2 декабря 1851 года
Во Франции произошла смена власти. «В награду за услуги, оказанные Луи-Наполеону, Дантес был назначен им в день декабрьского переворота сенатором. В сенате он обратил на себя особое внимание своими речами в защиту светской власти пап. Во время последней империи Дантес был persona grata при дворе Наполеона III. Дантес был одним из основателей Парижского Газового общества и оставался директором этого общества до самой смерти, благодаря чему составил себе большое состояние. По словам одного из наших соотечественников, знавших в Париже Дантеса, это был человек „очень одаренный и крайне влиятельный, даже большой оригинал; он был замешан во всех событиях и происках Второй империи“.
…О <…> судьбе Дантеса вплоть до переворота 2 декабря 1851 г. <…> почти ничего неизвестно. По возвращении из России во Францию он сначала заперся в деревне своей (в Эльзасе), а затем, в сороковых годах выступил на политическом поприще, был избран депутатом и сначала продолжал быть крайним легитимистом. В дуэли между Тьером и Биксио Дантес был секундантом первого. Затем он из легитимистов превратился в бонапартиста»{913}.
21 февраля 1852 года
Около 8 часов утра в Москве умер Н. В. Гоголь. Ему было 43 года. За несколько дней до того, он, изнуренный постом и молитвами, настояниями своего духовника отца Матвея «отречься от Пушкина, как от грешника и язычника», сжег в печи подготовленный к печати том «Мертвых душ». И. С. Тургенев в своей статье-некрологе, названной «Письмо из Петербурга», в газете «Московские ведомости» от 13 марта 1852 г. писал:
«Гоголь умер! Какую русскую душу не потрясут эти два слова? Он умер. Потеря наша так жестока, так внезапна, что нам все еще не хочется ей верить… Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, назвать великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордимся как одной из слав наших!.. В день, когда его хоронит Москва, нам хочется протянуть ей отсюда руку — соединиться с ней в одном чувстве общей печали…»{914}.
За публикацию этой статьи, ослушание и нарушение правил цензуры И. С. Тургенев был арестован и сослан в свое имение Спасское-Лутовиново Орловской губернии.
Граф В. А. Соллогуб, уехав в 1843 г. за границу, «где жил целый год с Гоголем, сперва в Баден-Бадене, потом в Ницце», впоследствии вспоминал:
«Как тревожны были мои отношения к Пушкину, так же покойны были отношения мои к Гоголю. Он чуждался и бегал света и, кажется, однажды во всю жизнь свою надел черный фрак, и то чужой, когда великая княгиня Мария Николаевна пригласила его в Риме к себе. Застенчивость Гоголя простиралась до странности. Он не робел перед посторонними, а тяготился ими. Как только являлся гость, Гоголь исчезал из комнаты. Впрочем, он иногда еще бывал весел, читал по вечерам свои произведения, всегда прежние, и представлял, между прочим, что присутствующие надрывались от смеха. Но жизнь его была суровая и печальная. По утрам он читал Иоанна Златоуста, потом писал и рвал все написанное, ходил очень много, был иногда прост до величия, иногда причудлив до ребячества. Я сохранил от этого времени много писем и документов, любопытных для определения его психической болезни. Гоголя я видел в последний раз в Москве в 1850 году. Когда я ехал на Кавказ. Он пришел со мной проститься и начал говорить так сбивчиво и так отвлеченно, так неясно, что я ужаснулся <…> и я понял, что он погиб. Он страдал долго, страдал душевно, от своей неловкости, от своего мнимого безобразия, от своей застенчивости, от безнадежной любви, от своего бессилия перед ожиданиями русской грамотной публики, избравшей его своим кумиром. Он углублялся в самого себя, искал в религии спокойствия и не всегда находил; он изнемогал под силой своего призвания, принявшего в его глазах размеры громадные, томился тем, что не причастен к радостям, всем доступным, и, изнывая между болезненным смирением и болезненной, не свойственной ему по природе гордостью, умер от борьбы внутренней так, как Пушкин умер от борьбы внешней. Оба шли разными путями, но оба пришли к одной цели, конечному душевному сокрушению и к преждевременной смерти. Пушкин не выдержал своего мнимого унижения, Гоголь не выдержал своего настоящего величия. Пушкин не устоял против своих врагов, Гоголь не устоял против своих поклонников. Оба не были подготовлены современным им общественным духовным развитием к твердой стойкости перед жизненными искушениями. <…>
„Никто, — говаривал он (Пушкин. — Авт.), — не умеет лучше Гоголя подметить пошлость русского человека“. Но у Гоголя были еще другие громадные достоинства, и мне кажется, что Пушкин никогда в том вполне не убедился.
Во всяком случае, он не ожидал, чтоб имя Гоголя стало подле, если не выше, его собственного имени. Пушкин был великим художником, Гоголь — гением»{915}.
| 
5 марта 1852 года
В. А. Жуковский — П. А. Плетневу из Баден-Бадена.
«Любезнейший Петр Александрович, какою вестью вы меня оглушили и как она для меня была неожиданна! Весьма недавно я получил еще письмо от Гоголя и сбирался ему отвечать… И вот уже его нет! Я жалею о нем несказанно собственно для себя: я потерял в нем одного из самых симпатических участников моей поэтической жизни и чувствую свое сиротство в этом отношении… Теперь мой литературный мир состоит из четырех лиц — из двух мужского пола и из двух женского: к первой половине принадлежите вы и Вяземский, к последней две старушки — Елагина и Зонтаг»{916}.
12 апреля 1852 года
Не прошло и двух месяцев со дня кончины Гоголя, как читающая Россия была потрясена еще одной смертью: в Баден-Бадене умер Василий Андреевич Жуковский. Ему было 69 лет.
17 апреля 1852 года священник русской церкви в Штутгарте И. И. Базаров сообщал: «12 апреля я был в Карлсруэ… как приходит известие, что В. А. Жуковский скончался… в 1 ч. 37 минут пополуночи».
В течение ряда лет Жуковский готовился вернуться на родину, но болезнь жены нарушала эти планы. Когда же все было готово и на 14 июля 1851 г. был назначен отъезд, Жуковский внезапно полностью ослеп, а несколько месяцев спустя — умер. Согласно последней воле поэта тело его было перевезено вдовой в Россию и похоронено на Смоленском лютеранском кладбище Петербурга. В 1857 г. на его могиле был воздвигнут черный гранитный саркофаг работы скульптора Петра Карловича Клодта фон Юргенсбурга:
Въ память вѣчную Знаменитаго пѣвца въ станѣ Русскихъ воиновъ
Василiя Андреевича Жуковскаго
Родившагося въ Бѣлевъ 28 Генваря 1783-го
Скончавшагося въ Баденѣ 12 Апреля 1852 года
Воздвигнутъ стараниями и приношениями почитателей
безсмертныхъ трудовъ его и дарованiй.
После смерти Жуковского его вдова с дочерью Александрой (1842–1890) и сыном Павлом (1845–1912), приехав из Германии, поселилась в России и приняла православие. Жизнь ее без Жуковского длилась недолго, и спустя четыре года после его кончины, в возрасте 35 лет, она умерла и была похоронена вместе с ним. На саркофаге появилась еще одна надпись:
Здесь погребена близъ супруга ея
Елисавета Алекстьевна Жуковская
родившаяся въ Лифляндии 19 июня 1821-го
скончавшаяся въ Москвть 26 ноября 1856 года
В. А. Соллогуб писал: «Гоголь благоговел перед Пушкиным, Пушкин перед Жуковским. <…> Жуковский был типом душевной чистоты, идеального направления и самого светлого, тихого добродушия, выражавшегося иногда весьма оригинально. Возвратившись из Англии (в 1838 г. — Авт.), где он восхищался зеленеющими тучными пастбищами, он говорил с восторгом: „Что за край! Что за край! Вот так и хочется быть коровой, чтоб наслаждаться жизнью“»{917}.
Горько оплакивали Жуковского его друзья, среди которых уже не было ближайшего из них — А. И. Тургенева. Еще в июле 1808 г. тот признавался брату Николаю: «Жуковский еще более мне полюбился, и я дружбу его почитаю лучшим даром Промысла. По талантам, по душе и по сердцу — редкий человек и меня любит столько же, сколько я его»{918}. «Жуковский криво видит вещи, потому что во многом не просвещен. Но на деле он свят, и жизнь его вся из благих дел»{919}, — писал Александр Иванович брату уже в сентябре 1832 г.
24 апреля 1852 года
М. П. Погодин. Дневник. Москва.
«К Елагиной. Известие о смерти Жуковского. Что за черный год! Плакали».
«Не стало нашего патриарха, нашего несравненного, ангельски-доброго Жуковского»{920}, — в августе того же года писала П. А. Плетневу графиня Ростопчина.
Ф. И. Тютчев, потрясенный смертью поэта Жуковского, писал в прощальном стихотворении: «Поймет ли мир, оценит ли его?..»
| 
| 
29 апреля 1852 года
Фрейлина Александрина Гончарова получила официальное разрешение вступить в брак с 45-летним бароном Густавом Фризенгофом:
«Милостивая государыня Александра Николаевна! На письмо Вашего превосходительства от 27 февраля имею честь уведомить, что их императорские величества высочайше соизволяют на вступление Ваше в брак с Австрийским подданным уроженцем города Вены бароном Густавом фон Фризенгофом.
С искренним почтением имею честь быть Вашего превосходительства покорнейший слуга.
Кн. Петр Волконский»{921}.
Александрина, прожив восемь лет в семье Ланских и выйдя замуж, навсегда покинула Россию, поселившись в замке мужа — Бродзянах, близ Вены. Ей было почти 42 года.
«Со свадьбой и отъездом тетушки, в доме водворился ненарушимый мир и безмятежное спокойствие. Матери стало все улыбаться в жизни, но не на долгий срок»{922}, — писала позднее дочь Натальи Николаевны Александра Ланская о тяжелом характере А. Н. Гончаровой.
Тогда же, в 1852 году, племянником Петра Петровича — Николаем Ланским, была выполнена серия карандашных рисунков. Следует заметить, что одним из наиболее удачных стал портрет 40-летней Натальи Николаевны, приведенный в книге.
10 мая 1852 года
В Потсдаме состоялась встреча Николая I с Дантесом, представлявшим интересы будущего Наполеона III. Правда, во французской депеше от 15 мая на имя Николая Дмитриевича Киселева, состоявшего послом в Париже с 1844 по 1854 г., указывалось, что российский император, давая согласие на эту аудиенцию, приказал «предупредить, что он не может принять его (Дантеса. — Авт.) в качестве представителя иностранной державы вследствие решения военного суда, по которому он был удален с императорской службы.
Если же он хотел бы явиться как бывший офицер гвардии, осужденный и помилованный, то его величество был бы готов выслушать то, что он желал бы ему сказать от имени главы французской Республики»{923}.
На подлиннике депеши осталась резолюция Николая I: «быть по сему».
Встреча царя и Дантеса была довольно продолжительной. «Царь был очень любезен и полушутливо называл своего бывшего офицера „Господин посол…“». Однако после аудиенции Николай I, верный себе, в секретной депеше, адресованной русским дипломатам, участвовавшим в этих переговорах, настаивал на том, чтобы «проконтролировать отчет барона Геккерена», которого к тому времени в Европе уже называли «известнейшим выкормышем Империи» и «сволочью».
Позднее сын Дантеса на вопрос постоянного парижского корреспондента газеты «Новое время» И. Яковлева (И. Я. Павловского) «Ваш отец никогда не бывал после своей печальной истории в России?» ответит:
«Нет, но он дважды видел после того императора Николая I в Берлине. В первый раз он был послан Наполеоном, тогда еще президентом республики, чтобы позондировать мнение императора насчет предстоявшего государственного переворота. Ответ был положительный. Во второй раз он был послан Наполеоном, уже императором, чтобы просить руки для него дочери великой княгини. На этот раз ответ был более чем резким»{924}.
11 июня 1852 года
В местечке Манциана близ Рима внезапно умер Карл Павлович Брюллов, находившийся там с весны 1849 года на лечении. Ему было всего 46 лет. Похоронен на римском кладбище Тестаччо для иностранцев-некатоликов.
Так уж случилось, что Карл Брюллов венчался со своей избранницей, 17-летней Эмилией-Карлоттой-Катариной Тимм, дочерью рижского бургомистра (проживавшего с семьей в 1836–1839 гг. по делам службы в Петербурге), 27 января 1839 г., то есть ровно 2 года спустя со дня дуэли Пушкина. Есть в этом что-то мистическое. «Юное, очаровательное создание», певческий талант и красота которой покорили сердце художника (он был старше своей избранницы на 22 года), но не принесли ему счастья. Надежды на семейный очаг были разбиты о непостоянство невесты (а затем и жены), и спустя чуть более месяца последовал разрыв, хотя бракоразводный процесс был окончен лишь в 1841 году. (Прелестная особа вскоре стала невесткой Н. И. Греча, выйдя замуж за его сына Алексея. Она словно спешила жить. В 1850 году, находясь в Италии, Эмилия-Карлотта-Катарина умерла.)
«Я так сильно чувствовал свое несчастье, свой позор, разрушение моих надежд на домашнее счастье, что боялся лишиться ума»{925}, — писал в отчаянии Карл Брюллов. Будучи глубоко и несправедливо раненным в самое сердце, он живо откликнулся на верность и понимание Юлии Самойловой, которая на долгие годы стала предметом его душевной привязанности, вернула к жизни и творчеству.
«Я поручаю себя твоей дружбе, которая для меня более чем драгоценна, и повторяю тебе, что никто в мире не восхищается тобою и не любит тебя так, как твоя верная подруга Юлия Самойлова»{926}, — писала его муза и вдохновительница, пережившая художника на долгих 23 года.
Бессмертные творения Брюллова сохранили облик этой женщины, дошедший до нас на его полотнах. Сама же личность живописца вызывала у современников противоречивые мнения. Так, например, И. С. Тургенев писал П. В. Анненкову:
«1 декабря 1857 года. Рим.
…Кстати, я здесь имел страшные при с русскими художниками. Представьте, все они (почти без исключения — я, разумеется, не говорю об Иванове), как за язык повешенные, бессмысленно лепечут одно имя: Брюллов, а всех остальных живописцев, начиная с Рафаэля, не обинуясь, называют дураками. <…> Брюллов — это фразер без всякого идеала в душе, этот барабан, этот холодный и крикливый ритор стал идолом, знаменем наших живописцев!»{927}.
| 
| 
12 июня 1852 года
Умер Ксавье де Местр, о котором его внучатая племянница «Азя» Ланская писала: «…он умер, достигнув 90 лет, на несколько месяцев пережив жену… в Стрельне, в доме моих родителей, приютивших его одиночество, и похоронен в Петербурге, на Смоленском (евангелическом. — Авт.) кладбище»{928}. Его похоронили рядом с умершим в 1820 г. сыном Андреем. Еще при жизни Ксавье де Местр сочинил для себя стихотворную эпитафию, которая и была выбита на его могиле на французском языке:
Здесь, под этим серым камнем, покоится
Ксавье, который всегда всему удивлялся,
Спрашивая, откуда приходит холодный ветер
И почему Юпитер мечет молнии{929}.
19 июля 1852 года
В Одессе умер 47-летний брат Пушкина — Лев Сергеевич, оставив на руках 30-летней вдовы трех маленьких детей: Ольгу (1844–1920), впоследствии (в 1902 г.) постригшуюся в монахини в Алексеевском Арзамасском монастыре, Марию (1849–1928) и Анатолия (1846–1903). Их дочь Софья, родившаяся 16 мая 1847 г., прожила всего годик.
Позднее Наталья Николаевна писала Сергею Соболевскому о делах Льва и, в частности, о крупной денежной сумме, которую при жизни он ей так и не возвратил:
«…Придя на помощь Льву, я по деликатности не потребовала ни векселя, ни расписки на гербовой бумаге. Из-за этого я — единственный кредитор, которого не желают удовлетворить, несмотря на то, что считают мои требования справедливыми… Мне кажется, что надо подумать о том, чтобы назначить опеку. Эту должность великодушно было бы взять Вам… Подумайте об этом, о дружбе, которая Вас соединяла с обоими братьями, о грустной судьбе детей Льва, чтобы спасти их от нищеты… Если бы я могла быть полезной этим бедным детям, охотно бы это сделала… если няня с детьми к нам приедет, мы вместе (с Ольгой Павлищевой. — Авт.) дадим им приют. Повторяю, что я в Вашем распоряжении во всем, что касается детей»{930}.
«16 июня 1853 года узнал я о смерти Льва Пушкина, — писал Петр Андреевич Вяземский. — С ним, можно сказать, погребены многие стихотворения брата его, неизданные. Может быть, даже и незаписанные, которые он один знал наизусть. Память его была та же типография, частию потаенная и контрабандная. В ней отпечатлевалось все, что попадало в ящик ее. С ним сохранились бы и сделались бы известными некоторые драгоценности, оставшиеся под спудом; и он же мог бы изобличить в подлоге другие стихотворения, которые невежественными любителями несправедливо приписываются Пушкину. Странный способ чтить память славного человека, навязывая на нее и то, от чего он отрекся, и то, в чем неповинен он душою и телом. Мало ли что исходит от человека! Но неужели сохранять и плевки его на веки веков в золотых и фарфоровых сосудах?
…Лев, или, как слыл он до смерти, Левушка, питал к Александру некоторое восторженное поклонение. В любовь его входила, может быть, и частичка гордости. Он гордился тем, что был братом его, и такая гордость не только простительна, но и естественна и благовидна. Он чувствовал, что лучи славы брата несколько отсвечиваются и на нем, что они освещают и облегчают путь ему. Приятели Александра, Дельвиг, Баратынский, Плетнев, Соболевский, скоро сделались приятелями Льва. Эта связь тем легче поддерживалась, что в нем были некоторые литературные зародыши. Не будь он таким гулякою, таким гусаром коренным или драгуном, которому Денис Давыдов не стал бы попрекать, что у него на уме все Жо-мини да Жомини, может быть, и он внес бы имя свое в летописи нашей литературы.
…Последние годы жизни своей Лев Пушкин провел в Одессе, состоя на службе по таможенному ведомству. Под конец одержим он был водяною болезнью, отправился по совету врачей в Париж для исцеления, возвратился в Одессу почти здоровый, но скоро принялся за прежний образ жизни; болезнь возвратилась, усилилась, и он умер»{931}.
Его вдова, Елизавета Александровна, урожденная Загряжская, прожив 75 лет, умерла 9 апреля 1898 года и была похоронена в Петербурге на Большеохтинском кладбище.
26 августа 1852 года
Иван Васильевич Анненков сообщал своему брату Павлу, который писал подробную биографию Поэта: «…у Пушкиной я могу собрать нужные тебе сведения по моем возвращении, потому что теперь ее здесь нет, — она уехала в деревню, а ето жалко, ибо может задержать твою работу»{932}.
12 октября 1852 года
П. В. Анненков — И. С. Тургеневу из своего имения Чирьково.
«Третий месяц живу один-одинешенек в деревне и засел на 1832 годе биографии Пушкина. Решительно недоумеваю, что делать! Он в столице, он женат, он уважаем — и потом вдруг он убит. Сказать нечего, а сказать следовало бы, да ничего в голову не лезет. И так, и сяк обходишь, а все в результате выходит одно: издавал „Современник“ и участвовал в „Библиотеке (для чтения. — Авт.)“… Какая же это биография? Это уже не писанье, а просто влаченье по гололедице груза на клячонке, вчера некормленной. Только и поддержки ей, что убеждение (хорош корм), что по стечению обстоятельств никто так не поставлен к близким сведениям о человеке, как она… Нечего больно зариться на биографию. Есть кое-какие факты, но плавают они в пошлости…»{933}.
«Кое-какие факты», о которых упоминает П. В. Анненков со слов Дан-заса, частично нашли свое отражение в его рабочих записях: «Геккерен был педераст, ревновал Дантеса и потому хотел поссорить его с семейством Пушкина. Отсюда письма анонимные и его сводничество»{934}.
На полученное от Анненкова письмо Тургенев отвечал:
«С. Спасское. 28-го октября 1852.
Коли Вы обрадовались моему письму, любезный Анненков, то можете представить, как я обрадовался Вашему. Я его получил вчера и отвечаю словом в день моего рождения, в который мне стукнуло не 28, как Вы думаете, а целых 34. <…>
Я понимаю, как Вам должно быть тяжело дописывать биографию Пушкина — но что же делать? Истинная биография исторического человека у нас еще не скоро возможна, не говоря уже с точки зрения ценсуры, но даже с точки зрения так называемых приличий. <…> Лучше отбить статуе ноги — чем сделать крошечные не по росту»{935}.
6 декабря 1852 года 20-летняя дочь Поэта Мария Пушкина после окончания Екатерининского института была пожалована во фрейлины. В то же время фрейлинами по-прежнему были обе сестры Карамзины: Софья и Елизавета Николаевны — Антонина Блудова, а чуть позже — и 23-летняя дочь поэта Тютчева, Анна Федоровна, принятая ко двору в 1853 г., писавшая в своих воспоминаниях: «В то время фрейлинский коридор был очень населен. При императрице Александре Федоровне состояло двенадцать фрейлин, что значительно превышало штатное число их. Некоторых из них выбрала сама императрица, других по своей доброте она позволила навязать себе»{936}.
Одной из светских приятельниц-фрейлин М. А. Пушкиной стала дочь А. О. Смирновой (Россет) — Ольга Николаевна, которой она писала: «Мы веселимся здесь так, как еще никогда не развлекались; танцуем, катаемся верхом, делаем прогулки в Красное Село и ведем в высшей степени веселый образ жизни»{937}.
23 декабря 1852 года
Наталья Николаевна — Сергею Александровичу Соболевскому.
«…Спешу воспользоваться случаем, чтобы известить Вас о свадьбе моей второй дочери Пушкиной с Мишелем Дубельтом. Партия подходящая во всех отношениях, она дает мне уверенность в счастье моей дочери, так как я знаю в течение многих лет этого молодого человека, принятого в моей семье как родной сын, любимого и уважаемого всеми нами.
Дружба, связывавшая Вас с Пушкиным, дает мне право думать, что Вы с участием отнесетесь к известию о свадьбе его дочери»{938}.
1 января 1853 года
Поэтесса Евдокия Ростопчина написала реквием по скончавшимся в один год Гоголю, Жуковскому и Брюллову:
Минувшему высокосному 1852 году
Ступай себе! твой минул срок печальный,
О мрачный гость в одежде погребальной,
Тяжелый год и высокосный год!
Ты взял у нас народные три славы,
Красу и честь России величавой,
Трех лучших, трех любимых между нас!
Однако жизнь продолжалась и брала свое. У Натальи Николаевны появились новые заботы: ее дочь Наталья выходила замуж.
6 января 1853 года
Наталья Николаевна — П. А. Вяземскому.
«…Быстро перешла бесенок Таша из детства в зрелый возраст, но делать нечего — судьбу не обойдешь. Вот уж год борюсь с ней, наконец, покорилась воле божьей и нетерпению Дубельта. Один мой страх — ее молодость, иначе сказать — ребячество… За участие, принятое вами, и за поздравление искренне благодарю вас»{939}.
Аркадий Осипович Россет — сестре А. О. Смирновой (Россет).
«Хорошо делаешь, что Олю не пустила в свет, как взапуски; не следует ей это, да и приносит гораздо меньше пользы, чем думают… Придет время, и дело устроится; Пушкина вовсе не выезжала, а нашла жениха… Радуюсь за Наталию Николаевну и за Ташу; Дубельт очень хороший малый, хотя и был, что называется разбитной, у него, как мне казалось, хорошая натура»{940}.
Стоит напомнить, что по иронии судьбы отец Михаила (8.II.1822–8.IV.1900) и Николая (1819–1874) Дубельтов — Леонтий Васильевич Дубельт (1792–1862), начальник штаба корпуса жандармов, проводивший «посмертный обыск» в доме Пушкина, был правой рукой Бенкендорфа, а с 1839 по 1856 г. являлся управляющим III Отделением. Дочери Поэта еще предстояло пройти долгий восьмилетний путь унижений и мук рядом с этим самодуром, мотом и кутилой. Но это все потом, а пока…
Александра Петровна Ланская писала:
«…Нравственное затишье продолжалось для матери вплоть до несчастнаго брака сестры Таши с Михаилом Леонтьевичем Дубельт. <…> хотя невеста насчитывала только шестнадцать лет, характер ея настолько сложился, что она сознательно приняла это решение.
Отец мой не долюбливал Дубельта. Его сдержанный, разсудительный характер не мирился с необузданным нравом, с страстным темпераментом игрока, который жених и не пытался скрыть. Будь Таша родная дочь, отец никогда не дал бы своего согласия, ясно предвидя горькия последствия; но тут он мог только ограничиться советом и предостережениями.
Между помолвленными не раз возникали недоразумения, доходившия до ссор и размолвок, мать смущалась ими, страдала опасением за будущее, приходила сама к сознанию необходимости разрыва, отбрасывая всякий страх перед суровым „что об этом скажут“, так как тогда куда строже относились к разстроенным свадьбам, но сестра противилась этому исходу, не соглашаясь взять обратно данное слово.
Надо еще прибавить, что мать поддавалась влиянию Дубельта, человека выдающегося ума, соединеннаго с замечательным красноречием. Он клялся ей в безумной любви к невесте и в твердом намерении составить ея счастье, и она верила в его искренность, а зрелость возраста (он на тринадцать лет был старше сестры) внушала ей убеждение, что он сумеет стать ей опытным руководителем»{941}.
| 
| 
29 января 1853 года
В этот и без того черный памятный день — день кончины Пушкина, умерла сестра Петра Петровича — Елизавета Петровна Ланская.
8 февраля 1853 года
После одного из петербургских балов граф А. К. Толстой писал С. А. Бахметьевой:
«…Была там маленькая Пушкина, которую ты любишь: она была в светло-голубом платье: позабыл детали ее наряда, хотя, глядя на них, дал себе слово тебе их пересказать»{942}.
18 февраля 1853 года
(День венчания А. С. Пушкина с Натальей Николаевной!)
Именно в этот день дочь Пушкина вышла замуж за подполковника Михаила Дубельта, который был почти вдвое старше ее. Очень скоро выяснилось, что муж, будучи заядлым карточным игроком, промотает не только все свое состояние, но и 28 тысяч серебром, полученных в приданое за женою. Из воспоминаний Александры Петровны Ланской:
«…В постоянной борьбе надежд и сомнений, разнородных влияний и наплывавших чувств, прошло время этой оригинальной помолвки. Наконец свадьба состоялась, и почти с первых дней обнаружившийся разлад загубил на век душевный покой матери.
Как часто, обсуждая этот роковой вопрос, равно как и все обстоятельства, его сопровождавши, мы, уже умудренные опытом жизни, приходили к единодушному заключению, что единственный упрек, который мать могла себе сделать, состоял в том, что она не проявила достаточно силы воли и допустила совершение брака!
<…> отличительной ея чертой было не только сознавать свою вину, но всегда ее преувеличивать и прямо терзаться выпадавшей на ея долю ответственностью. <…>
Она горько стала себя упрекать, что не сумела оберечь счастье дочери, что, ослепленная внешним блеском, она безсознательно натолкнула ее связать свою судьбу с человеком, котораго она не любила, и в каждой бурной сцене, постоянно между ними возникавшей, она являлась куда более, чем сама жена, страдающим лицом»{943}.
О неудачном браке «Таши» Пушкиной было много разговоров в семье. Об этом писала даже годы спустя внучка Натальи Николаевны Елизавета Николаевна Бибикова:
«16-ти лет Наталья, как ее звали уменьшительным именем — Таша, вышла замуж за сына шефа жандармов — Дуббельта. Бабушка ее всячески отговаривала, <но> уже в 15 лет она влюбила его в себя. Жандармы всегда были не в почете в обществе, а бабушка особенно исстрадалась от Бенкендорфа и других. На это Таша ей сказала: „…у нас уже одна старая дева (Маша Пушкина, которой шел 21 год. — Авт.), хочешь и меня просолить…“
Я видела тетю (Наталью Дубельт. — Авт.) раз в жизни уже старухой…»{944}.
Вскоре после свадьбы сестры Маша Пушкина написала своей подруге — фрейлине Ольге Николаевне Смирновой — о своей зимнедворцовой жизни: «Что касается до магнетизма, то все заняты верчением столов. Я не знаю, возможно ли в это верить или нет. Но ответы иногда получаются поистине удивительные. Вызывают мертвых, спрашивают их души. В Москве, говорят, Нащокин вызывал дух моего отца, который ответил ему стихами»{945}.