очертания застывших у берега баржей и барок…
Красиво большое богатое село Городец на крутом волжском берегу. Здесь шла оживленная торговля хлебом. Село это с заштатным мужским монастырем и церковью пользовалось известностью как один из раскольничьих центров Нижегородской губернии. Саврасов написал этюд, назвав его «Волга близ Городца». Река с парусником и лодкой, и на холме привольно раскинувшееся русское село. Это была одна из работ, которые выполнил во время этой поездки Саврасов для задуманной им тогда картины о бурлаках. Другое полотно — эскиз «Бурлаки на Волге» непосредственно связан с этой темой. В ватаге в основном молодые ребята. Но есть и седобородый старик, сгорбившийся, неуверенно ступающий по мокрому песку. Однако в целом фигуры бурлаков не очень-то удались пейзажисту, не привыкшему изображать людей. Перов, которому Саврасов показал этот холст, сделал ряд замечаний, сказал, что и как надо исправить. И Алексей Кондратьевич дорабатывал эскиз и в Москве, и здесь, в Ярославле.
Этот опыт пригодился ему, и фигуры бурлаков на картине «Вид Волги под Юрьевцем», написанные не такими крупными, как на эскизе, получились естественными и жизненно-правдивыми. На фоне широкой Волги, большого взгорья с городом, неба, затянутого облаками, — бурлацкая артель, тянущая за собой баржу, казалась маленькой, затерявшейся среди этих просторов и, может быть, поэтому в веренице связанных одной бичевой людей было что-то скорбное, какая-то обреченность. В отличие от эскиза бурлаки здесь люди пожилые, много потрудившиеся на своем веку, испытавшие немало бед и лишений. Передовым в лямке, на некотором расстоянии от остальных шел бородатый мужик — «шишка», как называли вожака на бурлацком жаргоне. Бурлаки шли по мелководью и двигались навстречу зрителю. Они выходили на берег подобно пушкинским тридцати трем богатырям, с той лишь разницей, что здесь, на картине, это были не сказочные молодцы-богатыри, а усталые, изношенные, измученные люди…
Картина «Вид Волги под Юрьевцем» была почти готова, осталось проработать лишь кое-какие детали. Полотно высохнет, и Саврасов сам отвезет его на конкурс в Петербург.
Но случилось непредвиденное. Судьба послала новое испытание…
13 февраля Саврасов сообщил Третьякову из Ярославля:
«…В настоящее время моя жена очень заболела вследствие простуды и на днях должна разрешиться от беременности. В таком положении мой отъезд из Ярославля невозможен, и я осмеливаюсь Вас беспокоить моею просьбою: не примите ли на себя труд послать Печерский монастырь на Петербургский конкурс. Если Вы будете так добры исполнить мою просьбу, то я прилагаю письмо для «монограммы». Я просил письмом Сергея Ивановича Грибкова в случае Вашего согласия покрыть некоторые места картины белком, и если еще что найдете нужным, поручить ему. Картину Волгу почти окончил, но я не желаю ее отослать на конкурс, не бывши сам в Петербурге. Искренне преданный Вам А. Саврасов».
Третьяков советовал вернуться в Москву, выражал искреннее желание помочь. На что 18 февраля Саврасов ответил: «Сердечно благодарю, Павел Михайлович, за Ваш добрый совет — едва ли мне будет возможно приехать в Москву через 8-10 дней. Здоровье моей жены в настоящие минуты вне опасности, третий день после преждевременных родов проходит благополучно; но ребенок так слаб, что, по предположению доктора, едва ли неделю проживет».
Письмо это заканчивалось весьма примечательной «деловой» припиской, свидетельствующей о характере отношений Саврасова с Третьяковым и Перовым: «Павел Михайлович, я вполне сочувствую и доверяю Вашему взгляду на искусство, и если моя картина достаточно имеет художественный интерес для конкурирования в Петербурге, — то Василий Григорьевич Перов легко может исправить все сделанные Вами замечания. Я его прошу об этом письмом. Не забывайте в Ярославле уважающего Вас А. Саврасова».
Девочка, родившаяся очень слабой, через несколько дней умерла. Ее в маленьком гробике, обитом серебристым глазетом, отвезли на кладбище, находившееся на косогоре, над Волгой. Был пасмурный февральский день. Зима близилась к концу, но весной еще и не пахло, шел снег и было холодно. Выкопанная с трудом в промерзшей земле яма зловеще темнела среди покрытых снегом могил и крестов. Могильщик влез в эту неглубокую яму и опустил на дно гробик. Потом твердые комья земли застучали по деревянной крышке… Саврасовы похоронили своего четвертого ребенка.
Алексей Кондратьевич зарисовал беглыми штрихами эту маленькую, дорогую ему могилку, деревянный крест-голубец на старом погосте над Волгой. И написал: «Могила моей дочери». Через несколько лет он вернется к этому карандашному наброску, к горестным воспоминаниям и создаст картину, полную глубокого волнующего драматизма.
Нелегко было пережить смерть дочери. Когда Софья Карловна поправилась, Саврасов решил отвезти свою картину уже не в Петербург, а в Москву — на конкурс Общества любителей художеств. В начале марта он уехал. «Волга под Юрьевцем» была показана на постоянной выставке этого общества — теперь в старинном особняке Воейковой, на углу Малой Дмитровки, против Страстного монастыря. Она получила первую премию. В статье о результатах конкурса, опубликованной в «Современной летописи», картине Саврасова посвящено несколько строк. «…Колорит, — писал рецензент, — если так можно выразиться, дождливый. Бесконечная зыбь матушки-кормилицы Волги; облачное небо; Юрьевец на взгорье; куча бурлаков, тянущих на бичеве баржу; невеселая, но характерная картина…»
Саврасов вернулся к своим в Ярославль с хорошей вестью. Софья Карловна, полностью выздоровевшая после неудачных тяжелых родов, радовалась успеху мужа. Не зря, значит, они приехали сюда, не зря Алексей с таким увлечением и упорством, с утра до самых сумерек, работал в своей мастерской. Этот успех, приход долгожданной весны словно всколыхнули в нем новые силы. Ему хотелось работать, писать новые этюды, новые картины. Но чему же все-таки будет посвящена его следующая работа? Не весне ли, которая неудержимо идет по земле, еще покрытой снегом, но уже поддавшейся ее ликующей солнечной силе? Приметы весны повсюду.
Обнажившиеся глинистые края небольших оврагов. Белый частокол берез и синь мартовского неба. Тихое шуршание от легкого ветра тонких голых ветвей. Уже потемневший в некоторых местах, ломкий снег. И этот ослепительный свет. И нестерпимое для глаз сияние вокруг солнца. И редкие невесомые облака, которые белее лежащего еще на земле снега. И небо — почти темно-синее над головой, неуловимо, постепенно теряющее свою синеву к горизонту и там, на краю земли, — почти белесое…
Алексей Кондратьевич сказал жене:
— Хочется не упустить весны. Каждый день в природе что-то меняется… Знаешь, заберусь-ка я куда-нибудь подальше, в деревенскую глушь и поработаю там над весенними этюдами…
— Ты мог бы работать и здесь, около Ярославля, — заметила Софья Карловна. — Зачем тебе ехать далеко?
— Здесь не то… Не так просто найти что нужно.
— И куда же ты надумал ехать?
— Может, в Костромскую губернию. По соседству…
— Значит, ты опять нас оставляешь? Только что приехал из Москвы и опять…
— Это ненадолго. Всего лишь на несколько дней. Надо попробовать… А то весна уплывет и будет поздно. Мне кажется, что я обязательно найду для картины интересный сюжет, самый обычный и в то же время замечательный… Вот увидишь!
Саврасов после некоторых размышлений решил поехать в какую-нибудь деревеньку вблизи города Буя, на севере Костромской губернии. Он быстро собрался, отобрал масляные краски в тюбиках, были тут и белила, и берлинская лазурь, и ультрамарин, и охры… Приготовил этюдник, где, кроме тюбиков с красками, помещалось 5-6 кистей, палитра, мастихин, бутылочки с маслом и скипидаром. Софья Карловна настояла, чтобы он оделся потеплее, ведь путь неблизок, в санях придется ехать, да и холодно еще; днем, на солнышке, пригревает, а к вечеру подмораживает, лужи покрываются ледяной коркой. А в поле, где все открыто, где ветер гуляет, еще холоднее. Зима пока держится, но дни ее сочтены…
Художник снова покинул дом на Дворянской улице, к которому уже успел привыкнуть. Он отправился в санях по почтовому тракту сначала до Костромы. Железнодорожной ветки от Ярославля до Костромы тогда еще не было.
Вдосталь наезженная дорога темнела среди покрытых снегом полей. Снежный покров был сероват, похож на грубый домотканый холст. Уныло-однообразными казались эти поля, еще только пробуждающиеся от зимнего оцепенения, и эта дорога, вся в рыхлом, грязноватом снегу. Но зато как легко и свободно дышалось весенним воздухом! Пахло тающим снегом, землей. И еще пахло овчиной, которой Саврасов прикрыл себе ноги, лошадиным потом. Пегая кобыла тащила сани по почтовому тракту среди еще по-зимнему печальных полей.
Нанятый в Ярославле извозчик, тощий мужичок с редкой, похожей на куриный пух бородой, поинтересовался:
— Что, барин, по служебной надобности едешь? Или в гости, проведать кого?
— Я художник, — ответил Алексей Кондратьевич, — еду писать картины…
— А что на них будет, на этих картинах-то?
— Да вот хочу весну показать: как снег тает, как птицы гнезда вьют, как небо становится будто синька…
— А для чего, барин? Это нам и так известно. Привыкли… Хоть и весна, ну и что ж… Обычное дело. За весной — лето… Ты лучше бы что-нибудь похлеще, позаковыристей нарисовал, чтобы удивление взяло… Что-нибудь такое необнакновенное… Вот тогда другой разговор…
Из Костромы Саврасов поехал на северо-восток. Буй находился верстах в восьмидесяти от губернского города. Снова серые поля, овраги, леса… Алексей Кондратьевич остановился в селе Молвитине Буйского уезда. Довольно большое село со старинной церковью на окраине. Глухомань порядочная. Говорят, Иван Сусанин родом из здешних мест. Село как село, сколько таких в России! Потемневшие от времени избы, крестьянские дворы. С крыш свисают длинные сосульки. Когда идешь по улице, ноги проваливаются в рыхлом снегу, оставляя глубокие следы, которые быстро заполняются мутной водой. Деревья с мокрыми стволами. Кажется, все отсырело — деревья, бревна изб, заборы. Слышно, как где-то кричат птицы. Должно быть, грачи. Им пора прилететь. Уже прошел день Герасима-грачевника, когда они обычно появляются.
Да, вот их сколько на березах, возле церкви, на краю села. Они сидят, слегка покачиваясь, на тонких ветках, устроились в черных крупных гнездах, летают над землей и ходят неторопливо, с достоинством по осевшему снегу.
Эти березы, молодые еще, но неказистые, некрасивые, искривленные, голые, стоят в снегу, отбрасывая на него узкие тени, и в лужах, заполненных снежным крошевом. Они у низенького забора, за которым на церковном участке видны какие-то строения, дома и сараи, и над ними возвышается церковь и колокольня. Село здесь кончалось, и уходили вдаль ровные серые поля с темными прогалинами обнажившейся земли.
Церковь Воскресения была построена в конце XVIII века. Колокольня со строенными кокошниками у основания остроконечного шатра. Белый храм с пятью небольшими куполами.
Саврасов пришел сюда, на окраину села Молвитина, чтобы посмотреть вблизи на старую церковь. Пришел и остался надолго. То ощущение весны, которым он жил все эти дни, и в Ярославле, и по пути в Кострому и Молвитино, когда ехал в санях по оттаявшей дороге, вдыхая пьянящий мартовский воздух, здесь, у околицы обычного, неприметного русского села, приобрело особую остроту и силу. Он увидел здесь то, чего ждал, что смутно надеялся увидеть. Ради этого он проехал столько верст.
Но что особенного? Какой-то бесплотный, трухлявый снег со следами птиц, собак, лужицы и лужи талой воды, корявые, темно-белые стволы березок с содранной местами берестой, мокрые розоватые прутья кустов. Мокрый забор, мокрые покатые крыши, влажные, с оттаявшей наледью кирпичи колокольни. Небо в рваных облаках, и видны в них чистые разводы. И светящаяся голубизна мартовского дня. Хлопотливые неугомонные грачи кричат, вьются над своими гнездами на березках. Они вносят оживление в этот тихий уголок на задворках села. А за церковью — поля. Вот и все. Но разве не в этом характернейшие признаки русской весны, пробуждения природы?
Саврасов раскрыл этюдник, надел очки… Он работал быстро, вдохновенно, забыв обо всем на свете. Краски, их оттенки, тона и полутона, казалось, сами ложились на холст, и скоро на этюде появились искривленные березы с гнездами и грачами, снег и лужи, дома за забором, церковь с колокольней, облачное, с просинью небо. Алексей Кондратьевич отложил кисти и стал потирать свои длинные, слегка озябшие пальцы. Он долго смотрел на этюд и на все, что окружало его, что-то сравнивал, сопоставлял. Возникал, обретая четкие контуры, замысел будущей картины. Да, именно этот сюжет, именно эти березы, эти птицы, с которыми издревле на Руси связано представление о приходе весны. Только бы суметь передать неповторимость мартовского света, весеннего воздуха!
Он уехал из села Молвитина радостный, окрыленный, охваченный желанием поскорее начать работу над картиной.
— Ты доволен поездкой? — спросила его по возвращении в Ярославль Софья Карловна.
— Да, вполне…
— Я и так вижу по твоему лицу. Ты улыбаешься…
Саврасов улыбался не так уж часто.
Он уединился в своей мастерской. На мольберте стоял совсем небольшой подрамник с натянутым на него загрунтованным холстом. Пейзаж будет небольшим. И это хорошо. Маленькое полотно произведет большее впечатление, чем картина внушительных размеров. Внимание зрителя не будет распыляться, сосредоточится на ограниченном пространстве. Теперь Алексей Кондратьевич работал медленно, не спеша, долго, тщательно, дожидаясь, пока краска высохнет, и уже тогда накладывая новый красочный слой.
В апреле, еще не завершив картины, он написал другой пейзаж — Волга во время ледохода. Та весна в Ярославле была необычная. Такого мощного паводка не помнили старожилы. Река вскрылась 13 апреля. Она широко разлилась и затопила некоторые прибрежные селения, в том числе Тверицкую слободу, где жители спасались на лодках. В слободе случился пожар, уничтоживший несколько домов. Разлив реки был столь велик, что под водой оказалась даже шоссейная дамба. Навигация открылась через три дня. Но Волга еще не успокоилась, и один пароход унесло стремительным течением, он сильно пострадал, затертый льдинами… На картине Саврасова «Разлив Волги под Ярославлем» — вышедшая из берегов река, полузатопленная слобода, дома, церковь, деревья в воде, дым пожара…