«Я уже более недели в Дюссельдорфе, в своем маленьком домике, в котором со мною пока одно только мое семейное счастье, но где еще нет и долго не может быть ни порядка, ни уютности, ибо нет никаких мебелей: все надобно заказывать, а пока бивуакировать. Я еще ни к кому в Россию не писал о себе, пишу к тебе первому. Вот моя история: 3 мая отправился я из Петербурга и 17-го встретил мою невесту в Бонне. Она со своими ехала в Майнц, где мы условились съехаться, чтобы оттуда прямо в Канштат для венчания. Сделалось то, что редко на свете случается. Все, что мы предположили, исполнилось в точности. Я назначил для своего венчания 21-го мая, так и сделалось. 21 мая из Лудвигсбурга, где мы ночевали, проехали мы рано по утру в Канштат для венчания. Я тотчас отправил за русским священником в Штутгард, а Рейтерн все устроил и для лютеранского обеда, и в пять часов после обеда на высоте Ротенберга, в уединенной надгробной церкви св. Екатерины, совершился мой брак тихо и смиренно; в Канштате был совершен лютеранский обед. А в полночь, вместе с женою, отправился я в Вильбад, где блаженно провел первые две недели моей семейной жизни и где на всю остальную жизнь уверился (с глубокою благодарностью к богу, даровавшему мне желанное счастие), что при мне есть чистый ангел обо-дритель, освятитель, удовлетворитель души, и с ним все, чем жизнь может быть драгоценна. Эти две недели Вильбадского уединения были решительны навсегда. Я знаю, какое счастие бог даровал мне, и верю ему: оно не переменится, как бы ни были обстоятельства жизни радостны или печальны. Теперь я в Дюссельдорфе. Когда приведу несколько в порядок свою материальную жизнь, примусь за работу. За какую? Еще не знаю, ибо хотя я и не в чаду счастия, но еще не думал и не могу думать ни о чем кроме его»{645}.
|
|
Итак, Жуковский с молодой женой поселился в Германии, никак не предполагая, что разлука с отечеством станет для него вечной…
27 июня 1841 года
Александре Николаевне Гончаровой исполнилось 30 лет.
28 июня 1841 года
В письме к своей бабушке, Е. А. Арсеньевой, Лермонтов просил прислать ему собрание сочинений Жуковского и «полного Шекспира по-англински», добавляя: «…Напрасно вы мне не послали книгу графини Ростопчиной; пожалуйста, тотчас по получении моего письма пошлите мне ее сюда в Пятигорск. Прошу вас также, милая бабушка, купите мне полное собрание сочинений Жуковского последнего издания и пришлите также сюда тотчас»{646}.
Сообщал поэт и о своем намерении проситься в отставку:
«…То, что вы мне пишете о словах графа Клейнмихеля, я полагаю, еще не значит, что мне откажут отставку, если я подам; он только просто не советует; а чего же мне здесь ждать?..»{647}.
30 июня 1841 года
Дежурный генерал Главного штаба граф П. А. Клейнмихель сообщал командиру Отдельного Кавказского корпуса генералу Е. А. Головину о том, что Николай I, «заметив, что поручик Лермантов при своем полку не находился, но был употреблен в экспедиции с особо порученною ему казачьей командою, повелеть соизволил… дабы поручик Лермантов непременно состоял налицо во фронте…» Подлинная резолюция царя гласила: «Зачем не при своем полку? Велеть непременно быть налицо во фронте, и отнюдь не сметь под каким бы ни было предлогом удалять от фронтовой службы при своем полку»{648}.
|
|
Но это распоряжение не успело дойти до Лермонтова…
9 июля 1841 года
Князь П. А. Вяземский — сестрам Гончаровым из Царского Села.
«…Аркадий Осипович Россети очень тронут нежным воспоминанием одной персоны (тут другая из вышереченных сестриц изволила затянуться пахитоской и сказать: как он мил, этот Аркаша!)»{649}.
Образ Натальи Николаевны в представлении Вяземского рисовался с «пахитоской» в руке, и это соответствовало истине: после гибели Пушкина Наталья Николаевна действительно начала курить, как это делали тогда многие великосветские дамы. Правда, одни — следуя моде, другие, как и она, пережив страшную трагедию.
Курила и Александра Николаевна.
Сестра Аркадия Россета, Александра Осиповна, в мемуарах писала о вошедшей в моду привычке курить:
«…Киселев (дипломат Н. Д. Киселев, предмет ее страстной любви. — Авт.) …спросил у моего мужа:
— Смирнов, как ты мог позволить жене курить?
— Мой дорогой, после ее вторых родов у нее была нервная болезнь, она ничего не делала, смертельно скучала, у нее был сплин, и я же посоветовал ей курить, чтобы рассеяться… Александрина (т. е. А. О. Смирнова. — Авт.) …лечилась в Мариенбаде, и это ей помогло, но привычка курить у нее осталась; пахитоска — очень приятный товарищ, и это жена австрийского посланника, графиня Фикельмон, ввела ее в моду в Петербурге»{650}.
Этой привычке, со слов той же Смирновой, следовали и в салоне Екатерины Андреевны Карамзиной:
«…Лизанька (младшая дочь Е. А. Карамзиной. — Авт.) всегда с матерью ходила ежедневно пешком в обедню, ела постное и не курила, несмотря на искушения, которым Сонюшка ее подвергала. Софья Николаевна была падчерицей Екатерины Андреевны, но точно так же любима, как и дети второго брака Н. М. Карамзина»{651}.
|
|
Граф В. А. Соллогуб, в свою очередь, писал: «В Англии, например, никто не смеет курить перед дамами. В России сами дамы курят без устали, хотя многих из них загубила первая папироска»{652}.
О своих светских приятельницах и их наклонностях писала и Надежда Осиповна Пушкина дочери Ольге в Варшаву еще в декабре 1833 г.:
«…Они помешаны на моде, я хочу заставить их курить табак, убедив их, что в высшем свете все дамы курят, и правда, у Фикельмон они курят сигареты»{653}.
Не «сигары», а «сигареты» или «трабукосы», как их тогда называли. Это были «толстые пахитосы в маисовой соломе, вроде нынешних папиросов, явившихся в Петербурге только в конце сороковых годов»{654}. — вспоминал В. П. Бурнашев.
Сохранился фрагмент письма Натальи Николаевны брату Дмитрию — ее постоянному адресату в вопросах наследства и содержания. Скорее всего, это письмо относится к началу июля 1841 года: «…и для уплаты долгов и расходов по переезду; остальные 1000 руб. предназначаются мне на прожитие до сентября. Итак, я сейчас сижу без копейки и буду в таком же положении, даже если ты мне пришлешь майские 1000 руб., так как они должны пойти на уплату долга кн. Вяземскому. Поэтому прошу тебя, дорогой и добрейший брат, сделай милость пришли мне 2000 сразу. Ради бога не сердись на меня, но я действительно нахожусь в отчаянном положении, хотя и живу в деревне, но в этом имении ничего нет и все надо покупать на первых порах. Надеюсь, что в будущем году я устроюсь здесь лучше, но сейчас я нахожусь в большом затруднении. Признаюсь тебе, дорогой брат, что я горячо молю бога, чтобы ты приехал, твое присутствие было бы для меня такой большой милостью, я брожу как в потемках, совершенно ничего не понимая и вынуждена играть свою роль, чтобы староста и не подозревал о моем глубочайшем невежестве. Прощай, дорогой и добрейший брат, целую тебя от всего сердца и люблю по-прежнему, еще раз прости за мою постоянную докучливость, я сама это сознаю. Поцелуй нежно свою жену, желаю ей счастливых родов, и расцелуй обоих мальчиков. Не знаю разберешь ли ты мои каракули, у меня плохое перо, которое едва пишет, а я ленюсь пойти за другим. Еще одна просьба, но я думаю, что ты легко ее удовлетворишь. У меня здесь есть мальчик 10 лет, которого я хотела бы обучить на ткача, не мог бы он пройти обучение у тебя, в этом случае я прислала бы его с людьми, которые пригонят нам лошадей. У тебя есть наш адрес, не правда ли?
Прощай еще раз добрейший Дмитрий. Умоляю тебя, как можно быстрее прислать лошадей. Замените Любку, если она не ожеребилась…»{655}.
Вслед за Натальей Николаевной писала брату и Александрина. Перечисляя все свои долги, она тоже обращалась к Дмитрию с просьбой выслать причитающиеся ей деньги:
«Я думаю, ты знаешь адрес. На всякий случай, это Михайловское в 50 верстах от Острова Псковской губернии. В конце концов Натали говорит, что ваши люди должны знать где, потому что, во время пребывания у нас (в Полотняном Заводе. — Авт.) ты посылал кого-то. Что касается денег и писем, вот адрес: Ее Высокородию Прасковье Александровне Осиповой. В Остров чрез С. Голубово в С. Тригорское. Для доставления Н. Н. Пушкиной. В Псковской Губернии»{656}.
| 
13 июля 1841 года
(15-летняя годовщина со дня казни декабристов)
В Пятигорске на вечере в доме Верзилиных произошло столкновение между Лермонтовым, который был в тот вечер «мрачнее обычного», и Мартыновым, который вызвал поэта на дуэль. Формальной причиной вызова послужили шутки и едкие остроты Лермонтова.
14 июля 1841 года
Лермонтов и Столыпин-«Монго» выехали в Железноводск. Уезжая из Пятигорска, поэт пригласил 20-летнюю «кузину» Екатерину Быховец (1820–1880) навестить его. Та как-то призналась: «Мы с ним так дружны были — он мне правнучатый брат — и всегда называл cousine, а я его cousin и любила как родного брата». Именно ей в то лето он посвятил свое стихотворение «Нет, не тебя так пылко я люблю…», ставшее затем известным романсом.
15 июля 1841 года
Утром к ним из Пятигорска приехала в коляске Е. Г. Быховец со своей тетушкой Обыденной, которых сопровождали верхом юнкер Александр Павлович Бенкендорф, двоюродный племянник шефа жандармов, М. В. Дмитриевский и Лев Пушкин («брат сочинителя»). Затем в немецкой колонии Каррас (Шотландка), что в шести километрах от Пятигорска, состоялся пикник, о котором «кузина» Екатерина Григорьевна писала сестре 5 августа:
«…Этот пикник последний был; ровно через неделю мой добрый друг убит, а давно ли он мне этого изверга, его убийцу, рекомендовал как товарища, друга!
Этот Мартынов глуп ужасно, все над ним смеялись; он ужасно самолюбив; карикатуры его (на него. — Авт.) беспрестанно прибавлялись; Лермонтов имел дурную привычку острить. Мартынов всегда ходил в черкеске и с кинжалом; он его назвал при дамах m-r le poignard u Sauvage’ом („Господин кинжал“ и „дикарем“. — Авт.); Он, т. е. Мартынов, тут ему сказал, что при дамах этого не смеет говорить, тем и кончилось. Лермонтов совсем не хотел его обидеть, а так посмеяться хотел, бывши так хорош с ним. <…>
Как приехали в Железные, Лермонтов сейчас прибежал; мы пошли в рощу и все там гуляли. Я все с ним ходила под руку. <…> Он при всех был весел, шутил, а когда мы были вдвоем, он ужасно грустил, говорил мне так, что сейчас можно догадаться, но мне в голову не приходила дуэль… Поехали назад, он поехал тоже с нами.
В колонке (немецкой колонии. — Авт.) обедали. Уезжавши, он целует несколько раз мою руку и говорит: „Cousine, душенька, счастливее этого часа не будет больше в моей жизни“.
Я еще над ним смеялась; так мы и отправились. Это было в пять часов, а в 8 пришли сказать, что он убит»{657}.
| 
Между 6-ю и 7-ю часами вечера произошла дуэль Лермонтова с Мартыновым у подножия горы Машук. Поединок состоялся в присутствии Алексея Аркадьевича Столыпина, кавалергарда Сергея Васильевича Трубецкого, друга и сослуживца поэта — корнета Михаила Павловича Глебова и князя Александра Илларионовича Васильчикова, единственного из участников, оставившего воспоминания об этой дуэли:
«…15 июля часов в 6–7 вечера мы поехали на роковую встречу; но и тут, в последнюю минуту, мы и, я думаю сам Лермонтов, были убеждены, что дуэль кончится пустыми выстрелами и что, противники, обменявшись для соблюдения чести двумя пулями, подадут себе руки и поедут… ужинать.
Когда мы выехали на гору Машук и выбрали место по тропинке, ведущей в колонию (имени не помню), темная, громовая туча поднималась из-за соседней горы Бештау.
Мы отмерили с Глебовым 30 шагов; последний барьер поставили на 10-ти и, разведя противников на крайние дистанции, положили им сходится каждому на 10 шагов по команде: „марш“. Зарядили пистолеты. Глебов подал один Мартынову, я другой Лермонтову, и скомандовали: „сходись!“ Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслонясь рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста. Затем отвернулся и, презрительно улыбнувшись, покачал головой; это был его последний жест. В ту минуту, и в последний раз, я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него. Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни назад, ни вперед, не успел даже захватить больное место, как это обыкновенно делают раненые или ушибленные.
Мы подбежали. В правом боку дымилась рана, в левом — сочилась кровь, пуля пробила сердце и легкие.
Хотя признаки жизни уже видимо исчезли, но мы решили позвать доктора. По предварительному нашему приглашению присутствовать при дуэли, доктора, к которым мы обращались, все наотрез отказались. Я поскакал в Пятигорск, заезжал к двум господам медикам, но получил такой же ответ, что на место поединка, по случаю дурной погоды (шел проливной дождь), они поехать не могут, а приедут на квартиру, когда привезут раненого.
Когда я возвратился, Лермонтов уже мертвый лежал на том же месте, где упал; около него Столыпин, Глебов и Трубецкой. Мартынов уехал прямо к коменданту объявить о дуэли.
Черная туча, медленно поднимавшаяся на горизонте, разразилась страшной грозой, и перекаты грома пели вечную память новопреставленному рабу Михаилу.
Столыпин и Глебов уехали в Пятигорск, чтобы распорядиться перевозкой тела, а меня с Трубецким оставили при убитом… Наконец, часов в 11 ночи явились товарищи с извозчиком. Покойника уложили на дроги, и мы проводили его все вместе до общей нашей квартиры…»{658}.
16 июля 1841 года
Пятигорским комендантом полковником В. И. Ильяшенковым было «наряжено следствие», и дело к производству принял Окружной суд.
«По сему происшествию производится законное следствие, а Майор Мартынов, Корнет Глебов и Князь Васильчиков арестованы; о чем и донесено Государю Императору за № 1358»{659}, — сообщал в рапорте полковник Ильяшенков.
В тот же день следственная комиссия осмотрела место поединка в присутствии арестованных секундантов — Глебова и Васильчикова, а художник Р. К. Шведе зарисовал Лермонтова в гробу.
Участие же в поединке Алексея Столыпина-«Монго» и князя Трубецкого от следствия утаили, поскольку они оба находились в опале у Николая I. Столыпин — за то, что был секундантом при первой дуэли Лермонтова с бароном де Барантом, а 26-летний князь Сергей Васильевич Трубецкой[127] — за дерзкие провинности сосланный на Кавказ.
17 июля 1841 года
Лекарь И. Е. Барклай-де-Толли в присутствии следственной комиссии произвел экспертизу тела убитого Лермонтова, которая показала, что выстрел Мартынова застал поэта стоящим с высоко поднятой вверх правой рукой.
17 июля 1841 года
На Пятигорском кладбище состоялось погребение тела Михаила Юрьевича Лермонтова. «Офицеры несли прах любимого ими товарища до могилы, а слезы множества сопровождающих выразили потерю общую, незаменимую»{660}.
Запись в метрической книге Пятигорской Скорбященской церкви за 1841 год: «Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьев Лермонтов 27 лет убит на дуэли 15-го июля, а 17 погребен, погребение пето не было»{661}.
По православному обычаю, убитого на дуэли, как и самоубийцу, хоронили без отпевания, поэтому считалось, что душа их не обретала вечного покоя и оставалась «мятуше же в мире сим…»
Как писал князь Н. Голицын, на смертном одре Лермонтов «лежал с открытыми глазами, с улыбкой презрения, как бы живой, будто разгадав неведомую ему замогильную тайну. И он, такой невзрачный, в этот момент казался прекрасным»{662}.
17 июля 1841 года
Генерал-адъютант Павел Христофорович Граббе — своему сослуживцу полковнику А. С. Траскину[128].
«…Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нами человек с талантом — десять пошляков преследуют его до смерти. Что же касается до его убийцы, пусть на место всякой кары он продолжает носить свой шутовской костюм»{663}.
Следствие по делу о поединке Лермонтова с Мартыновым было закончено 30 июля 1841 года, и в конце августа все бумаги перешли в Окружной суд.
21 июля 1841 года
Екатерина Дантес — брату Дмитрию.
«Массево.
Я жду твоего письма, дорогой друг, как евреи ждут Мессию. В последний раз ты мне сообщил, что в мае месяце ты дал распоряжение твоему управляющему послать мне 5000 рублей, и вот уже конец июля, а он еще ничего не сделал, потому что я не получила из этих денег ни гроша. Прошу же тебя, дорогой друг, прикажи ему еще раз, так как рассчитывая на эти деньги, мы заранее ими распорядились, и это промедление, уверяю тебя, причиняет нам большие неприятности.
Мой муж был вынужден провести курс лечения руки в Каннах, и ты понимаешь, что подобные вещи стоят немалых денег. Ради бога, дорогой друг, будь возможно более аккуратен в присылке той суммы, что ты нам задолжал, ты и не представляешь себе, с каким нетерпением я жду уплаты 5000 рублей, что ты мне обещал.
Как идут твои дела, скоро ли кончатся твои терзания? Я надеюсь, что этот год будет для тебя более благоприятный, чем прошлый, особливо в отношении урожая: доволен ли ты фабриками, ты по-прежнему заключаешь контракты с твоим лихоимцем Прянишниковым? В общем, какие новости в ваших краях?..
Я надеюсь, что здоровье твоей жены совершенно поправилось и что твои мальчики благоденствуют так же, как мои дочери, здоровье всех трех превосходно. Кажется, Ваня не так счастлив, как мы, в отношении детей, мать мне пишет, что его дочка очень слабого здоровья, и потом жена его имела несчастье родить мертвого ребенка, бедный мальчик должен быть этим очень опечален, здоровье жены должно внушать ему большое опасение, он должен был, как я слышала, везти ее за границу. В письме к матери я писала, что Мари нужно ехать в Пломбьер в Вогезах, на этом курорте специально лечат женские болезни и головные боли. Тамошний курорт гораздо лучше германских, прежде всего потому, что жизнь там дешевле, и потом всякие игры там запрещены, никаких рулеток, а это по-моему огромное преимущество, потому что многие, даже не будучи игроками, иногда не могут удержаться чтобы не попытать счастья, русские в особенности, принимая во внимание, что это имеет для них прелесть новизны.
Напиши мне о Сереже, потому что для меня как будто его и нет в живых, я совершенно ничего не знаю о том, что он делает, по-прежнему ли он в Москве, поступил ли на службу, как проводит время? Я сомневаюсь, что он бывает в свете, так как он никогда не имел особого пристрастия к этой суете.
Бываешь ли ты хоть иногда в Москве? Расскажи мне хоть немножко, что там делается, что сталось с моими прежними подругами и друзьями? Я уверена, что из этого прежнего общества уже никого не осталось, и я не знаю ни одной живой души, если не считать княгини (фамилия неразборчива. — Авт.), которой, наверно, скоро будет сто лет, и прекрасной Лизы, красота которой должна уже подвергнуться влиянию времени. Что поделывают ее сестры? Напиши мне также, что сталось с моим Пиладом — Настей Щербининой. Мне много раз хотелось ей написать, но я совершенно не знаю ничего о ней. Сестры в прошлом году писали мне о Мишеле, которого они встретили по дороге в Павловск. Они были очень рады увидеться, и нашли, что он ужасно постарел. Вот уже более года я не получала писем от сестер, что они поделывают? Вот сколько вопросов, все же я надеюсь, что ты постараешься на них ответить, дорогой друг, так как все это меня по-прежнему очень интересует; несмотря на то, что я здесь счастлива, я однакож часто думаю обо всех вас.
Прощай, дорогой Дмитрий, обнимаю от всего сердца тебя и всех твоих, муж также.
Я надеюсь, милый друг, что ты не забудешь рассказать мне в твоем письме об отце. Когда увидишь его, передай ему от меня, что я люблю его; если бы я не опасалась причинить ему неприятность и обеспокоить, я бы с удовольствием ему написала»{664}.
30 июля 1841 года
Иван Николаевич Гончаров, следуя вместе с больной женой Марией Ивановной на лечение за границу, пробыл в псковском имении сестры «Таши» всего два дня. Об этой неожиданной и радостной встрече Наталья Николаевна сообщала брату Дмитрию:
«30 июля 1841 г. Михайловское.
Я получила твое письмо, любезный и дорогой брат, за два дня до приезда Вани, и эта причина помешала мне ответить на него сразу. Их приезд был для нас неожиданностью, а пребывание только в течение двух дней нас крайне опечалило. Мари очень плохо себя чувствовала, очень устала, но три ночи спокойного сна у нас ее немного подбодрили, и она была в состоянии продолжать путешествие. Здоровье Вани, мне кажется, тоже не блестяще, и хороший климат, я полагаю, ему так же необходим, как и жене. А сейчас мы находимся в ожидании Фризенгофов, которые собираются провести недели две с нами. Они будут постоянно жить в Вене; к счастью для нас, наш уголок лежит на пути за границу. Это доставляет нам радость, но также и печаль расставания со всеми нашими друзьями. Прощаясь с Ваней, мы имели надежду через некоторое время снова встретиться; совсем иное дело — Фризенгофы, нет шансов, что мы когда-либо увидимся, поэтому последнее прощание будет еще печальнее. Мы связаны нежной дружбой с Натой, и Фризенгоф во всех отношениях заслуживает уважения и дружеских чувств, которые мы к нему питаем.
Мне очень стыдно снова возвращаться к деловой теме. Попытаюсь кратко и точно изложить тебе состояние моих дел, чтобы извинить в твоих глазах мою настойчивость. Я никогда не сомневалась в твоем расположении, при всех обстоятельствах моей жизни ты мне давал в том доказательства, а неблагодарность никогда не была моим недостатком. Прочти же снисходительно то, что дальше последует, повторяю, если я говорю тебе о моих затруднениях, то только для того, чтобы хоть немного извинить мою надоедливость. Итак, вот каково мое положение. При отъезде, как я уже тебе раньше писала, я заняла 1000 рублей у Вяземского без процентов, без какого-либо документа. Срок возврата был 1 июля. Я знаю, что он в стесненных обстоятельствах, и мне было очень тяжело не иметь возможности с ним расплатиться. Позднее, плата за новую квартиру, которую мне подыскивают в Петербурге, требовала отправки такой же суммы. Мне были необходимы две тысячи рублей, а где их взять? Я могла их ожидать только от тебя, а твое последнее письмо лишило меня всякой надежды. При таком положении вещей я была вынуждена обратиться к свекру. Он согласился одолжить мне эту сумму, но при условии, что я верну ему деньги к 1 сентября. Ему нужно было обеспечение, и он настоял на том, чтобы я дала ему письмо к служащему строгановской конторы, который ему выдаст эти деньги из пенсии за третий — сентябрьский — квартал. Эта сумма выражается в 3600 руб., и я должна жить на нее до января. Значит, мне остается всего 1600 рублей, из них мне придется платить за квартиру, на эти же деньги переехать из деревни и существовать — этого недостаточно, ты сам прекрасно понимаешь. Я не поколебалась бы ни на минуту остаться на зиму здесь, но когда ты приедешь к нам, ты увидишь, возможно ли это. Мне не на кого надеяться, кроме тебя. Итак, дорогой и добрейший братец, простишь ли ты мне, что я еще раз умоляю тебя прислать мне 2000 хотя бы к сентябрю, а остальные, которые мне причитаются или которые ты мне обещал на сентябрь, я буду считать себя счастливой и спокойной, если у меня будет надежда получить их к концу октября. Письмо к Носову, что ты нам обещал, еще не пришло; тысячу раз спасибо от нас обеих.
Что касается лошадей, единственное, что я тебя попросила бы теперь, это сообщить мне без промедления, можешь ли ты прислать мне их на зиму, потому что тогда мне надо сделать запас овса и обучить кого-нибудь на форейтора. Если же нет, я ограничусь извозчичьими лошадьми, и эти расходы не нужны.
Я полагаю, мать сейчас живет у тебя, но ничего не передаю ей, так как в моем письме говорится о делах, которые от нее надо скрыть, как ты того желаешь. Я надеюсь, что твоя жена уже родила, и хотела бы, чтобы мне не оставалось ничего другого, как послать вам от всего сердца свое поздравление.
Прощай, мой добрый и горячо любимый Дмитрий, нежно целую все семейство, жену и детей. Шепни ласковое словечко нашей славной Нине, твоя жена не рассердится, если я дам тебе поручение крепко расцеловать в обе щеки нашего милого друга. Сашенька просит меня передать вам всем тысячу самых лучших пожеланий»{665}.
30 июля 1841 года
В Калуге в семье Д. Н. Гончарова родилась дочь, которую он назвал в честь своей старшей сестры. Наталья Николаевна и Александрина узнали о рождении племянницы Катюши лишь из его письма от 18 августа. Восприемниками новорожденной были брат Дмитрия Николаевича — Сергей, и его мать, Наталья Ивановна.
А тремя неделями ранее, 6 июля, кузену маленькой Кати — Саше Пушкину — исполнилось 8 лет.
1–2 августа 1841 года
Из Петербурга в Михайловское заехала супружеская чета Фризенгоф с маленьким сыном, чтобы несколько недель погостить у сестер Гончаровых по пути в Вену, куда из России был отозван прослуживший 2 года чиновником австрийского посольства Густав Фризенгоф. Вместе с ними приехала и тетушка Софья Ивановна де Местр, которая, вероятно, сопровождала до границы свою приемную дочь Наталью Ивановну Фризенгоф.
С приездом гостей жизнь в имении стала оживленнее. Долгие доверительные разговоры, рассказы о столичных новостях, друзьях, знакомых… Из каких источников узнала Наталья Николаевна о гибели Лермонтова: брат ли Иван привез эту печальную весть, Фризенгофы ли, — неизвестно. В официальной печати первое сообщение о гибели Лермонтова появилось лишь в начале августа.
4 августа 1841 года
Князь П. А. Вяземский — А. Я. Булгакову в Москву из Царского Села. «…Мы все под грустным впечатлением известия о смерти бедного Лермонтова. Большая потеря для нашей словесности. Он уже многое исполнил, а еще более обещал. В нашу поэзию стреляют удачнее нежели в Лудвига Филиппа[129]. Второй раз что не дают промаха»{666}.
Размышления князя Вяземского о гибели Лермонтова, ставшие вариацией его письма, получили свое продолжение в его дневниковых записях:
«…Дошло до меня известие о смерти Лермонтова. Какая противоположность в этих участях… Карамзин и Жуковский: в последнем отразилась жизнь первого, равно как в Лермонтове отразился Пушкин. Это может дать повод ко многим размышлениям. Я говорю, что в нашу поэзию стреляют удачнее, чем в Лудвига Филиппа: во второй раз, что не дают промаха…»{667}.
В августе 1841 года А. И. Тургенев, живший в Париже, писал тому же А. Я. Булгакову: «Я оплакиваю и талант и преступление».
Талант — величина постоянная.
Жизнь — преходяща и временна.
Отнять жизнь у человека — преступление.
Отнять жизнь у таланта — национальная трагедия.
На Россию снова обрушилась трагедия. Трагедия, в основе которой лежало преступление. Ибо нити убийства (не гибели!) тянулись к царскому двору. Лермонтов был обречен на гибель. Он предчувствовал свою смерть.
Даже воспел ее.
Князь Вяземский был близок ко двору и хорошо это знал.
Обычно осторожный в своих высказываниях, в этот раз он позволил себе намекнуть на политический смысл трагической смерти и Пушкина, и Лермонтова.
Граф В. А. Соллогуб много позже писал: «Лермонтов, несмотря на громадное его дарование, почитал себя не чем иным, как любителем, и, так сказать, шалил литературой. Смерть Лермонтова, по моему убеждению, была не меньшею утратою для русской словесности, чем смерть Пушкина и Гоголя. В нем высказывались с каждым днем новые залоги необыкновенной будущности: чувство становилось глубже, форма яснее, пластичнее, язык самобытнее. Он рос по часам, начал учиться, сравнивать. В нем следует оплакивать не столько того, которого мы знаем, сколько того, которого мы могли бы знать»{668}.
4 августа 1841 года
«Министерство военное.
Департамент инспекторский
Часть Обер-Аудитора
№ 5455.
Господину Командиру Отдельного
Кавказского Корпуса, Генералу
От Инфантерии и Кавалеру
Головину I-му
Государь Император… Высочайше повелеть соизволил: Майора Мартынова Л. Гв. конного полка Корнета Глебова и служащего в 11-м отделении собственной Его Императорского Величества Канцелярии, Титулярного Советника Князя Васильчикова, предать военному суду не арестованными, с тем, чтобы судное дело было окончено немедленно и представлено на конфирмацию установленным порядком…
Военный Министр Князь Чернышев»{669}.
6 августа 1841 года
В «Одесском вестнике» № 63 была опубликована статья А. С. Андреевского, присланная из Пятигорска, в которой говорилось о гибели Лермонтова: «15 июля, около 5-и часов вечера, разразилась ужасная буря с молнией и громом: в это самое время, между горами Машуком и Бештау, скончался лечившийся в Пятигорске М. Ю. Лермонтов. С сокрушением смотрел я на привезенное сюда бездыханное тело поэта… Кто не читал его сочинений, проникнутых тем глубоким лирическим чувством, которое находит отголосок в душе каждого?..»{670}.