Как подсудимые, с окончанием производства суда, по данному им дозволению из Пятигорска уже выехали: Майор Мартынов в Одессу, а Глебов и Князь Васильчиков в С. Петербург; то сделав надлежащее распоряжение о приведении вышеизложенной Высочайшей Конфирмации в исполнение, имею честь уведомить о том Ваше Высокопревосходительство, для сведения»{685}.
Безусловно, трагическая смерть молодого Лермонтова невольно напоминала гибель Пушкина. Тем более там, в Михайловском, где все дышало Пушкиным и где покоился его прах.
Князь П. А. Вяземский гостил в Михайловском недолго, «с неделю». За это время он успел обойти все окрестности, посетил хозяйку Тригорского, познакомился с ее семейством, приходил поклониться могиле Поэта, на которую обильно падала огненно-рыжая листва: на дворе стояла золотая осень… Осень, которую так любил Александр Сергеевич!..
Петр Андреевич знал Пушкина еще мальчишкой, знал его родителей, его любимую бабушку Марию Алексеевну Ганнибал… Теперь трое из них лежали рядом на фамильном кладбище.
Горькие думы одолевали Вяземского…
В письме А. И. Тургеневу он признавался: «Жить не хочу, а умирать не желаю». К этому времени Вяземский сам пережил много горя: четверо его сыновей умерли малолетними, 11 марта 1835 г. в Риме умерла от чахотки его 18-летняя дочь Прасковья, в минувшем 1840 г. в Баден-Бадене в том же возрасте скончалась дочь Надежда, и эта рана была еще слишком свежа. «Рим потряс меня, Баден сокрушил», — признавался угнетенный князь.
«Я пережил и многое и многих…» — эти слова, будучи первой строкой его стихотворения, легли в основу известного романса.
1 октября 1841 года
Наталья Николаевна — Д. Н. Гончарову.
«Дорогой Дмитрий. Получу ли я ответ хотя бы на это письмо. Я совершенно не знаю, что делать, ты меня оставляешь в жестокой неизвестности. Я нахожусь здесь в обветшалом доме, далеко от всякой помощи, с многочисленным семейством и буквально без гроша, чтобы существовать. Дошло до того, что сегодня у нас не было ни чаю, ни свечей, и нам не на что было их купить. Чтобы скрыть мою бедность перед князем Вяземским, который приехал погостить к нам на несколько дней, я была вынуждена идти просить милостыню у дверей моей соседки, г-жи Осиповой. Ей спасибо, она по крайней мере не отказала чайку и несколько свечей. Время идет, уже наступил октябрь, а я не вижу еще момента, когда смогу покинуть нашу лачугу. Что делать, если ты затянешь присылку мне денег дольше этого месяца? У меня только экипажи на колесах, нет ни шуб, ничего теплого, чтобы защитить нас от холода. Поистине можно с ума сойти, ума не приложу как из этого положения выйти. Менее двух тысячь я не могу двинуться ибо мне нужно здесь долги заплотить, чтобы жить, я занимала со всех сторон и никому из людей с мая месяца жалованья ни гроша не плотила. Если это письмо будет иметь более счастливую судьбу, чем предыдущие, и ты пожелаешь на него ответить, или, что было бы очень хорошо с твоей стороны, сжалиться над моей нуждой, то есть пришлешь мне денежную помощь, о которой я умоляла столько времени, то адресуй, то или другое Булгакову Александру Яковлевичу — московскому почт-директору, он мне перешлет, так как иначе я останусь неопределенное время без твоего ответа.
Сашинька также тебя умоляет снабдить ее письмом к Носову в отношении трех месяцев, за которые ты ей должен — август, сентябрь, октябрь, но чтобы, ради бога, оно было действительным. Князь нам сказал, что он получил сумму, которую мы просили его получить в уплату долга Саши. Отнесись внимательно к нашим двум просьбам, обещаю тебе, что бог тебя вознаградит.
Прощай, дорогой брат, целую тебя, а также жену и всех ваших детей. Моя детвора делает то же. Таша заставила меня серьезно поволноваться, она вдруг заболела, но сейчас ей лучше. Сестра вас также всех целует. Извини меня за каракули и зачеркивания, я торопилась, так как должна занимать князя, который завтра покидает нас. Это он отправит письмо петербургской почтой, я надеюсь, что таким образом ты получишь его скорее»{686}.
В этот же день в Петербурге заседал Опекунский совет, на котором рассматривалось прошение вдовы Пушкина от 10 сентября. В журнале заседания Совета сохранилась запись:
«1 октября 1841.
Слушали письмо вдовы Натальи Николаевны Пушкиной от 10-го минувшего сентября, которым она изъясняет, что для приготовления детей ее к помещению в казенные учебные заведения требуется нанять учителей и необходимую прислугу, а также на наем и содержание квартиры ныне требуется денежных сумм более, нежели сколько прежде оных употреблялось и что на все это всемилостивейше пожалованных на воспитание детей ее 6000 р. ассигнациями в год она находит недостаточным, а потому и просит Опекунство оказать ей в сем случае законное пособие. Вследствие сего опекуны граф Григорий Александрович Строганов и граф Михайло Юрьевич Виельгорский, за отсутствием прочих г.г. опекунов, рассуждая о просьбе вдовы Пушкиной и находя оную вполне заслуживающую уважения, Положили: На наем учителей, квартиры и прислуги для детей покойного А. С. Пушкина выдавать сверьх всемилостивейше пожалованных 6000 руб. ассигн., по 4000 рублей… в год…»{687}.
2 октября 1841 года
Петр Андреевич Вяземский уехал из Михайловского.
В то время, когда он находился близ могилы Поэта, недоброжелатель Пушкина — Идалия Полетика, как и в минувшем 1840-м году, путешествуя за границей, встречалась там с четой Дантес.
3 октября 1841 года
Идалия Полетика — Екатерине Дантес из Милана.
«…Я получила такое удовольствие видеть вас обоих, что увидеть вас еще раз стало для меня навязчивой идеей. Я так рада, что видела вас обоих такими счастливыми, что я люблю уноситься в ваш дом в ожидании, что это смогу сделать реально. И несомненно, если чего женщина хочет, того и Бог хочет, а я — очень хочу…»{688}.
7 октября 1841 года
П. А. Вяземский был уже дома, в Царском Селе, откуда написал Наталье Николаевне: «Как я вас уже преуведомлял, я для успокоения совести провел день в Пскове, то есть чтобы придать историческую окраску моему сентиментальному путешествию. Поэтому я предстану перед вашей Тетушкой не иначе как верхом на коне на псковских стенах и не слезу с них. Она мне будет говорить о вас, а я буду говорить о стенных зубцах, руинах, башнях и крепостных валах. <…>»{689}.
Своеобразный отчет Вяземский дает не только Е. И. Загряжской, но и своему старому другу А. И. Тургеневу, по-прежнему жившему в Париже: «В конце сентября я ездил на поклонение к живой и мертвому, в знакомое тебе Михайловское к Пушкиной. Прожил у нее с неделю, бродил по следам Пушкина и Онегина»{690}.
8 октября 1841 года
Идалия Полетика — Екатерине Дантес из Милана.
«…Я уже считаю дни до конца своего путешествия, оно мне страшно надоело по причинам, которые Вы знаете. Она невыносима более чем когда-либо. Каждая лишняя морщинка прибавляет ей худого настроения. Ничего не пишите о ней, ибо может случиться, что она попросит прочесть Ваши письма: если Вы захотите сказать мне что-нибудь личное, пишите на отдельном листочке, для меня одной <…>
Передайте тысячи добрых слов барону и поцелуйте за меня Вашего мужа. На этом расстоянии Вы не можете ревновать, не правда ли, мой друг?»{691}.
Устав от длительного путешествия, Идалия признается, что «как затравленная крыса», бегает по кладбищам, театрам и церквам в сопровождении своей подруги.
19 октября 1841 года
Екатерина Дантес — брату Дмитрию из Сульца.
«19 октября 1841.
Я получила твое письмо вчера, дорогой друг, и хочу тотчас же ответить, потому что если я имею несчастье запоздать с своей корреспонденцией, это приводит к тому, что проходят месяцы и я никак не соберусь с духом засесть за чернильницу.
Поздравляю вас от всего сердца с рождением малютки, в особенности я обращаюсь к Лизе, потому что для матери дочь гораздо милее, чем сын, который покидает мать, поступая в колледж, а оттуда на службу, так что она может наслаждаться его присутствием только в течение очень немногих лет… Впрочем, у вас это затруднение (т. е. колледж) не существует, это не то что в наших странах, где мать считает себя счастливой, если она может удержать дома сына до 12 лет, потому что воспитание в колледже совершенно необходимо, и нет ни одной матери во Франции, которая могла бы от этого избавиться. Это меня иногда утешает в том, что у меня сначала родились девочки: я надеюсь однако, что мне посчастливится, и как у вас на этот раз девочка, так у меня наоборот — будет мальчик.
Я очень тронута, мой славный друг, всем тем, что ты мне говоришь лестного; не скажу, что желаю вашей маленькой Катерине быть похожей на меня, как ты кажется хочешь, но я желаю, чтобы новая Катерина Гончарова впоследствии была так же счастлива, как предшествующая, это самое лучшее пожелание, которое я могу сделать для дорогой малютки, которую я люблю от всего сердца.
Как и все, что похоже на тебя, твой сын, как ты пишешь, шумливый и болтливый. Жаль, что он не может встретиться со своими кузинами, уж они-то в этом не знают удержу; я уверена, что они прекрасно поладили бы, только, может быть, они не смогли бы понять друг друга, так как мои говорят только по-французски. Матильда чрезвычайно развитая девочка, завтра ей исполняется четыре года, но по рассудительности и уму ей можно было бы дать восемь, она нас чрезвычайно забавляет своей милой болтовней. Я иногда рассказываю ей, что у нее есть в России маленькие кузины и кузены, тогда она у меня спрашивает с хитрым видом: „Мама, скажи, а эти хорошие кузены, которые в России, они щиплются?“
Не хвастаясь, могу сказать, что мои дети так же красивы, как и милы, и особенно что в них замечательно это здоровье: никогда никаких болезней, зубки у них прорезались без малейших страданий, и если бы ты увидел моих маленьких эльзасок, ты бы сказал, что трудно предположить, чтобы из них когда-нибудь вышли худенькие, хрупкие женщины. В любую погоду, зимой и летом, они гуляют; дома всегда ходят в коротких открытых платьях с голыми ручками и ножками, никогда никаких чулок, только очень короткие носочки и туфельки, вот их костюм в любое время года. Все при виде их удивляются и ими восхищаются. У них аппетит как у маленьких волчат, едят они все, что им нравится, кроме варенья и сластей. Но я вижу, что моя материнская любовь увлекла меня и, может быть, я тебе докучаю этими подробными описаниями, но поверь мне — не изнеживай детей, чем суровее вы будете их воспитывать, тем лучше.
Поблагодари Сережу за привет, впервые за пять лет он подумал обо мне; лучше поздно, чем никогда, говорит пословица. Я думаю, что Ваня за границей, но пока ничего об этом не слышно, не знаю, придет ли ему в голову приехать нас навестить, я его очень приглашала…
Напоминаю тебе о деньгах, пришли пожалуйста поскорее и сколько сможешь больше, я тебе буду очень признательна, поверь.
Спасибо за те подробности, что ты мне сообщаешь, потому что все меня интересует, все, что касается моих друзей, и тех мест, где я жила когда-то. Часто я на всех вас жалуюсь, говоря, что никто мне не пишет, и когда я жду писем, муж всегда насмехается надо мной, он говорит, что давно уже я должна была бы отвыкнуть их получать. Поэтому, когда приходит письмо, я прихожу сияющая к нему в комнату.
Что за странная идея пришла в голову Анастасии Щербининой поселиться в Париже? В качестве кого? Я хотела ей написать, но теперь не буду этого делать, я боюсь, как бы она в один прекрасный день не заявилась ко мне. Подожду писать, пока она не откажется от мысли ехать во Францию.
Муж и я обнимаем всех. К. д’Антес»{692}.
Снова в столице
26 октября 1841 года
26 октября 1841 года Наталья Николаевна возвратилась из Михайловского в Петербург. Сестра Александрина в письме брату Дмитрию сообщила их новый адрес: «У Конюшенного моста, дом Китнера».
У Конюшенного моста… Однажды сестры уже жили рядом с этим местом. Было это пять лет назад, в сентябре 1836 года. Тогда Пушкин снял дом княгини Волконской на набережной реки Мойки. Прожил он там всего 139 дней, Наталья Николаевна, его «ангел Таша», — на 18 дней дольше. И эти 18 дней были в ее жизни, быть может, самыми страшными и самыми мучительными. Дальше ей предстояло жить без Пушкина.
Нетрудно представить, какие воспоминания навевал этот уголок Петербурга, этот стоящий неподалеку от дома Китнера, у Конюшенного моста, дом княгини Волконской… Чем отзывался он в душе молодой вдовы, в душе каждого современника Пушкина… Рядом — Конюшенная церковь… 1 февраля 1837 года в ней отпевали первого Поэта России…
Никто никогда не узнал, сколько раз умирал Пушкин в сердце своей избранницы…
31 октября 1841 года
Из дневника А. И. Тургенева:
«Париж. 1841, октября 31. Я все роюсь в своих старых бумагах и нахожу беспрестанно сокровища. Передо мною два письма наших первоклассных поэтов: Батюшкова из Неаполя, от 10 генваря 1820 года и Пушкина из Бессарабии, от 21 августа 1821 года. Письмо Пушкина не велико, но ноготок остер <…>
3 ноября. Я возвратился от Рекамье, которая на прошедшей неделе пригласила меня ехать с нею и детьми ее племянницы… — смотреть Мюрата! Я нашел ее охриплою и не весьма здоровою; <…> Рекамье оставила ложу на время, пока судили и вели Мюрата на казнь…
4 ноября. Заезжал к Рекамье справиться об ее здоровье: Мюрат немного расстроил его; но я нашел ее у камина, окруженною Шатобрианом, Баланшем, дамами и еще несколькими мужчинами: она рассказывала о пожаре замка Баранта. Он загорелся в третьем часу утра, неизвестно еще отчего. Хозяева едва успели спастись в ночном туалете. Но потеря невозвратимая в книгах, в пожитках всякого рода и в драгоценностях фамильных и свезенных туда Барантом в разные эпохи жизни его»{693}.
2 ноября 1841 года
Наталья Николаевна — брату Дмитрию из Петербурга.
«Последние дни, что мы провели в деревне, были что-то ужасное, мы буквально замерзали. Граф Строганов, узнав о моем печальном положении, великодушно пришел мне на помощь и прислал необходимые деньги на дорогу»{694}.
Теперь жизнь возвращалась в свое прежнее русло. Рядом снова была тетушка Екатерина Ивановна Загряжская, почти ежедневно приходившая навещать свою любимую племянницу и ее детей, с которыми она не виделась с середины мая. Приходила навещать своих племянниц и графиня де Местр с супругом. Когда-то в молодости Ксавье де Местр[133], эмигрировавший из Франции в 1800 г. писатель и художник, был необычайно дружен с родителями Пушкина. Он, вдохновленный редкой внешностью Надежды Осиповны, которую в свете называли «прекрасной креолкой», в начале 1800-х годов написал ее портрет, выполненный на слоновой кости, а в 1810-е гг. — ее портрет карандашом. Им же в 1819 г. был написан и портрет Левушки, Льва Сергеевича Пушкина.
Одинокая старость Сергея Львовича скрашивалась обществом давних друзей, которым было что вспомнить. В доме тетушки С. И. де Местр по-прежнему был светский салон, где продолжали появляться Наталья Николаевна и Александрина, но уже не так часто, как раньше, поскольку жили теперь они самостоятельно, своим домом, своим укладом, своими заботами. Да это и понятно. Две родные сестры (Софья Ивановна де Местр и Екатерина Ивановна Загряжская), опекавшие осиротевшее семейство своей младшей племянницы, часто ссорились между собой: у обеих был капризный, тяжелый характер.
Приходил и Сергей Львович, чтобы повидаться с подрастающими внуками, с годами все больше и больше похожими на своего отца. Иногда Наталья Николаевна вместе с Александриной наносила ответный «визит вежливости» своему свекру. 16 декабря она писала об одном из них: «На этот раз мы застали свекра дома. Его квартира непереносимо пуста и печальна. Великолепные его прожекты по размещению мебели ограничиваются несколькими стульями, диваном и двумя-тремя креслами»{695}.
Семидесятилетний старик жил заброшенно и одиноко. Дочь Ольга по-прежнему находилась с двумя детьми в Варшаве, где служил ее муж в качестве управляющего канцелярией генерал-интенданта Царства Польского, а сын Левушка, которому было уже 36 лет, продолжал служить на Кавказе, добиваясь отставки. Изредка ему удавалось вырваться в столичный Петербург. Об одном из таких приездов Льва Пушкина вспоминал барон Федор Андреевич Бюлер:
«В 1840-х годах, в одну из литературно-музыкальных суббот у князя В. Ф. Одоевского, мне случилось засидеться до того, что я остался в его кабинете сам четверт (то есть вчетвером. — Авт.) с графом Михаилом Юрьевичем Виельгорским и Львом Сергеевичем Пушкиным, известным в свое время под названием Левушки. Он тогда только что прибыл с Кавказа в общеармейском кавалерийском мундире с майорскими эполетами. Чертами лица и кудрявыми (хотя и русыми) волосами он несколько напоминал своего брата, но ростом был меньше его. Подали ужин, и тут-то Левушка в первый раз узнал из подробного, в высшей степени занимательного рассказа графа Виельгорского все коварные подстрекания, которые довели брата его до дуэли. Передавать в печати слышанное тогда мною и теперь еще неудобно. Скажу только, что известный впоследствии писатель-генеалог князь П. В. Долгоруков был тут поименован в числе авторов возбудительных подметных писем»{696}.
| 
| 
13 декабря 1841 года
Лев Пушкин — Михаилу Владимировичу Юзефовичу.
«…Об Одессе сказать тебе ничего не могу, — я здесь, как в лесу, ни одной души знакомой… Как я должен был одичать после стольких лет бивака и пустыни…
В Петербурге я нашел все по-прежнему: скука, холод. Отец мой, не понимаю отчего, помолодел двадцатью годами и поскупел в двадцать же раз.
…Что же касается меня собственно, то я сижу у моря (или лучше — у болота) и жду погоды, т. е. отставки, которая по сие время не получена из Кавказа.
Пиши ко мне по следующему адресу: в Псковской губернии… в село Тригорское, Прасковье Александровне Осиповой, для доставления Л. Сер. Пушкину»{697}.
Намереваясь посетить псковские края, Лев Сергеевич указывает своему приятелю именно адрес хозяйки Тригорского, а не родного Михайловского, которое больше не принадлежало ему даже частично. Будучи до сих пор неприкаянным, не имеющим своего угла и семьи, он собирался поехать туда, где его любили и где он сам когда-то был счастлив, где теперь находились могилы брата, матери, бабушки, деда… Вблизи родного, знакомого с детства Михайловского можно было отогреться душой. Лев Сергеевич знал, что там ждала его Машенька Осипова. Влекомый «делами сердечными», он вскоре уехал в Тригорское, решив погостить там подольше, дожидаясь отставки.
Письма… Они для многих были спасением, минутами доверительного дружеского разговора с друзьями и близкими по духу людьми. Они спасали от одиночества и тоски. Они давали кому надежду, кому иллюзию взаимопонимания, а для некоторых служили источником радости и вдохновения.
Декабря 1841 года.
П. А. Вяземский — Наталье Николаевне.
«…Вы можете всегда оставаться красавицей, вызывать восторг, быть милой и очаровательной и Вы только потеряете при перемене, даже при выигрыше»{698}.
Писала письма и Наталья Николаевна. И хотя ее многочисленные послания брату Дмитрию были скорее хозяйственно-деловыми, с годами они не утратили оттенка сердечности и душевной привязанности. Письма же чете Фризенгоф изначально носили характер задушевности и искреннего участия. Эти письма Наталья Николаевна называла «дневниками», настолько они были исповедальными, приоткрывавшими ее одинокую душу.
Познакомились они еще в 1839 году, и, расставаясь в Михайловском в конце августа уходящего года, никто из них не знал, когда вновь доведется им свидеться.
Наталья Николаевна писала довольно часто, подробно повествуя не только о своей жизни, но и о жизни семейства де Местр, ведь это были родители Натальи Ивановны Фризенгоф.
Наталья Николаевна — Н. И. Фризенгоф. Из Петербурга в Вену.
«16 декабря.
…Я получила ваши хорошие письма, мои добрые, дорогие друзья. Спасибо, Ната, что ты потрудилась написать разборчиво, и пора было это сделать, мы уже начали подозревать вас в обмане.
Фризенгоф, я очень опасаюсь, как бы удовольствие, которое вы предвкушаете получить от чтения моего дневника, не было обмануто, он совершенно не интересен: я ограничиваюсь только изложением фактов, а что касается чувств, которые мы можем еще [134] испытывать, принимая во внимание наш возраст, то я вам о них не говорю. Могу сказать вам откровенно, заглянув в самые сокровенные уголки моего сердца, что у меня их нет. Саша, которую я на днях об этом спросила, может вам сказать то же самое. Я также ничего не скажу о тех, кто может за мной ухаживать. Часто люди становятся смешными, говоря об этом, и вы могли бы меня упрекнуть в самомнении, упрек, который вы мне часто делали, хотя я всегда хранила в отношении вас самое глубокое молчание о моих победах. Что касается Саши, то она сама может рассказать о своих. Она говорит, что их очень мало, а я ей приписываю больше…
…Дети с 6 часов пошли на свой урок танцев, брат вышел куда-то, а мы остались вдвоем, читали каждая в своем углу. Нами овладела такая черная меланхолия, что я готова была плакать весь вечер. Что касается Саши, то ее и голоса почти не слышно. Что это — предзнаменование несчастья или счастья? Будь что будет, во всяком случае — да будет воля божия…
Я очень вас жалею, милая Ната, что вы живете в чужой стране, без друзей. Хотя настоящие друзья встречаются редко, и всегда чувствуешь себя признательной тем, кто берет на себя труд ими казаться, вы, по крайней мере, можете сказать, что оставили истинных друзей здесь, они вам искренне сочувствуют»{699}.
Переписывалась Наталья Николаевна не только со своими друзьями, но и с друзьями Пушкина. В декабре она писала в Москву Павлу Воиновичу Нащокину:
«…Мое пребывание в Михайловском, которое вам уже известно, доставило мне утешение исполнить сердечный обет, давно мною предпринятый. Могила мужа моего находится на тихом уединенном месте, место расположения однакож не так величаво, как рисовалось в моем воображении: сюда прилагаю рисунок, подаренный мне в тех краях — вам одним решаюсь им жертвовать. Я намерена возвратиться туда в мае месяце, есть ли вам и всему Семейству вашему способно перемещаться, то приезжайте навестить нас…
<…> Дети вас также не забыли, все они, слава богу, здоровы и, на мои глаза, прекрасны. Старшие берут несколько уроков, говорят хорошо по-немецки, порядочно по-французски и пишут и читают на обоих языках. Со временем они к вам будут писать…»{700}.
Заметим, что Наталья Николаевна обращалась к Нащокину по-русски.
П. И. Бартенев отмечал: «Но особенно баловал Пушкина своею привязанностью П. В. Нащокин, безграмотные письма которого очень ценны. Он в них весь, с безобразием своего быта, с художественным чутьем, с постоянным горевшим огнем в душе, с благим помыслом в сердце. <…> Недаром вдова Пушкина извещала Нащокина о воспитании детей своих»{701}.
В декабре поделился с Нащокиным своими впечатлениями о поездке и князь Вяземский:
«…Я провел нынешнею осенью несколько приятных и сладостно-грустных дней в Михайловском, где все так исполнено „Онегиным“ и Пушкиным. Память о нем свежа и жива в той стороне. Я два раза был на могиле его и каждый раз встречал при ней мужиков и простолюдинов с женами и детьми, толкующих о Пушкине…»{702}.
В 1841 году было издано собрание сочинений Александра Сергеевича Пушкина, где в т. XI (стр. 185–189) были напечатаны «Записки П. В. Н<ащокина>, им диктованные в Москве, 1830». — Это была дань сердечной памяти погибшему другу.
24 декабря 1841 года
Петр Александрович Плетнев — Якову Карловичу Гроту.
«…Обедал у Смирновой… Там дети были в танц-классе: две девочки Смирновой (6-летняя Ольга и 4-летняя Софья. — Авт.) да четверо детей Пушкина (два сына и две дочери).
…Natalie Пушкина сегодня была в английском магазине (канун елки перед рождеством) и встретилась там с государем, обыкновенно в этот день приезжающим в английский магазин покупать для елки своим детям. Его величество очень милостиво изволил разговаривать с Пушкиной. Это было в первый раз после ужасной катастрофы ее мужа…»{703}.
«…Милостиво изволил разговаривать…»
Что стояло за этой «милостью»? Что хотел увидеть в глазах своей верноподданной Николай I? Что смогла прочесть, если успела и осмелилась взглянуть в глаза императора, Наталья Николаевна?
Эти и многие другие вопросы навсегда остались без ответа в сонме домыслов и сплетен, витающих равно как над головой августейшего монарха, так и над головой вдовы некоронованного Поэта всея Руси — Александра Пушкина.
* * *
1842 год
* * *
Невзирая на обилие житейских проблем и вдовьих забот, внешне Наталья Николаевна оставалась «действительно великолепна» и была «более чем божественна». Она по-прежнему притягивала к себе восхищенные взоры. Это вынуждены были признать и великосветские дамы, весьма ревностные в любом соперничестве. Красота ее была в самом расцвете, может быть, поэтому в числе поклонников Натали появлялись подчас фигуры весьма странные, даже комические.
Дочь Натальи Николаевны, А. П. Арапова, много лет спустя в семейной хронике писала по этому поводу:
«Явился еще один претендент, упорно преследовавший ее предложениями, но она на него и внимания не обращала, так как единственным его преимуществом были значительные средства. Нравственные достоинства были под общим сомнением, а его невзрачная, сутуловатая фигура еще карикатурнее выглядывала рядом с ней.
Старший брат (Александр, сын Поэта. — Авт.) и теперь с улыбкой вспоминает, как он служил ему покорной мишенью, когда подкараулив семейную прогулку в Летнем саду, он присоединялся к ним, и шаловливый мальчик нарочно отставал, бросая мячик и всякий раз стараясь попасть ему в спину. Мать, по близорукости или занятая беседою, не примечала проказу, а влюбленный терпеливо ее переносил, не смея выказать справедливая неудовольствия.
Долго старался он отуманить Наталью Николаевну соблазном роскошной жизни, но, уразумев в конце концов тщетность своих надежд, оставил ее в покое и лишил тем брата излюбленных развлечений»{704}.
Вполне вероятно, что А. П. Арапова имела в виду графа Льва Алексеевича Перовского (1792–1856) — одного из четырех побочных сыновей графа А. К. Разумовского[135] от дочери берейтора Марии Михайловны Соболевской, которая позднее вышла замуж за генерал-майора Денисьева.
| 
| 
Известно, что 1 сентября 1836 года Пушкин и Л. А. Перовский, как делопроизводитель княгини С. Г. Волконской, заключили контракт о найме квартиры в ее доме на Мойке. С 1828 по 1840 год Перовский являлся вице-президентом Департамента уделов, а с 1841 г. стал министром внутренних дел и товарищем министра уделов (хотя формально Кабинет Его Императорского Величества и Министерство уделов управлялись одним человеком — князем П. М. Волконским). С этого времени, а точнее, с 1 сентября 1841 г., под началом Перовского служит Владимир Иванович Даль, которому 19 ноября 1841 г. М. П. Погодин писал из Москвы: «Я слышал о вашем г-не П<еровском>, что он более всего любит безмолвие»{705}. «Но не верьте сотне анекдотов, которые ходят под его именем или на его счет: почти все ложь и выдумки»{706}, — возражал В. И. Даль своему адресату в письме от 3 апреля 1842 г.
В. И. Даль был определен секретарем при товарище министра уделов, но Перовский больше использовал его по делам МВД.
Сохранился донос Фаддея Булгарина Леонтию Васильевичу Дубельту от 6 марта 1848 года, в котором агент III Отделения сообщал: «У министра внутренних дел самое доверенное лицо Даль, а Краевский платит ему на вес алмазов за его сказки, а Даль через губернаторов распространяет журнал („Отечественные записки“. — Авт.)».{707}.
Вместе с тем Даль службой своей был доволен, о чем в письме тому же Погодину летом 1848 г. признавался: «..я с семьей на даче, Л<ев> А<лексеевич> так добр, что оставил меня на время в покое, и я в городе не бываю»{708}.
Женой Владимира Ивановича Даля (с 12 июля 1840 г.) была Екатерина Львовна, урожденная Соколова (2.III.1819–9.II.1872), от брака с которой было пятеро детей: Мария (род. в Оренбурге 14.IV.1841–?), Ольга (10.XI.1842, в Петербурге — 1916), в замужестве Демидова, Екатерина (5.III. 1845, в Петербурге—?).
Первой женой Даля (с июля 1833 г.) была Юлия Андре (1816–1838), которая оставила ему сына Льва (11.VI.1834, Оренбург — 21.III. 1877, Москва), в 1856 г. поступившего в Академию художеств, и дочь Юлию (22.II.1838, Оренбург — 1863, Рим).