Говорят, что жена Вани очень больна; он должен был бы отвезти ее на воды этим летом, поверь мне, это было бы ей очень полезно, хороший климат — это все. Шутки в сторону, но я, которая, как ты знаешь, всегда была довольно крепкого здоровья, ощущаю огромную разницу в этом отношении, воздух здесь такой чистый, здоровый, и потом не бывает больших морозов, что тебя хватают, едва высунешь нос на улицу, я себя чувствую тут совсем иначе, чем в России.
Что поделывают сестры? Кстати, о твоей последней поездке в Петербург: тетка Катерина говорила тебе, что я ей писала? Строгановы мне так надоедали, чтобы я это сделала, говоря, что она очень жаловалась, что с тех пор как я уехала из России, я ей совсем не писала. Я их уверяла в обратном, утверждая, что писала два раза, но никогда не получала ни строчки в ответ. В конце концов, чтобы доказать их неправоту, я вложила письмо к ней в письмо сестрам: не знаю, получила ли она его, могу сказать только, что она мне не ответила.
Как ты с твоим соседом Хлюстиным, по-прежнему в ссоре? Как ты живешь в Заводе? Иногда я переношусь мысленно к вам, и мне совсем не трудно представить, как вы проводите время, я думаю, в Заводе изменились только его обитатели. Живете ли вы в большом доме в бель-этаже, и что сделал ты с Красным домом, я надеюсь, ты его не совсем забросил, это было бы право грешно. Занимаешься ли ты своими садами? Напиши мне обо всем, и об изменениях, что ты делаешь в своих владениях, потому что уверяю тебя, дорогой друг, все это меня очень интересует, может быть, больше чем ты думаешь, я по-прежнему очень люблю Завод, ведь я к нему привыкла с раннего детства.
Прощай, целую от всего сердца тебя, жену и детей. Адресуй мне письмо до 20 сентября в Массево, Верхний Рейн, надеюсь, что написала разборчиво. Муж чувствует себя хорошо, он уже начинает шевелить рукой, пальцы будут действовать, но они еще плохо двигаются: я надеюсь, воды его окончательно поправят. Он вас обнимает.
|
|
К. д’Антес де Г.»{629}.
30 апреля 1841 года
Наталья Николаевна — брату Дмитрию.
«Я вчера получила твое письмо от 21 апреля, дорогой Дмитрий, и тороплюсь ответить. Новость о жеребости Любки меня очень беспокоит. Для всех моих прогулок теперь я должна полагаться на свои бедные ноги. Ты должен признаться, что это не очень весело. Ради бога, замени ее тогда другой верховой лошадью и пришли как можно скорее, так как я ничего не изменила в моем намерении уехать 15-го. Грустно быть в деревне не имея даже возможности прогуляться, особенно мне, для которой проехаться верхом всегда было праздником.
Пожалуйста, дорогой друг, устрой мне это дело. Я согласна на стоимость упряжки в 1500 рублей и прими за это выражение моей глубокой признательности. Итак, с первого июня по первое июня будущего года я не имею права требовать те 125 рублей, которые я получала ежемесячно — но, пожалуйста, не забудь обещания данного мне — 1000 рублей в мае, 1000 в июне и 1000 в сентябре, всего 3000 рублей. В последнем письме ты мне ничего об этом не говоришь, это меня немного беспокоит. Я обязуюсь, и повторяю это еще, что я верну тебе все, что мне удасться получить от матери. Итак, если ты мне пришлешь 1000 рублей на май после пятнадцатого, то пришли их прямо в деревню, я тебе пришлю адрес прежде чем уеду»{630}.
Это письмо Натальи Николаевны, выдержанное в удивительно деловом тоне, было написано за две недели до отъезда в Михайловское.
|
|
А между тем 30 апреля 1841 года в Зимнем дворце давали бал-маскарад — один из череды балов в честь бракосочетания наследника престола: 16 апреля великий князь Александр Николаевич женился на дочери великого герцога Гессенского Лудвига II — немецкой принцессе Максимилиане-Вильгельмине-Августе-Софии-Марии, получившей в православии имя Марии Александровны (1824–1880).
| 
Очевидно, именно в тот период 25-летний придворный художник Вольдемар Гау[120], плененный красотой Натали Пушкиной, присутствовавшей на этих празднествах, и написал свой первый портрет вдовы Поэта. Да и как было не написать! Очевидцы еще при жизни Пушкина словно состязались в умении отобразить красоту и величие Натальи Николаевны. Граф В. А. Соллогуб в своих «Воспоминаниях» отмечал:
«Пушкина я встретил в Царскосельском парке. Он только что женился и гулял под ручку с женой, первой европейской красавицей, как говорил он мне после. <…> Жена его была красавица, украшение всех собраний и, следовательно, предмет зависти всех ее сверстниц»{631}.
57-летний камергер А. И. Тургенев, будучи неравнодушен к женской красоте, восхищался: «Пушкина — первая по красоте и туалету», она «повсюду прекрасна, как на балу, так и у себя дома, в своей широкой черной накидке»{632}.
Жуковский, 29 января 1834 г. приглашая запиской Пушкина на домашнее торжество, просил его приходить со своею «грациозною, стройносозданною, богинеобразною, мадонистою супругою»{633}.
Ни убавить, ни прибавить — свидетельства современников…
|
|
Вместе с тем, придворный живописец Вольдемар Гау, не столь выспренне, но с присущим ему талантом, создал и оставил потомкам незабываемый образ избранницы Поэта, образ, который еще долгие годы будет останавливать на себе восхищенные взоры истинных ценителей красоты.
3 мая 1841 года
В этот день В. А. Жуковский покинул Петербург и выехал в Германию с намерением жениться на дочери «своего друга безрукого Рейтерна», как писала о нем А. О. Смирнова (Россет), имея в виду немецкого художника Герхардта Вильгельма фон Рейтерна (1794–1865), находившегося на русской службе. Невесте[121] было 20 лет, Жуковскому — 58, и, судя по стихам, автор был счастлив, в чем он сам признавался:
«Елизавете Рейтерн»
О, молю тебя, создатель,
Дай в близи ее небесной,
Пред ее небесным взором
И гореть и умереть мне,
Как горит в немом блаженстве,
Тихо, ясно угасая,
Огнь смиренныя лампады
Пред небесною Мадонной.
<1840 г.>
| 
17 апреля 1841 года наследнику престола великому князю Александру Николаевичу исполнилось 23 года. Так как накануне он женился, то Жуковский, его бессменный воспитатель на протяжении 16 лет, оставил придворную службу.
…Разъезжаясь на лето, прощаясь с Петербургом, его салонами, светские знакомые, приятели и друзья расставались — кто на время, кто на годы, а кто и навсегда…
10 мая 1841 года
В этот день Лермонтовым было написано два письма. Одно — бабушке, Елизавете Алексеевне Арсеньевой, урожденной Столыпиной (1773–1845), в котором он извещал ее о приезде в Ставрополь вместе с «Монго», своим другом и двоюродным дядей по линии матери[122].
Второе письмо было адресовано Софи Карамзиной с сообщением об отъезде в экспедицию:
«Я только что приехал в Ставрополь, дорогая m-lle Sophie, и тотчас отправляюсь в экспедицию с Столыпиным Монго. Пожелайте мне счастья и легкого ранения, это самое лучшее, что только можно мне пожелать. <…> Я дошел до того, что стал сочинять французские стихи — о разврат! Если позволите, я напишу вам их здесь… (Стихотворение „Ожидание“. — Авт.)
Вы можете видеть из этого, какое благотворное влияние оказала на меня весна, чарующая пора, когда по уши тонешь в грязи, а цветов меньше всего. Итак. Я уезжаю вечером; признаюсь вам, что я порядком устал от всех этих путешествий, которым, кажется, суждено длиться вечность…
Я хотел написать… и г-же Смирновой, но… воздерживаюсь»{634}.
14 мая 1841 года
14 мая, накануне отъезда в Михайловское, младшему сыну Пушкина Грише, названному «в память одного из своих предков, казненных в смутное время», исполнилось 6 лет.
15 мая 1841 года
Наталья Николаевна вместе с детьми и сестрой Александриной отправилась в псковское имение. Большое семейство, сопровождаемое слугами, прачками, горничными да няньками, разместилось в нескольких экипажах. 24 ящика с книгами, в которые была упакована библиотека Александра Сергеевича, заняли шесть подвод. За ними — обоз с вещами, мебелью, словом — «караван», как назвала его Наталья Николаевна.
Путешествие из Петербурга до воспетого Пушкиным дорогого Михайловского заняло пять дней.
Май 1841 года
П. А. Плетнев — Я. К. Гроту.
«Видел я Карла Брюллова. Никогда не встречаюсь я с ним без горести и досады: видишь его бог знает в каком обществе и в каком туалете. Нет ни в чем и тени принадлежащего столь высокому гению. Боже мой! Как не похож был на него Пушкин!»{635}.
Посещение Михайловского
19 мая 1841 года
Семья Поэта приехала в свое псковское имение. В этот день старшей дочери Маше, названной Пушкиным в честь своей любимой бабушки Марии Алексеевны, исполнилось 9 лет.
20 мая 1841 года
Наталья Николаевна — Дмитрию Гончарову.
«20 мая. 1841. Михайловское.
Вот мы и приехали в Михайловское, дорогой Дмитрий. Увы, лошадей нет, и мы заключены в нашей хижине, не имея возможности выйти, так как ты знаешь как ленивы твои сестрицы, которые не любят утруждать свои бедные ножки. Ради бога, любезный брат, пришли нам поскорее лошадей, не жди пока Любка оправится, иначе мы рискуем остаться без них на все лето. Таратайка тоже нам будет очень кстати. Ты был бы очень мил, если бы приехал к нам. Если бы ты только знал, как я нуждаюсь в твоих советах. Вот я облечена титулом опекуна и предоставлена своему глубокому невежеству в отношении всего того, что касается сельского хозяйства. Поэтому я не решаюсь делать никаких распоряжений из опасения, что староста рассмеется мне прямо в лицо. Мне кажется, однако, что здесь все идет как бог на душу положит. Говоря между нами, Сергей Львович почти не занимался хозяйством. Просматривая счета конторы, я прежде всего поняла, что это имение за четыре года дало чистого дохода только 2600 руб. — Ради бога приезжай мне помочь; при опыте, с твоей помощью я может быть выберусь из этого лабиринта. Дом совершенно обветшал, сад великолепен, окрестности бесподобны — это приятно. Не хватает только лошадей, чтобы нам здесь окончательно понравилось — поэтому, пожалуйста, пришли нам их незамедлительно, а также и деньги. Извини, дорогой брат, за напоминание, но я заняла у кн. Вяземского при отъезде, и это заставляет меня тебе надоедать. А пока прощай. Почта уходит сегодня вечером. Сейчас я еду в монастырь на могилу Пушкина. Г-жа Осипова была так любезна одолжить мне свой экипаж. Целую тебя от всего сердца, а также твоих детей. Твою жену целую отдельно, желая ей счастливых родов — и так как я полагаю, она хочет дочь, я ей ее желаю, вопреки твоему желанию, принимая во внимание, что тебе хватит уже двух мальчиков для удовлетворения отцовской гордости. — Прощай душа моя, целую тебя от души, будь здоров и щастлив. Дети тебя и всех твоих целуют нежно и крепко. Сестра также вас всех целует»{636}.
Закончив это письмо, Наталья Николаевна отправилась в Святогорский монастырь к могиле мужа.
Вероятно, там, у стен обители, ее встретил «настоятель, архимандрит, столетний старик отец Геннадий», который поведал ей о том, как ранним зимним утром 6 февраля 1837 года «после заупокойной обедни» состоялось погребение Александра Сергеевича…
Впоследствии на стене южного придела будет установлена мемориальная доска, гласящая:
Придел в честь иконы Божей Матери «Одигитрия»
Здесь в ночь с 5 на 6 февраля 1837 г.
стоял гроб с телом русского поэта
Александра Сергеевича Пушкина
Перед погребением панихиду совершил
настоятель Свято-Успенской обители
архимандрит Геннадий II
В 1848 г. отец Геннадий умер и был похоронен у стен монастыря.
23 мая 1841 года
Младшей дочери Поэта, Наташе Пушкиной, исполнилось 5 лет. В этот же день ее деду Сергею Львовичу исполнился 71 год. Он приехал в Михайловское за несколько недель до Натальи Николаевны, и целое лето они жили одной большой семьей.
26 мая 1841 года
День рождения Александра Сергеевича Пушкина. Безусловно, тот день, в который ему исполнилось бы всего 42 года, тоже отмечался в узком семейном кругу. Возможно, что Наталья Николаевна с детьми снова пришла в Святогорский монастырь на могилу мужа.
Нетрудно представить, как, взявшись за руки, шаг за шагом вдова с четырьмя детьми медленно поднимались тяжелыми каменными ступенями на вершину Святогорского холма, где покоилось гордое сердце Поэта.
О чем думали они, стоя у могилы мужа и отца?
Какие чувства переполняли их сердца?
Что слышалось им в колокольном звоне Святогорского монастыря?
Что могло служить утешением вдове в ее неизбывном горе?
…Могучий «Горюн», отлитый еще при Иване Грозном, звучал над могилами предков Поэта, могилой его матери. Теперь он звонил и по Александру Сергеевичу. Он будто снова и снова оплакивал Пушкина, когда-то сказавшего: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие. <…> Бескорыстная мысль, что внуки будут уважены за имя, нами им переданное, не есть ли благороднейшая надежда человеческого сердца?»{637}.
С этой надеждой он жил. С нею и умирал.
И еще — пушкинское: «…уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости… неуважение к предкам есть первый признак дикости и безнравственности».
Наталья Николаевна понимала это лучше многих.
Именно поэтому здесь, у могилы мужа, рядом с ее высокой, скорбной фигурой стояли еще четыре маленьких, притихших человечка. Очевидно, первый урок нравственности для них состоялся.
Впереди была целая жизнь. Жизнь с именем их великого отца.
Могила представляла собою все ту же «…небольшую насыпь земли… черный крест, на котором из белых букв складывалось имя „Пушкин“».
Таким место погребения увидел П. А. Плетнев, посетивший его в 1838 году, таким же увидела его и Наталья Николаевна с детьми в мае 1841-го.
Известно, что еще в апреле 1837 г. Сергей Львович изъявил желание взять на себя расходы по сооружению надгробий на могилах жены и сына, похороненных рядом, но дальше разговоров у него дело не пошло.
И вот теперь, когда и вдова Пушкина, и его отец находились в Михайловском, начались работы по установке памятника.
Еще не осела земля на могиле первого Поэта, и хлопотами близких ему людей только-только начались работы по установке надгробия, а Россия уже готова была принести очередную жертву — шли последние дни жизни М. Ю. Лермонтова.
В числе тех, кто оказался рядом с ним, — один из старых приятелей, чье имя, подобно имени Герострата, сохранит история — Николай Мартынов. Роковое имя…
А тем временем в конце мая Лермонтов и Алексей Столыпин-«Монго» приехали в Пятигорск и подали коменданту рапорты о болезни и ходатайства о разрешении лечения минеральными водами. Такие разрешения были получены, и друзья сняли дом в Пятигорске у капитана В. И. Чулаева. В соседних домах остановились М. П. Глебов, А. И. Васильчиков, С. В. Трубецкой[123] и Н. С. Мартынов — их старые приятели по Петербургу и Кавказу.
| 
А. А. Столыпин был на два года моложе Лермонтова. Они вместе учились в юнкерской школе, а затем, выпущенные в лейб-гвардии Гусарский полк, жили на одной квартире сначала в 1835–1836 гг. в Царском Селе, а затем, после возвращения Лермонтова из первой ссылки, — в Петербурге. Сын П. А. Вяземского, князь Павел Петрович, вспоминал:
«…В последний приезд Лермонтова я не узнавал его. Я был с ним очень дружен в 1839 году. Когда я возвратился из-за границы в 1840 году, Лермонтов в том же году приехал в Петербург. Он был чем-то встревожен, занят и со мною холоден. Я это приписывал Монго Столыпину, у которого мы видались. Лермонтов что-то имел с Столыпиным и вообще чувствовал себя неловко в родственной компании. Не помню, жил ли он у братьев Столыпиных или нет; но мы там еженощно сходились. Раз он меня позвал ехать к Карамзиным: „Скучно здесь, поедем освежиться к Карамзиным“. Под словом освежиться он подразумевал двух сестер княжен Оболенских, тогда еще незамужних[124]. Третья сестра Софья Васильевна (1822–1891. — Авт.) была тогда замужем за князем Мещерским. Накануне отъезда своего на Кавказ Лермонтов по моей просьбе мне перевел шесть стихов Гейне „Сосна и пальма“. Немецкого Гейне нам принесла С. Н. Карамзина»{638}.
В свете А. А. Столыпин был больше известен под дружеским прозвищем «Монго», которым был обязан Лермонтову, в 1836 г. посвятившему ему шуточную поэму «Монго».
Алексей Аркадьевич был средним сыном обер-прокурора Сената Аркадия Алексеевича Столыпина (1778–1825) и Веры Николаевны, урожденной Мордвиновой (1790–1834), дочери адмирала Николая Семеновича Мордвинова (1754–1845), члена Государственного совета, который во время суда над декабристами был единственным из членов следственной комиссии, кто высказался против смертного приговора. Рылеев в 1823 г. посвятил ему оду «Гражданское мужество» (в 1825 г. воспел в стихах и его дочь Веру). В 1826 г. Пушкин посвятил Мордвинову свое послание «Под хладом старости угрюмо угасал…»
Старшим из сыновей Столыпиных был Николай (1814–1884), начавший свою карьеру камер-юнкером в одно время с Пушкиным и служивший чиновником Министерства иностранных дел под началом всесильного графа Нессельроде. «Булька Столыпин», — как называла его А. О. Смирнова (Россет).
Младшим сыном (если не считать 16-летнего Александра, умершего в 1839 г.) был Дмитрий (1818–1893), которого с Лермонтовым особенно сближало увлечение музыкой, он даже написал впоследствии романсы на его стихи: «Два великана» («В шапке золота литого») и «Люблю тебя нездешней страстью» (отрывок из «Демона»).
Именно Дмитрий Аркадьевич, писатель и общественный деятель, купил у Константина Александровича Булгакова, сына московского почт-директора, оставленный тому ревностным почитателем А. С. Пушкина художником Павлом Петровичем Соколовым (1826–1905), сыном знаменитого портретиста П. Ф. Соколова, альбом иллюстраций к «Евгению Онегину».
Кроме сыновей, в семье Столыпиных было и три дочери: Вера Аркадьевна (ок. 1820–1853), замужем за Давидом Голицыным (1814–1855), воспетая князем П. А. Вяземским; Екатерина Аркадьевна (1824–1852), замужем за Николаем Аркадьевичем Кочубеем (?–1864), впоследствии женившимся на дочери декабриста С. Г. Волконского — Елене Сергеевне (1834–1916), по первому мужу Молчановой, по третьему — Рахмановой; Мария Аркадьевна (1819–1889), в 1837 г. вышедшая замуж за поэта Ивана Александровича Бека (1807–1842), переводчика «Фауста» Гете, в 23 года оставшаяся вдовой с 3-летней дочерью Машей[125] (1839–1866).
В конце 1836 года серьезно заболевший Лермонтов был отпущен из полка домой и остановился на петербургской квартире своей бабушки Е. А. Арсеньевой на Садовой улице (ныне дом № 61). Лечил его все тот же доктор Н. Ф. Арендт, который руководил лечением умиравшего Пушкина. Он-то и поведал Лермонтову о дуэли и предсмертных страданиях Поэта.
Больного родственника воскресным днем заехал навестить Николай Столыпин, живший неподалеку, в Никольском переулке. Разговор неизбежно коснулся дуэли Пушкина с Дантесом. Столыпин был на стороне француза, считая, что тот был Пушкиным оскорблен и поэтому не мог поступить иначе, а как иностранец не мог быть предан суду в России.
Нетрудно представить себе негодование Лермонтова, понимавшего, что мнение Н. А. Столыпина — это мнение определенного великосветского круга. Резкий разговор двух приятелей стал поводом к созданию заключительной строфы стихотворения «Смерть Поэта»[126]:
«А вы, надменные потомки…»
| 
| 
5 июня 1841 года
Н. Н. Пушкина — брату Дмитрию в Полотняный Завод.
«5 июня. 1841 г. Михайловское.
Хотя я не писала тебе в своем последнем письме, дорогой и добрейший брат, что я не осмеливаюсь настаивать и просить тебя прислать мне деньги, которые ты обещал, я, однако, все же вынуждена снова докучать тебе. В моем затруднительном положении я не знаю больше никого, к кому могла бы обратиться. Наступило время, когда Саша и я должны вернуть Вяземскому 1375 рублей. Потом, так как я дала поручение подыскать в П<етербурге> квартиру, придется давать задаток. Следственно, если ты не придешь мне на помощь, я, право, не знаю, что делать. Касса моя совершенно пуста, для того чтобы как-то существовать, я занимаю целковый у Виссариона (слуга Натальи Николаевны. — Авт.), другой — у моей горничной, но и эти ресурсы скоро иссякнут. Занять здесь невозможно, так как я никого тут не знаю. Ради бога, любезный и дражайший братец, прости меня, если я тебе так часто надоедаю по поводу этих 2000 рублей. Надеясь на твое обещание, я соответственно устроила свои дела, и эта сумма — единственная, на что я могу рассчитывать для расплаты с долгами и на жизнь до сентября.
Мой свекор находится здесь уже несколько недель, и я пользуюсь минуткой, пока он отлучился, чтобы написать тебе эти несколько строк. Хочу еще надоесть тебе с одной просьбой, но мне уже не так тяжело к тебе с ней обратиться. Не забудь о запасе варенья для нас, я не могу его сделать здесь, потому что тут почти нет фруктов; ты нам не откажешь, не правда ли, мой добрый братец?
Прощай, вот уже свекор возвращается домой, и я оставляю тебя, целую от всего сердца тебя, жену, а также столько детей, сколько теперь у вас имеется, так как я надеюсь, что уже есть прибавление семейства.
Ради бога, хоть словечко в ответ, не следуй пословице: на глупый вопрос не бывает ответа»{639}.
6 июня 1841 года
Князь П. А. Вяземский — Наталье Николаевне из Царского Села.
«…Вы прекрасно сделали, что поехали на несколько месяцев в деревню. Во-первых, для здоровья детей это неоценимо, для кошелька также выгодно. Если позволите мне дать вам совет, то мое мнение, что на первый год нечего вам тревожиться и заботиться об улучшении имения. Что касается до улучшений в доме, то это дело другое. От дождя и ветра прикрыть себя надобно, и несколько плотников за небольшие деньги все устроить могут. Если вы и сентябрь проведете в деревне, то и тут нужно себя оконопатить и заделать щели…
…О зиме и думать нечего, это героический подвиг, а в геройство пускаться не к чему. Хотя вы человек прехрабрый… Но на зимний штурм лазить вам не советую. На первый раз довольно и летней кампании…»{640}.
Наталье Николаевне действительно не к кому было обратиться за советом и помощью. Несмотря на внешнюю учтивость Прасковьи Александровны Осиповой, истинное отношение хозяйки Тригорского, как и ее дочерей, было далеко не таким простым и дружеским. Появление вдовы Поэта они восприняли настороженно.
Наталья Николаевна, отвечая князю на предыдущее его письмо, признавалась, что чувствует себя смертельно опечаленной… Четыре года миновало со дня той страшной трагедии, но здесь, близ могилы мужа, еще явственнее проступало прошлое, сильнее саднила душа и плакало сердце…
13 июня 1841 года
П. А. Вяземский — Наталье Николаевне и Александрине Гончаровой.
«…Вчера всевозможные Петры обедали у Валуевых… Хотя Россетый и не Петр, но все-таки не излишним считаю доложить, что и он изволил кушать и даже выпил одну рюмку шампанского задумавшись с глазами навыкате, и произнес какое-то слово вполголоса. Мне послышалось: Александ… Впрочем, удостоверить не могу»{641}.
Говоря о «всевозможных Петрах», князь Вяземский имел в виду не только себя, но и мужа дочери Марии, Петра Александровича Валуева, и Петра Ивановича Мещерского, женатого на племяннице Вяземского — Екатерине Николаевне Карамзиной.
Что касается Аркадия Осиповича Россета, то он был упомянут в связи с тем, что между ним и Александриной Гончаровой существовало глубокое взаимное и давнее чувство.
Являясь сослуживцем братьев Карамзиных, Россет был и частым посетителем их великосветского салона. По свидетельству П. А. Плетнева, хорошо его знавшего, Аркадий Осипович был добрым, умным и благородным человеком. «Я очень люблю его за ум, опытность и какой-то замечательный мир души», — писал Плетнев Гроту.
13 июня 1841 года
П. А. Вяземский — А. И. Тургеневу в Париж.
«…Ростопчина поехала к мужу в Москву или в деревню. Люблю стихи ее, но не люблю самой музы. Она точно Иоанна д’Арк. Та в домашней жизни простая пастушка, а в минуты откровения герой и мученик, эта — пустая вертушка, а в минуту откровения Поэт и апостол душевных таинств… Пушкина также живет помещицею в знакомой тебе псковской деревне»{642}.
| 
| 
18 июня 1841 года
Е. Н. Вревская — мужу Борису Александровичу.
«…Как бы хорошо было, если бы ты, мое милое сокровище, приехал к тому времени (к началу июля. — Авт.). Я боюсь, что хозяйство тебя задержит; впротчем, тебе остается Пушкина, которая за неимением лучшего, пригласила к себе (одно слово неразборчиво. — Авт.) и Духавского садовника (Духово — псковская деревня. — Авт.). Впротчем, в последний раз оне (Наталья Николаевна. — Авт.) сестре (Анне Николаевне Вульф, жившей в то время вместе с матерью в Тригорском. — Авт.) сказали, что оне не скучают и пользуются душевным спокойствием. Я еще их не видала, и не очень то жажду етого удовольствия. У них, говорят, воспоминание гораздо холоднее, чем у нас, о незабвенном. Светский шум заглушил, кажется, прошедшее, и они живут настоящим и будущим. Михайловское же им никакого воспоминания не дает и более может рассеять, чем напомнить о нем…»{643}.
Наверное, можно предположить, что такое ревностное отношение Евпраксии Вревской к Наталье Николаевне было связано с памятью о Пушкине. Ведь Поэт в период своей ссылки в Михайловское всегда был желанным гостем в Тригорском, а в 1835–1836 гг. неоднократно гостил в родовом имении Вревских — Голубово, где в патриархальной тиши вековых дубов, над вечерней гладью зеркальных озер ему хорошо дышалось и думалось.
Н. П. Вревская, жена внука Евпраксии, вспоминала о тех местах:
«…Березовая аллея ведет на „красный двор“ к подъезду двухэтажного белого дома, утопающего в зелени сада. Замкнутый ансамбль двора — дом управляющего, каретник, конюшня выездных лошадей, кухня, флигеля.
Дом светлый, с балконом и галереей, с высокими окнами, из которых открывается приятный вид на пруд, окруженный двумя аллеями: кленовой и дубовой. Беседка в стиле „ампир“, цветники — предмет особой любви и гордости хозяев.
Сад насаждал сам Борис Александрович Вревский, любитель садоводства, не без участия А. С. Пушкина. Согласно записи барона Б. А. Вревского в „Повседневном журнале“ первое знакомство поэта с усадьбой состоялось 9 мая 1835 года. В саду, где по плану А. С. Пушкина была посажена дубовая аллея, стояла скамья, на которой он любил сидеть, а за обедом неизменно подавали графинчик с настойкой из семи трав по рецепту А. С. Пушкина»{644}.
В семье Вревских в голубовском доме бережно передавалось из поколения в поколение все то, что имело отношение к памяти о Поэте.
О причинах неприязненного отношения Евпраксии к его вдове остается только гадать. Возможно, это — женская ревность к той, кого Пушкин предпочел ей десять лет назад. Возможно, здесь сказались щепетильные условности социальной градации (она, хоть и баронесса, но все же — уездная барыня), а та, другая — столичная красавица, по слухам чуть ли не фаворитка императора, жена первого поэта России…
Наверное, не случайно, будучи уже многодетной матерью, Евпраксия переписала из альбома Екатерины Ермолаевны Керн, дочери Анны Петровны, в свой альбом стихотворение «Надежда» французской писательницы и поэтессы Марселины Деборд-Вальмор (1786–1859):
«..Я хотела бы любить иначе,
Увы! Я хотела бы быть счастливой…»
Надо полагать, что память о Поэте осталась навсегда в ее сердце, что первое пылкое чувство к нему не смог затмить в жизни «Зизи» никто и никогда.
23 июня 1841 года
В. А. Жуковский — А. И. Тургеневу из Дюссельдорфа.