Вряд ли у Геккерна были основания приходить «в отчаяние», прося «прислать… хоть сколько-нибудь денег», ибо все его письменные взывания к совести Дмитрия Гончарова совершались, по его словам, не ради себя, а «во имя памяти… прекрасной Катрин».
Во всяком случае, именно в этом он хотел бы убедить своих легковерных родственников Гончаровых.
9 февраля 1844 года
Луи Геккерн — Дмитрию Гончарову.
«Вена, 9 февраля 1844 г.
Сударь,
Я только что получил письмо от графа Строганова, который мне сообщает, что он все еще ожидает вашего приезда в Петербург, чтобы постараться уладить наши с вами дела. Однако время идет, и я не вижу исполнения ни одного из ваших обещаний, что вы мне дали. Умоляю вас во имя памяти нашей прекрасной Катрин, не дать мне изнемогать под тяжестью расходов на содержание и воспитание бедных маленьких сирот. До настоящего времени я делал все, чтобы они ни в чем не нуждались, а чтобы заменить, насколько это возможно, их бедную мать, я им нанял сразу же гувернантку, обзаведение, как вы знаете, всегда очень дорогое.
Но я не могу в конце концов нести все эти расходы. Мне стало известно, что Жорж, которому я поручил управление частью своего состояния, сделал некоторое количество долгов, надеясь покрыть их позднее деньгами, что он должен был получить от вас. Ради бога, Демитрий, не приводите меня в отчаяние и выполните часть ваших обещаний, прислав мне хоть сколько-нибудь денег.
Вы мне должны на сегодня двадцать тысяч рублей, уплатите мне часть, а на остальное выдайте вексель. Все мы смертны, тому мы имеем печальный пример, надо привести в порядок наши дела. Я надеюсь скоро получить уведомление о вашем приезде в С.-Петербург и узнать, к какому соглашению вы пришли с графом Строгановым. Но пришлите мне что-нибудь в счет вашего долга, мои расходы в данное время выше моих возможностей.
|
|
Прощайте, примите уверения в моих почтительных чувствах
Б. де Геккерн»{823}.
Что касается Дантеса, то даже будучи членом Генерального совета департамента Верхнего Рейна, он никак не мог свести концы с концами… И в этом он, подобно своему «приемному отцу», лицемерно пытался убедить всех и вся в Полотняном Заводе.
Да, «бедным» Дантесу и Геккерну только и оставалось, что рассчитывать на помощь со стороны…
Все это, вероятно, и побудило Дантеса вслед за Геккерном написать теще достаточно резкое письмо с требованием денег: «Что меня больше всего поражает в вашей переписке со мною, любезная Матушка, это ваше постоянное стремление объяснить и оправдать поведение моих шуринов в отношении меня… Совершенно возмутительно под разными вздорными предлогами не выполнять взятых священных обязательств перед сиротами»{824}.
А между тем в 1844 году, вскоре после смерти Екатерины, вдовец Дантес позировал для портрета[163], который затем был подарен им с его собственноручной подписью супругам Фризенгоф, жившим в своем замке в Бродзянах.
Жену свою Дантес похоронил на городском кладбище Сульца. На ее могиле была установлена надгробная плита, которую вскоре вынуждены были заменить на другую, поскольку на ней были указаны ошибочные даты: Екатерина умерла 3 октября, а надпись свидетельствовала, что она умерла на пять дней позже…
Ошибка была не только в дате кончины, но и в возрасте Екатерины Николаевны: вместо прожитых ею полных 34-х годах, на могильной плите значилась цифра 32.
|
|
По поводу путаницы в датах жизни и смерти жены Дантеса можно предположить, что так же как при венчании «барона Георга Карла Геккерна, 25 лет… с фрейлиной Ее Императорского Величества, девицей Екатериной Николаевною Гончаровой, 26 лет», согласно записи в метрической книге Исаакиевского собора за 1837 год (ч. II, ст. I), возраст невесты был уменьшен на 2 года, очевидно, из соображений деликатности (слишком молод жених для не слишком юной невесты)[164], так и в Сульце на могильной плите Екатерины Николаевны значился не ее фактический возраст — 34 года от роду, — а 32.
Хотя путаница в дне ее кончины говорит, скорее, не о продуманной (или привычной) акции подлога, а о невнимании близких к таким, в общем-то, сокровенно-печальным моментам жизни так рано ушедшей и (согласно постоянным утверждениям) «горячо любимой супруги».
Но факт остается фактом… Надгробная плита была заменена на другую, но и на ней надпись по истечении времени совсем уже не читается. «Все запущено, заросло вековой травой забвения».
В семейном архиве Дантеса сохранилась копия письма, которое около 1845 г. прислала ему из Москвы некая «Мари». Ей в течение ряда лет он писал откровенные, лестные для адресата, письма. Со всей очевидностью можно предположить, что в «истерзанном любовью» сердце Дантеса всегда находилось место якобы не только для Натали Пушкиной (в чем он пытался убедить ее и разубедить Пушкина, и ради чего он «закабалил себя на всю жизнь» браком с ее сестрой), но и для немалочисленного круга дам, считавших его «благородным человеком».
|
|
«Мари» — Дантесу.
«…Я убеждена, что вы благородный человек, Жорж, и потому осмеливаюсь просить Вас о жертве. Я выхожу замуж, мне хочется быть доброй, порядочной женой. Человек, за которого я выхожу, заслуживает счастья. Умоляю вас, сожгите все мои письма, уничтожьте мой портрет, принесите эту жертву ради моего спокойствия, ради моего будущего. Молю вас, ради нескольких дней того счастья, которое я дала вам. Вы заставили меня задуматься о моей жизни и о предназначении женщины. Я должна вернуться к добропорядочной жизни, знаю, что и Вы желаете мне этого. Не пишите мне больше — я не должна получать ни единой строчки, которую не смог бы прочесть муж мой. Будьте счастливы тем счастьем, которого я вам желаю и которого по воле судьбы я не смогла вам дать. Теперь мы разлучены навек, но знайте, что я никогда не забуду, что вы сделали меня лучше, что вам я обязана и добрыми чувствами и разумными мыслями, которых не знала до знакомства с вами…
Еще раз прощайте, Жорж»{825}.
Какая грустная, почти трагическая история несостоявшейся любви…
Правда, в том же архиве сохранилось и еще одно любопытное письмо Дантеса Луи Геккерну:
«1 сентября 1835 г.
…Бедная моя Супруга в сильнейшем отчаянье, несчастная несколько дней назад потеряла одного ребенка, и ей еще грозит потеря второго; для матери это поистине ужасно, я же, при самых лучших намерениях, не смогу заменить их. Это доказано опытом всего прошлого года»{826}.
Воистину — драма любви, если бы не привкус фарса от сознания того, что «Мари», «Супруга» из письма и Екатерина Гончарова — три совершенно разных лица, а страдалец-возлюбленный — один и тот же — Жорж Дантес.
| 
Зима 1844 года
… Зимой 1844 года генерал-майор Петр Петрович Ланской по просьбе своего армейского приятеля И. Н. Гончарова, офицера лейб-гвардии Гусарского полка, с которым он встретился в Баден-Бадене во время лечения, зашел в Петербурге к его сестре «Таше», чтобы передать письмо и посылку.
Впоследствии внучка Натальи Николаевны Елизавета Бибикова писала: «Бабушка была в черном бархатном платье, такая красивая, убитая горем, что дед сразу в нее влюбился»{827}.
Об этой встрече, о том, что ей предшествовало, и о многом другом сохранились воспоминания А. П. Араповой, дочери Н. Н. Пушкиной и П. П. Ланского, автора мемуаров, основанных на семейных преданиях, рассказах родственников, самой Натальи Николаевны и фактах ее биографии.
В одной из глав своего повествования А. П. Арапова ведет рассказ о том времени, когда Ланской, сослуживец Дантеса по Кавалергардскому полку, был увлечен Идалией Полетикой, женой другого своего однополчанина — Александра Михайловича Полетики[165].
По поводу самой Идалии Арапова писала:
«…Она была полуфранцуженка, побочная дочь графа Григория Строганова, воспитанная в доме на равном положении с остальными детьми, и, в виду родственных связей с Загряжскими, Наталья Николаевна сошлась с ней на дружескую ногу. Она олицетворяла тип обаятельной женщины не столько миловидностью лица, как складом блестящего ума, веселостью и живостью характера, доставлявшими ей всюду постоянный несомненный успех.
В числе ея поклонников самым верным, искренно влюбленным и беззаветно преданным был в то время кавалергардский ротмистр[166] Петр Петрович Ланской. <…>
Отец мой не был тогда знаком с матерью. Всецело поглащенный службою, он посвящал свои досуги Идалии Григорьевне, чуждался светской жизни, и только по обязанности появлялся на придворные балы, где видал издалека прославленную красавицу Пушкину, но, всей душою отдавшись другой женщине, ничуть ею не интересовался. Наталья Николаевна его даже и в глаза не знала»[167]{828}.
В то время, когда назревала и произошла дуэль Пушкина с Дантесом, Ланского не было в Петербурге: с 19 октября 1836 г. по 19 февраля 1837-го он был в Черниговской и Могилевской губерниях «для наблюдения при наборе рекрут».
| 
| 
Повествуя о первой встрече Ланского с вдовой Поэта, Арапова писала:
«… В начале зимы 1844 года состоялось первое знакомство моего отца с Натальей Николаевной Пушкиной. За год перед тем он перенес сильное душевное потрясение.
Легкомысленная измена женщины[168], которой он безраздельно посвятил лучшие годы молодости, так сразила его, что он подвергся долгой, изнурительной болезни, и только самоотверженный уход младшей сестры спас его от грозящей смерти.
Доктора отправили его на воды, за границу, и, отдыхая от сложнаго лечения, он провел всю осень в Баден-Бадене, где близко сошелся с Иваном Николаевичем Гончаровым и женою его, урожденной княжною Мещерской. Отпуск его кончался, и, узнав, что он едет прямо в Петербург, они попросили его доставить письмо и посылку находящейся там сестре.
Это и послужило поводом к первому визиту. Мать была особенно дружна с этим братом; с живым интересом разспрашивала о нем, о их совместной жизни; тема оказалась благодарной. Отец вопреки свойственной ему молчаливости, разговорился о заграничных впечатлениях и не приметил даже, как быстро прошло время. Откланиваясь, он, в знак благодарности за оказанную услугу, получил радушное приглашение бывать у Н. Н. и, конечно, воспользовался им.
В течение зимы посещения эти все учащались и с каждым разом он все более и более испытывал ея чарующее обаяние. В сердце, изсушенном отвергнутой страстью, незаметно всходили новые побеги, пробуждалась жажда другого, тихаго счастья. И невольно вспоминались тогда слова женщины, влияние которой даже и разрыв не мог уничтожить: „С сентиментальностью вашего ума и верностью привязанностей, соперничающей с плющом, во всем мире существует только одна женщина, способная составить ваше счастье — это Натали Пушкина, и на ней-то вам следовало бы жениться“.
Благодаря подобным размышлениям, мысль о браке незаметно вкралась в голову закоренелаго холостяка.
Ему тогда только что исполнилось сорок пять лет (он оказался на три месяца старше Пушкина)[169], и, конечно, не с легкомыслием увлекающагося юноши мог решиться на такой важный шаг.
Личное состояние отца было очень незначительно, но это был акуратный по природе человек, с весьма скромными потребностями, и доходов хватало с избытком на его холостую жизнь. Обзавестись разом многочисленной семьей являлось задачей, спугнувшей предшествовавших женихов, и сам он призадумался над ней, опасаясь осложнений и тревог в будущем.
Пробудившаяся любовь все громче заявляла свои права, внутренний голос настойчиво твердил: ты обрел свое счастье, не упускай его!
А время все шло, наступила весна…»{829}.
Обремененная заботами о воспитании и здоровье детей, Наталья Николаевна находилась в постоянной тревоге за их судьбу: дети часто болели. По настоянию врачей она решила на лето вновь поехать в Ревель, но на сей раз не столько для того, чтобы поправить собственное здоровье, сколько для укрепления здоровья детей, о чем и оповестила своих друзей.
8 марта 1844 года
Из писем П. А. Плетнева — Я. К. Гроту в Гельсингфорс:
«8 марта 1844 года. Петербург.
…Обедал у Ростопчиной. Она на лето едет в Ревель с Н. Н. Пушкиной»{830}.
1 апреля 1844 года
«1 апреля 1844 года.
…Я недавно припомнил золотые слова Пушкина насчет существующих и принятых многими правил о дружеских отношениях. „Все, — говорил в негодовании Пушкин, — заботливо исполняют требования общежития в отношении к посторонним, то есть к людям, которых мы не любим, а чаще и не уважаем, и это единственно потому, что они для нас ничто. С друзьями же не церемонятся, оставляют без внимания обязанности свои к ним, как к порядочным людям, хотя они для нас — все. Нет, я так не хочу действовать. Я хочу доказывать моим друзьям, что не только их люблю и верую в них, но признаю за долг и им, и себе, и посторонним доказывать, что они для меня первые из порядочных людей, перед которыми я не хочу и боюсь манкировать чем бы то ни было, освященным обыкновениями и правилами общежития“»{831}.
Словно в подтверждение размышлений Плетнева о Пушкине и его философских воззрениях на дружбу, тогда же, в 1844 г., верный памяти Поэта В. И. Даль с грустью отмечал: «Много алмазных искр Пушкина рассыпано тут и там в потемках; иные уже угасли и едва ли не навсегда…»{832}.
14 мая 1844 года
Друзья Поэта, подолгу жившие вне России, живо интересовались тем, что происходило на родине в их отсутствие.
А. И. Тургенев — А. Я. Булгакову в Москву.
«14 мая 1844. Шанрозе
…Что ты ничего не напишешь о важных событиях в России? На сих днях у нас сердце дрогнуло от радости, когда прочли в „Дебатах“, что вышел указ о том, чтобы не бить солдат без суда! Вы пишете о концертах и певицах, а об этом ни слова! О равнодушные! Нет! — русские заграничные сильнее любят отечество вас, запоздалых домоседов! — Не могу добиться ни от кого — будет ли железная дорога из Москвы в Петербург? Начата ли? Куда доводят новые шоссе?»{833}.
Отвечая на вопрос Александра Ивановича из-за границы, можно было бы заметить, что строительство железной дороги в России между Петербургом и Москвой началось еще в 1843 г. и продолжалось до 1851 г. А в 1844 г. в Петербурге было начато и пробное асфальтирование на Полицейском мосту через Мойку. По этому поводу Ф. Булгарин писал в газете «Северная пчела»:
«Каждый день я восхищаюсь пробным мощением асфальтом на гребне Полицейского моста. Асфальт, вылитый в кубические формы, выдерживает самую жесткую пробу, потому что едва ли бывает где более езды, как на Полицейском мосту»{834}.
А между тем к маю 1844 г. взаимоотношения Натальи Николаевны и Петра Петровича Ланского стали обретать все более ясные очертания. Дело шло к тому, что Ланской уже всерьез подумывал о предстоящих переменах в своей жизни.
Обращаясь к тому времени, А. П. Арапова писала:
«…Наталье Николаевне советывали повести детей на морские купанья, и, соблазнившись пребыванием четы Вяземских в Гельсингфорсе, она сговорилась с ними туда поехать.
Все приготовления были уже сделаны, день отъезда назначен, даже билеты на всю семью заблаговременно взяты в мальпост.
Отец пришел к заключению, что эта разлука послужит ему на пользу. Вдали от обворожительной красавицы, ему легче будет обсудить положение и хладнокровно взвесить шансы pro u contra предполагаемого шага. Если, — размышлял он, — за три-четыре месяца чувство его только сильнее разовьется, то никакие преграды его не остановят, и он уже обдуманно и сознательно решит свою судьбу. Пустой случай, в котором он не преминул узнать Промысел Божий, всегда ему покровительствовавший, мгновенно разбил все доводы разсудка и привел его к неожиданному, но желанному концу, за который он не переставал благословлять Провидение до последней минуты своей долгой жизни.
За два дня до отъезда Наталья Николаевна, лежа на кушетке, читала книгу, и одна из ея ног от неудобнаго положения онемела.
Старший сын тем временем брал последний урок, гувернантка, вручая возвращенный учителем cachet (лист учета проведенных уроков. — Авт.), бывшия тогда в общем употреблении, просила денег для уплаты по ним.
Мать, не отдавая себе отчета в происшедшем, поспешно встала, и нога у нея так несчастно подвернулась, что она упала от острой боли, с вырвавшимся криком. Пришлось поднять ее с посторонней помощью; доктор константировал вывих щиколотки и предписал лежачее положение и безусловный отдых на несколько недель.
Путешествие пришлось отложить. Знакомые разъехались. Отец чуть не ежедневно стал навещать одинокую больную. <…>
Особым знаком Царской милости явилось его назначение прямо из свиты командиром лейб-гвардии Коннаго полка, шефом котораго состоял Государь, питая к нему особое благоволение.
Обширная казенная квартира, упроченная блестящая карьера расширяли его горизонт и, не откладывая дольше, он сделал предложение»{835}.
«Вспомни, как ты был одинок перед нашим браком, а, однако, у тебя были братья, сестры… которые тебя любили»{836}, — напишет Наталья Николаевна Ланскому пять лет спустя (26 июля 1849 г.).
Назначение, о котором пишет Арапова, состоялось (согласно послужному списку Ланского) 9 мая 1844 г., когда из Кавалергардского полка, в котором он прослужил четверть века, Петр Петрович был назначен командиром лейб-гвардии Конного полка, а предложение Наталье Николаевне он сделал уже после 9 мая.
В. А. Нащокина впоследствии вспоминала о своей встрече того времени в Москве с H. Н. Пушкиной:
«Это была женщина чудной красоты: высокая, дивно сложенная, изящная, с каштановыми или темно-русыми волосами… она, заехав однажды к нам, заявила Павлу Войновичу, что генерал Ланской, человек тогда уже пожилой… сделал ей предложение и она приехала спросить совета, как ей поступить. По ее объяснению, Пушкин на смертном одре сказал ей: „Если ты вздумаешь выходить замуж, посоветуйся с Нащокиным, потому что это был мой истинный друг“.
Мой муж уклонился от совета, ссылаясь на то, что Пушкину он мог советовать, как близкому другу, душа которого была для него раскрыта и ясна; вдове же его, при всем уважении к ней, советовать он не может. Наталья Николаевна уехала, и вскоре потом мы услышали, что она помолвлена с Ланским.
Не могу умолчать об одном маленьком факте, характеризующем отношение известной части общества к великому поэту: после помолвки Натальи Николаевны к нам зашел генерал Врангель, начальник московской артиллерии. Я обратилась к нему с вопросом: „Слышали новость?“ — „Какую?“ — спросил он. — „Пушкина замуж выходит“. — „За кого?“ — „За генерала Ланского“. — „Молодец, хвалю ее за это! По крайней мере, муж — генерал, а не какой-то там Пушкин, человек без имени и положения…“
То ли еще моим ушам приходилось слышать о великом поэте!»{837}.
14 мая 1844 года
Эта новость привела в движение злые языки не только Москвы, но и Петербурга. Сплетни рождались одна нелепее другой. Характерной является дневниковая запись лицейского товарища Пушкина М. А. Корфа, на тот момент являвшегося доверенным лицом Николая I, его статс-секретарем (о котором академик К. С. Веселовский заметил: «Корф вообще любил макать свое острое перо в очень черные чернила»):
«14 мая 1844 г.
…Мария-Луиза осквернила ложе Наполеона браком своим с Неем. После семи лет вдовства вдова Пушкина выходит за генерала Ланского… В свете тоже спрашивают: „Что вы скажете об этом браке?“, но совсем в другом смысле: ни у Пушкиной, ни у Ланского нет ничего, и свет дивится только этому союзу голода с жаждою. Пушкина принадлежит к числу тех привилегированных молодых женщин, которых государь удостаивает иногда своим посещением. Недель шесть тому назад он тоже был у нее, и вследствие этого визита или просто случайно, только Ланской вслед за этим назначен командиром Конногвардейского полка, что по крайней мере временно обеспечивает их существование, потому что, кроме квартиры, дров, экипажа и проч., полк, как все говорят, дает тысяч до тридцати годового дохода <…> Ланской был прежде флигель-адъютантом в Кавалергардском полку и только недавно произведен в генералы!»{838}.
Да, лицейскому товарищу Пушкина не откажешь в умении «макать свое острое перо…» Однако в «Сборнике биографий кавалергардов…» можно ознакомиться с послужным списком П. П. Ланского и убедиться в том, что в 1818 г., поступив на службу в Кавалергардский полк, 23 апреля 1834 года он был произведен во флигель-адъютанты «по благоволению императора Николая», а 10 октября 1843 г. (еще до знакомства с Н. Н. Пушкиной) произведен в генерал-майоры.
Так что двусмысленные намеки Корфа не имели под собой реальной почвы. К слову сказать, известно также его злопыхательство и в адрес Пушкина. Взаимоотношения их всегда, начиная с Лицея, были холодными, а после гибели Поэта Корф в своих воспоминаниях позволял себе быть откровенно недоброжелательным и желчным по отношению к Пушкину и его жене. Желчным настолько, что даже друзья Поэта вынуждены были вступиться за Наталью Николаевну.
Примером служит «Записка о Лицее» Модеста Корфа, в которой он отмечал:
«…Женитьба несколько его остепенила, но была пагубна для его таланта. Прелестная жена, которая любила славу своего мужа более для успехов своих в свете, предпочитала блеск и бальную залу всей поэзии в мире и, по странному противоречию, пользуясь всеми плодами литературной известности Пушкина, исподтишка немножко гнушалась тем, что она, светская женщина по преимуществу — привязана к мужу-литератору, — эта жена, с семейственными и хозяйственными хлопотами, привела к Пушкину ревность и отогнала его музу. Произведения его после свадьбы были и малочисленны, и слабее прежних. Но здесь представляются, в заключение, два любопытные вопроса: что вышло бы дальше из более зрелого таланта, если б он не женился, и как стал бы он воспитывать своих детей, если б прожил долее?»{839}.
Князь П. А. Вяземский в своих примечаниях к «Записке…» Корфа, которого называл «чиновником огромного размера», возразил: «Жена его любила мужа вовсе не для успехов своих в свете и немало не гнушалась тем, что была женою литератора. В ней вовсе не было чванства, да и по рождению своему не принадлежала она высшему аристократическому кругу»{840}.
К сожалению, Корф в своих едких высказываниях был не одинок. Сбывалось предсмертное предвидение Пушкина: «Она еще потерпит во мнении людском…»
И Наталья Николаевна терпела… Всю жизнь терпела недружелюбный шепот в свой адрес, злословие, кривотолки, догадки, досужие домыслы, грязные слухи…
Когда в мае 1844 года П. П. Ланской был назначен командиром лейб-гвардии Конного полка, это послужило поводом к новым сплетням.
А меж тем в доме Гончаровых заговорили о свадьбе.
Александра Николаевна извещала брата Дмитрия:
«Я начну свое письмо, дорогой Дмитрий, с того, чтобы сообщить тебе большую и радостную новость: Таша выходит замуж за генерала Ланского, командира конногвардейского полка. Он уже не очень молод, но и не стар, ему лет 40. Он вообще (одно слово неразборчиво), это можно сказать с полным основанием, так как у него благородное сердце и самые прекрасные достоинства. Его обожание Таши и интерес, который он выказывает к ее детям, являются большой гарантией их общего счастья. Но я никогда не кончу, если позволю себе хвалить его так, как он того заслуживает…»{841}.
Из письма Александрины становится ясно, что Наталья Николаевна сама приняла решение выйти замуж, обсуждая это только с сестрой, с которой жила одним домом все эти годы. А других родственников, включая и родителей, она лишь поставила в известность. Это было самостоятельное, зрелое решение, в отличие от ее брака с Пушкиным, когда долгих два года «Гончарова-мать сильно противилась браку своей дочери, но… молодая девушка ее склонила». Теперь Наталья Николаевна, в свои почти 32 года, — глава большой семьи, она привыкла все делать сама, неся груз ответственности за каждого из подрастающих детей. Она сама вершила свою судьбу, поэтому о своем решении выйти замуж она сообщила родным post factum.
| 
5 июня 1844 года
Н. И. Гончарова — в Полотняный Завод из Яропольца.
«5 июня 1844 г.
Дорогие Дмитрий и Лиза, на этот раз я пишу вам обоим вместе, уверенная, что Лиза меня поймет, чтобы сообщить вам счастливую новость. Таша выходит замуж за генерала Петра Ланского, друга Андрея Муравьева и Вани. Г-н Муравьев очень его хвалит с нравственной стороны, он его знает уже 14 лет, это самая лучшая рекомендация, которую я могу иметь в отношении его. Он не очень молод, ему 43 года, возраст подходящий для Таши, которая тоже уже не первой молодости. Да благословит бог их союз. Может быть, вы уже знаете об этой счастливой вести и я не сообщаю вам ничего нового. Я с большим удовольствием пишу вам о событии, которое, насколько я могу предвидеть, упрочивает благосостояние Таши и ее детей и может только послужить на пользу всей семье. Новый член, который в нее входит, со всеми его моральными качествами, как говорит Муравьев, может принести только счастье, а оно нам так нужно после стольких неприятностей и горя…»{842}.
Тепло и душевно отозвался отец Натальи Николаевны, Н. А. Гончаров, о предстоящей свадьбе младшей дочери. Своему старшему сыну как главе гончаровского рода он писал из Москвы:
«Поздравляю Вас и любезную Вашу Лизавету Егоровну с новым зятем генералом Петром Петровичем Ланским, по какому случаю в исполнение требования письменного самой сестрицы Вашей Натальи Николаевны, дал я ей мое архипастырское (иноческое) благословение»{843}.
На пороге новой жизни Натальи Николаевны, в 1844 г., художнику Томасу Райту[170], академику живописи, были заказаны портреты: сестры Александрины, детей (Маше Пушкиной было уже 12 лет, Саше — 11, Грише — 9, маленькой Таше — 8 лет, портрет которой в серии рисунков Райта отсутствует), их гувернантки Констанции Майковой, а также и портрет самой Натали. Кроме того, придворным художником Вольдемаром Гау в том же 1844 году был написан парадный портрет вдовы Поэта, хранящийся ныне в парижской частной коллекции.
В это же время художник Райт создавал портретную галерею семейства Вяземских-Карамзиных: портреты князя Петра Андреевича Вяземского, его 24-летнего сына Павла и Софи Карамзиной (также приводимые в книге.)
Сохранилась записка П. А. Вяземского, адресованная Наталье Николаевне и относящаяся к этому времени:
«Надпишите, пожалуйста, на прилагаемой записке адрес художника Райта, того самого, который делает наши портреты за 14 рублей и пошлите ему записку с моим человеком»{844}.
Впоследствии эти портреты, в числе прочих, хранились в альбоме Натальи Николаевны, подаренном ей весной 1841 года П. А. Вяземским.
Кроме того, сохранился ее предсвадебный портрет, выполненный Николаем Ланским. Это поясной портрет, датированный юным художником: «4 июля 1844 г.», а 25 декабря того же года им был написан и портрет «дяди Петра».
| 
Юный Николенька Ланской доводился племянником Петру Петровичу, который, очевидно, и представил его Наталье Николаевне, а сблизила с мальчиком вдову Поэта трудная судьба подростка, в котором она приняла впоследствии деятельное участие.
Дело в том, что отец Николая — Павел Петрович, родной брат Петра Петровича Ланского, также начал службу в Кавалергардском полку, а в 1830 г. был назначен командиром Образцового кавалерийского полка, где его высоко ценили солдаты.
Сестра Поэта в октябре 1835 г. писала мужу в Варшаву: «Лерх (Теодор-Генрих-Вильгельм Лерхе (1791–1847), доктор медицины, основатель глазной лечебницы в Петербурге, лейб-окулист. — Авт.) лишил зрения 25 солдат Образцового полка, который стоит здесь, в Павловске, — поставив им неведомо зачем пиявки на глаза. Эти несчастные, говорят, чуть не разорвали его, шестнадцати из них он вернул по одному глазу, и они так счастливы, что пляшут от радости. Их генерала Ланского (Павла Петровича. — Авт.) не было тогда в полку; солдаты очень любят его. Когда он вернулся, они окружили его, крича в отчаянии: „Отец наш! Мы тебя не видим, ты бы нас не допустил до такого несчастия!“ Он так был расстроен, что заболел. Это ужасно, проклятая мода на кровопускание»{845}.
В «Сборнике биографий кавалергардов…», помимо послужного списка Павла Ланского, значится следующее: