Примерно в это же время писатель С. М. Загоскин отмечал:
«Я представился <…> Марии Александровне Пушкиной, к которой влекло меня уже то, что она была сестрою Н. А. Дубельт, т. е. дочерью Ал. Серг. Пушкина. Хотя она и не отличалась никакой красотой и даже не имела ничего схожего с лицом своего отца, но умные, выразительные глаза и простота в обращении со всеми невольно привлекали к ней молодежь»{946}.
8 апреля 1853 года
У Александрины и Густава Фризенгоф родилась дочь, которую назвали Натальей.
26–31 июля 1853 года
И. С. Тургенев — П. В. Анненкову из своего имения Спасское-Лутовиново.
«Спасское. Воскресение.
Милый Анненков <…> Сегодня Тютчевы уехали в Москву, а оттуда в Тамбовскую мою деревню на месяц <…>
Пушкин кончен — вот это большая и радостная весть. Поздравляю Вас с окончанием такого славного и трудного дела. Ваше издание останется в русской литературе — и Ваше имя. Дай бог Вам благополучно окончить печатание — и не замешкаться в материальных и пр. подробностях»{947}.
4 октября 1853 года
В этот день турецкий султан официально объявил войну России, хотя Крымская, или Восточная, война (1853–1856 гг.) России с коалицией Великобритании, Франции, Турции и Сардинии за господство на Ближнем Востоке началась еще в июне.
Из дневника фрейлины Анны Федоровны Тютчевой:
«22 октября. Большой парад гвардии в Петербурге. Войскам будет прочитан манифест по поводу объявления войны. Итак, война. Несмотря на все усилия предотвратить ее! Император Николай имеет вид очень озабоченный, а наследник чрезвычайно грустен. По-видимому, мы не уверены в себе, опасаемся неудач, не чувствуем себя достаточно подготовленными. Но неудачи пробудят национальный энтузиазм, который еще дремлет, а когда вся Россия поднимется, она в конце концов восторжествует, как всегда. Молодежь с восторгом идет на бой. Великие князья Михаил и Николай в совершенном восторге. Молодой князь Орлов, которого я очень много видела эти дни на вечерах у императрицы, в полном воодушевлении. С оживленным и одухотворенным лицом, с блестящими и выразительными глазами он выглядит настоящим „будущим героем“. У меня с ним завязался одно время маленький флирт, придававший известную прелесть этим придворным вечерам, всегда таким скучным»{948}.
6 декабря 1853 года
«Прокомандовав Конным полком 9 лет, П. П. Ланской был произведен 6 декабря 1853 г. в генерал-лейтенанты и при сдаче полка ему 28 декабря 1853 г. сохранен мундир»{949}.
Незадолго до этого 18-летний Григорий Пушкин начал служить в полку отчима, в котором состоял до 1860 года.
15–16 марта 1854 года Англия и Франция объявили войну России.
Судьба Отечества не оставила равнодушными лучших своих сыновей. Среди них был и Андрей Карамзин. В марте того же года он добровольно надел военный мундир и получил назначение в гусарский полк Дунайской армии.
Не прошло и трех месяцев, как Ф. И. Тютчев писал жене о его гибели:
«Москва. Среда. 9 июня <1854>.
…Я полагаю, что теперь вы уже узнали от Анны все подробности несчастия, постигшего бедную госпожу Аврору и остальных членов семьи. <…> Здесь проездом был Рябинин[202]; он посетил перед своим отъездом оттуда Софи и Лизу Карамзиных, уже извещенных о своем несчастье. Он рассказывал мне, будто бедная Софи впала в состояние полнейшего идиотизма, без слез, без воли, — она как бы не понимает того, что с нею случилось. Ах, вот кому господь послал непосильное испытание! И все-таки как далеко ее несчастье от той бездны горя, невозместимого и бесповоротного, которая вдруг разверзлась перед бедной госпожой Авророй!
Вот одна из самых горестных подробностей, сообщенных мне Рябининым. Был понедельник, когда несчастная женщина узнала о смерти своего мужа, а на другой день, во вторник, она получает от него письмо — письмо на нескольких страницах, полное жизни, одушевления, веселости. Это письмо помечено 15 мая, а 16-го он был убит. Вообрази, она имела нечеловеческое мужество, объяснимое только нервным возбуждением, прочесть вслух это письмо всей семье… Последней тенью на этом горестном фоне послужило то обстоятельство, что во всеобщем сожалении, вызванном печальным концом Андрея Карамзина, не все было одним сочувствием и состраданием, но примешалась также и значительная доля осуждения. И, к несчастью, осуждение было обоснованным. Рассказывают, будто государь (говоря о покойном) прямо сказал, что никогда не простит себе, что поторопился произвести его в полковники, — а затем стало известно, что командир корпуса генерал Липранди получил официальный выговор в приказе за то, что доверил столь значительную воинскую часть офицеру, которому еще недоставало необходимого опыта. Грустно, ах, как грустно! — Представить себе только, что испытал этот несчастный А. Карамзин, когда увидел свой отряд погубленным по собственной вине и должен был передать командование младшему чином, убедившись, что ему самому остается лишь пожертвовать жизнью, — и как в эту последнюю минуту, на клочке незнакомой земли, посреди отвратительной толпы, готовой его изрубить, в его памяти пронеслась, как молния, мысль о том существовании, которое от него ускользало: жена, сестры, вся эта жизнь, столь сладостная, столь полная ласки, столь обильная привязанностями и благоденствием. — Бывают, однако, ужасные вещи на этом свете…»{950}.
| 
6 ноября 1854 года
Внезапно скончался один из ближайших друзей Пушкина — Павел Воинович Нащокин. Умер за месяц до своего 53-летия.
П. И. Бартенев вспоминал: «Я знал этого необыкновенного человека на склоне его лет. Он так много делал добра, что вдова его долгие годы могла жить пособиями лиц им облагодетельствованных. Человек ума необыкновенного и душевной доброты несказанной, Нащокин оставил по себе такую память, что вдова его могла пользоваться ею в течение с лишком полувека. Он — родной внук боевого генерала Аннинского (т. е. Анны Иоанновны. — Авт.) и Елизаветинского царствований, оставившего известные Записки, и сын того, тоже военного человека, который получил печальную известность, нанеся оскорбление действием великому Суворову в ответ на его чудачливые приставания. Павел Воинович Нащокин рано лишился отца; мать его Клеопатра Петровна, урожденная Нелидова, умерла в 1828 году, оставив ему богатое наследство. <…> Жизнь Нащокина состояла из переходов от „разливанного моря“ (с постройкой кукольного домика в несколько тысяч рублей) к полной скудости, доходившей до того, что приходилось топить печи мебелью красного дерева. Он прожил несколько больших наследств. <…> Подобно Американцу графу Толстому, Нащокин умер стоя на коленях и молясь Богу. <…> Он похоронен на Даниловском кладбище, за Даниловым монастырем»{951}.
Вера Александровна осталась вдовой в 43 года, когда старшим ее дочерям, Екатерине и Софии, было соответственно 20 и 18 лет. Ее внучка Наталья Андреевна вспоминала:
«Это была добрая, чуткая женщина, с большой стойкостью переносившая раннее вдовство и всевозможные материальные лишения. Она была верна памяти Павла Воиновича и решительно отвергла предложение Данзаса (в 1856 г. вышедшего в отставку в чине генерал-майора. — Авт.). <…> Всю остальную свою жизнь <…> она посвятила своему младшему сыну Андрею, оставшемуся после отца десятимесячным ребенком»{952}.
В том же 1854 году С. Г. Волконская, несмотря на свой 70-летний возраст, отправилась в Сибирь для свидания с младшим братом-декабристом. Двумя годами ранее она похоронила мужа, 76-летнего светлейшего князя Петра Михайловича, с которым прожила в браке полвека. Очевидно, осознавая, что и ей когда-то придется предстать перед Всевышним, она спешила увидеться с Сергеем Григорьевичем, чтобы, вероятно, попросить у него прощения за то, что когда-то завладела всем состоянием, предназначавшимся ему, и, в частности, особняком на Мойке.
Старая княгиня не знала, как не знали этого и декабристы, что очень скоро они будут амнистированы и смогут вернуться — правда, без права проживать в Петербурге и Москве. В 1856 г., когда князь С. Г. Волконский после возвращения из ссылки хлопотал о разрешении приехать в столицу повидаться с сестрой, его ходатайство было отклонено, а Софье Григорьевне было заявлено: «…так как вдова фельдмаршала кн. Волконская в 1854 г. для свидания с братом совершила поездку в Иркутск, то теперь она найдет полную возможность отправиться туда, где будет находиться ее брат, и здоровье ее этому, вероятно, не воспрепятствует»{953}.
12 ноября 1854 года
А. Н. Фризенгоф — брату Ивану Гончарову из Бродзян.
«Не могу написать тебе ничего особенно интересного, принимая во внимание то уединение, в котором мы живем, дорогой и горячо любимый Ваня. Беру перо просто для того, чтобы уведомить тебя о получении твоего последнего письма и поблагодарить за деньги, что нам прислала Таша (Наталья Николаевна. — Авт.) <…>
Я была очень огорчена твоим сообщением касательно плохого здоровья твоей дражайшей жены. Я надеюсь, что когда ты ее увидишь, ты найдешь ее в лучшем состоянии. Поцелуй нежно от моего имени нашу милую Машу (Пушкину. — Авт.) и скажи, что ее молчание меня чрезвычайно огорчает. В одно прекрасное утро я нарушу ее пассивность письмом. Я не буду удивлена, если в скором времени узнаю о свадьбе моей дорогой племянницы Маши, говорят, что она прелестная девушка.
Я так глубоко сожалею, что не знаю никого из твоих детей. Мне очень тяжело, что я им совсем чужая <…>
Мы живем по-прежнему, очень довольные своей судьбой. Маленькая Таша растет хорошо; кажется, скоро у нее будут резаться зубки <…>
Живя вдали от военных бедствий, мы страдаем только душою, когда какая-нибудь прискорбная неудача случается с русскими. Да ниспошлет им господь помощь в их неудачных сражениях и дарует им славную победу в обороне Крыма. Мысль о множестве семей, переживающих горе потери своих близких, заставляет нас содрогаться. Молодой Орлов и Андрей Карамзин — две жертвы, которые я искренне оплакиваю. <…>
Всем сердцем твоя Александра Фризенгоф»{954}.
* * *
1855 год
* * *
Луи Геккерн — Дантесу (по случаю награждения последнего австрийским орденом Почетного легиона).
«…Были три императора (австрийский, французский и российский. — Авт.) и один молодой француз; один из могущественных монархов изгнал молодого француза из своего государства, в самый разгар зимы, в открытых санях, раненого! Два другие государя решили отомстить за француза, один назначил его сенатором в своем государстве, другой пожаловал ему ленту большого креста, которую он сам основал за личные заслуги! Вот история бывшего русского солдата, высланного за границу. Мы отомщены, Жорж! »{955}.
18 февраля 1855 года
Умер император Николай I. На престол взошел его сын Александр.
На смерть государя среди прочих отозвался и свекор младшей дочери Пушкина — генерал от кавалерии жандарм Л. В. Дубельт: «Про Александра Павловича говорили, что он был на троне человек, про Николая надо сказать, что это на троне ангел, сущий ангел»{956}.
А. С. Пушкин совершенно иначе смотрел на царствование Николая I, сказав о нем: «Хорош, хорош, а на тридцать лет дураков наготовил»{957}. Так уж совпало, что именно тридцать лет Николай Первый восседал на российском престоле, и за эти три десятилетия своего правления был назван в народе «Николаем Палкиным». Вскоре после его кончины по распоряжению Александра II в центре Мариинской площади Петербурга, перед Мариинским дворцом, скульптором Клодтом в союзе с Монферраном, Рамазановым и Залеманом в 1859 г. был воздвигнут памятник Николаю I — бронзовая фигура в кавалергардском мундире на скачущем коне. Этот памятник уникален в мировой архитектуре, так как конь имеет всего лишь две точки опоры. Прежде подобного достижения никому из скульпторов добиться не удавалось.
За Исаакиевским собором, на Сенатской площади, находится известный «Медный всадник» Фальконе — памятник Петру I. Острая на язык народная молва пустила расхожую шутку об этих двух скачущих один вослед другому императорах: «Дурак умного догоняет, да Исаакий мешает». (Стоит заметить, что еще при жизни Николая I Клодту были заказаны четыре скульптурные конные группы на Аничковом мосту через Фонтанку. Работы велись с 1833 по 1838 год, и в январе 1839 года по причине смерти литейного мастера Якимова Петр Карлович Клодт собственноручно закончил отливку этих скульптур.)
| 
В феврале 1855 года вышли в свет «Сочинения Пушкина» в шести томах, изданные П. В. Анненковым, один том из которых составили «Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина». Седьмой, дополнительный, том вышел в 1857 году.
Август 1855 года
Старшая дочь Натальи Николаевны и Петра Петровича Александра Ланская вспоминала:
«В августе этого зловещаго <…> года, в бытность нашу в Петергофе, отец заболел холерою, сильно свирепствовавшей в Петербурге и окрестностях.
С беззаветным самоотвержением мать ходила за ним, не отходя от постели больного, и ей удалось вырвать его из цепких рук витавшей над ним смерти.
Не успел он еще вполне оправиться и набраться сил, как получил приказание, по должности генерал-адъютанта, отправиться в Вятку, для сформирования местнаго ополчения. <…>
Относительно службы отец не признавал отговорок; он немедленно собрался в далекий тяжелый путь. Железной дороги, кроме Николаевской, не было; осень уже наступала.
Мать не могла решиться отпустить его одного и, несмотря на пережитое волнение и усталость, на общее недомогание, изредка уже проявлявшееся во всем организме, она храбро предприняла это путешествие. В этом случае, как и всегда, она не изменила своему правилу, никогда не думать о себе, когда дело коснется блага и удобства близких. Уступая желанию сестры Маши, нас троих, еще маленьких девочек, отправили с ней, с нашей гувернанткою и неразлучною няней к сестре Таше в Немиров, Житомирской губернии, где муж ея квартировал по должности начальника штаба»{958}.
Сентябрь 1855 года
Супруги Ланские приехали в Вятку, где пробыли до января, а затем Петр Петрович отправился дальше по делам службы. «Отцу пришлось довести сформированное в Вятке ополчение только до Казани, так как там было получено известие о подписании мира и приказ о распущении по домам», — писала его дочь «Азя».
«В самый разгар Крымской войны он был командирован в Вятскую губернию для формирования ополчения. Пожертвования лились щедрой рекой и по распущении ополчения и заключения мира, он остановил ополчение по пути в Крым.
В безотчетном ведении Ланского оказался капитал, достигавший 100 000 рублей. Этот избыток — был единственный пример во всей обширной России.
При докладе императору Александру II, Ланской заявил об остатке, спрашивая указания, куда представить эти деньги. Государь весьма удивился и спросил:
— Как поступили в других губерниях? — и убедившись в исключительности факта, промолвил:
— Так ты один возвратил их, Ланской? Да с тобою иначе и быть не могло! — и приказал всю сумму передать военному министру Сухтелену. Затем она быстро испарилась по разным инстанциям»{959}.
А Ланскому «за скорое сформирование и скорое расформирование Вятского ополчения объявлено Высочайшее благоволение»{960} и пожалован орден Св. Владимира II степени.
В том же 1855 г. его брат Павел Петрович Ланской был произведен в генералы от кавалерии, а в следующем году был назначен членом Военного Совета.
Находясь в Вятке, Наталья Николаевна вынуждена была написать письмо бывшему соученику А. С. Пушкина — барону Корфу, являвшемуся в то время директором Публичной библиотеки, о неблаговидном поступке одного из опекунов над детьми и имуществом А. С. Пушкина:
«Милостивый государь барон Модест Андреевич!
В недавнее время, я и дети мои — Пушкины, были изумлены странною нечаянностью: Императорская публичная библиотека напечатала в газетах и журналах, что Тарасенко-Отрешков принес ей в дар автографы покойного моего мужа — Александра Сергеевича Пушкина.
По существующим в России законам не безызвестно должно быть вашему высокопревосходительству, что „все сочинения авторов, по смерти их, переходят в собственность прямых наследников умершего. Если же сочинитель, или переводчик, завещал, или иным образом уступил все или некоторые свои произведения лицам посторонним, то те обязаны объявить о том и представить надлежащие доказательства в течение первого после его смерти года; а находящиеся за границею — в течение двух лет. Тогда они, в отношении к сим произведениям, вступают во все права законных наследников. Сии последние могут, на основании обыкновенных правил, вызывать их к явке в положенные сроки, также как других соучастников в наследстве или кредиторов“.
Я совершенно уверена, что г. Тарасенко-Отрешков, при доставлении в Императорскую публичную библиотеку автографов Пушкина, не мог предъявить никаких надлежащих доказательств в том, что автографы ему завещаны или иным образом уступлены самим поэтом, или поступили в его владение законным образом.
Не желая уклониться с прямого пути, я не стану говорить здесь, какими средствами Тарасенко-Отрешков добился звания опекуна детей моих, но обязана сказать вам, что автографы, принесенные им в дар Публичной библиотеке, не иначе дошли к нему, как посредством похищения: о них прежде Отрешков, как владелец, должен был своевременно заявить; как опекун своевременно публиковать; ныне же он поставил нас в неприятное положение, видеть имя народного поэта и честного человека — имя Пушкина, нашу фамильную гордость, нашу родовую славу — в одной журнальной статье рядом с именем Тарасенко-Отрешкова!
Этот дар Публичной библиотеке может быть принесен только Пушкиными — законными наследниками поэта, а не похитителем чужой собственности — Тарасенко-Отрешковым.
Мои сыновья, люди еще молодые, кипя негодованием, желают разоблачить действия Тарасенко-Отрешкова и подвергнуть его справедливой каре закона, силою которого надеятся возвратить свою фамильную драгоценность. Но кто приобрел от жизни довольно опыта и видел на пути ее достаточно и радости и горя, тот становится снисходительнее к людям: а потому я взяла на себя обязанность испытать средства более мирные, чтобы с одной стороны успокоить справедливое и законное негодование сыновей, с другой не причинить существенного вреда похитителю чужой собственности.
Вот причина, побудившая меня обратиться письменно к вашему высокопревосходительству и сделать следующее предложение: не благоугодно ли будет возвратить похищенные рукописи законным наследникам и публиковать о том в тех же газетах и журналах, где помещено было первое объявление. Я убеждена, что дети Пушкина за счастье почтут принести в дар Императорской публичной библиотеке те же самые автографы, но только от своего имени, как слабый знак благодарности в память незабвенного нашего императора Николая Павловича.
Этим средством благородное негодование детей моих будет усмирено, а Тарасенко-Отрешков, кроме маленькой опубликации, избегнет всякого возмездия, определяемого законом похитителям чужой собственности.
О том, в какой степени ваше высокопревосходительство изволите найти удобоисполнимою мысль мою, ласкаю себя надеждою получить от вас уведомление.
Наталья Ланская»{961}.
Увы, просьба Натальи Николаевны так и не была услышана однокашником Пушкина, и барон Корф, спустив дело на тормозах, «вышел из затруднительного положения с большим тактом, ему свойственным…».
Из Вятки Наталья Николаевна поспешила к четырем дочерям, ожидавшим ее уже в Москве.
Январь 1856 года
В начале января 1856 года она приехала в Москву и пробыла там больше месяца, остановившись в доме Гончаровых на Никитской, где свиделась со своими братьями и отцом. Встретилась она и со многими светскими знакомыми, которых еще смолоду знала. В числе прочих была встреча и с Евдокией Ростопчиной, живо описанная в письме мужу:
«…Сегодня утром мы имели визит графини Ростопчиной, которая была так увлекательна в разговоре, что наш многочисленный кружок слушал ее раскрыв рты. Она уже больше не тоненькая… На ее вопрос: „Что же вы мне ничего не говорите, Натали, как вы меня находите“, у меня хватило только духу сказать: „я нахожу, что вы очень поправились“. Она нам рассказала много интересного и рассказала очень хорошо»{962}.
Им больше не суждено было свидеться… Прославленной поэтессе было тогда уже 45 лет, Наталье Николаевне — на год меньше. Но трагедия, пережитая вдовою Поэта в молодости, не отпускала. «<…> тихая, затаенная грусть всегда витала над ней, — вспоминала ее дочь Александра. — В зловещие январские дни она сказывалась нагляднее: она удалялась от всякого развлечения, и только в усугубленной молитве искала облегчения страдающей душе»{963}.
13 января 1856 года она, выполняя просьбу мужа, извещала его:
«…Я, слава богу, чувствую себя лучше, кашель прошел и я даже надеюсь вскоре начать мой портрет. Ты взвалил на меня тяжелую обязанность, но, увы, что делать, раз тебе доставляет такое удовольствие видеть мое старое лицо, воспроизведенное на полотне»{964}.
На сей раз портрет Натальи Николаевны писал известный немецкий художник Карл Иоганн Лаш (1822–1888), приехавший в Россию в 1847 г., где проработал почти целое десятилетие. Затем он вернулся в Европу, а в 1888 г. вновь приехал в Москву, чтобы посетить своих родных, где и умер.
17 февраля 1856 года
Наталья Николаевна — мужу.
«…Мои несчастные портретные сеансы занимают теперь все мои утра и мне приходится отнимать несколько часов у вечера для своей корреспонденции. Вчера я провела все утро у Лаша, который задержал меня от часа до трех. Он сделал пока только рисунок, который кажется правильным в смысле сходства; завтра начнутся краски. Когда Маша была у него накануне вместе с Лизой, чтобы назначить час для следующего дня, и сказала, что она моя дочь, он, вероятно, вообразил, что ему придется перенести на полотно лицо доброй, толстой старой маменьки, и когда зашла речь о том, в каком мне быть туалете, он посоветовал надеть закрытое платье. — Я думаю, добавил он, так будет лучше. Но увидев меня, он сделал мне комплимент, говоря, что я слишком молода, чтобы иметь таких взрослых детей, и долго изучал мое бедное лицо, прежде чем решить, какую позу выбрать для меня. Наконец, левый профиль, кажется, удовлетворил его, а также и чистота моего благородного лба, и ты будешь иметь счастье видеть меня изображенной в 3/4.
…Все сегодняшнее утро я ездила по Москве с визитами. Расстояния здесь такие ужасные, что я едва сделала пять, а в списке было десять. Каждый день я здесь обнаруживаю каких-нибудь подруг, знакомых или родственников, кончится тем, что я буду знать всю Москву… Здесь помнят обо мне как участнице живых картин тому 26 лет назад и по этому поводу всюду мне расточают комплименты»{965}.
В марте 1856 года Наталья Николаевна вместе с дочерьми возвратилась в Петербург, а на лето поселилась с ними на даче, где отдыхал у нее брат Иван Гончаров с женой Марией Ивановной. К тому времени супруги Гончаровы уже 18 лет прожили вместе. Имели двух сыновей и двух дочерей, но семейного счастья так и не было.
Наталья Николаевна, сопереживая им обоим, писала Ланскому:
«…Бедный мальчик, у него столько забот и страданий. Он и его жена — оба превосходные люди, каждый имеет большие достоинства и самые лучшие намерения, но, увы, Ване надо было бы другую жену, а ей другого мужа. Это две половинки яблока, которые не подходят друг другу. Жаль их бедных, а чем поможешь. Да сжалится над ними бог»{966}.
26 августа 1856 года стал днем коронации императора Александра II, хотя торжества по случаю его восшествия на престол начались еще в январе. (На одном из таких придворных балов дочь Пушкина, Наталья Александровна Дубельт, познакомилась с немецким принцем Николаем-Вильгельмом Нассауским.)
В день коронации императором был издан Манифест, разрешающий декабристам вернуться из сибирской ссылки. — Закончилось их 30-летнее изгнание.
В тот же день указом императора П. П. Ланской был назначен начальником Первой гвардейской кавалерийской дивизии и оставался в этой должности до 23 апреля 1861 г.
Так уж совпало, что день коронации 26 августа — «Натальин день» — и семейные торжества Ланских (27-го — день рождения Натальи Николаевны) совпали с государственными.
Кстати, любопытная деталь о делах государственных и о поэзии. В том же году Наталья Николаевна извещала П. В. Анненкова о том, что она преподнесла императрице только что вышедшее издание произведений Пушкина, заметив: «Императрица при мне перелистывала книги, повторяя наизусть известные ей стихотворения…»{967}.
8 января 1858 года
Сын Натальи Николаевны, 25-летний Александр Пушкин, женился на племяннице Петра Петровича — 19-летней Сонечке Ланской, которая, осиротев, с конца 1844 г. вместе с братьями Павлом и Петром воспитывалась в семье Ланских.
А. П. Ланская писала об этом:
«…Соня была круглая сирота; мать знала ее с самаго детства, изучила ея тихий, кроткий нрав, те сердечные задатки, из которых вырабатывается редкая жена и примерная мать <…> Одним словом, этот брак являлся для матери исполнением заветной мечты <…>
Дней за десять до свадьбы явился священник Коннаго полка, в котором брат служил, и объявил, что он отказывается совершить брак из-за родственных отношений <…> Мать тотчас же поехала к своему духовнику, протопресвитеру Бажанову, и вернулась страшно разстроенная. Он подтвердил ей, что это правило установлено вселенским собором, и сам митрополит не властен дать разрешения. Жених и невеста были как громом поражены. Оставался один исход — прибегнуть к власти Царя, воззвать к его состраданию и милосердию.
Мать так и поступила.
Ей представился случай лично изложить императору Александру Николаевичу историю этой юной, пылкой любви, изобразить разбитое сердце невесты на самом пороге желаннаго счастья, и он отнесся сочувственно к обрушившемуся на них удару. Прокурору Св. Синода, графу Толстому было высочайше поручено уладить это дело…»{968}.
В том же году было улажено и еще одно дело, тянувшееся 10 лет, — денежные претензии Дантеса к семейству Гончаровых были отклонены. Опека, учрежденная над детьми и имуществом Пушкина, вынесла решение, что «претензия Геккерна в данное время в уважение принята быть не может». Очевидно, опекуны учитывали не только расстроенное положение дел гончаровского майората, но и тот факт, что Дантес, будучи назначен на несменяемую должность сенатора, получал при этом «30 000 франков жалования в год».
«Это очень хитрый малый», — высказался в адрес Дантеса Проспер Мериме.
Позднее, когда дочери Дантеса вышли замуж, его внук по линии старшей из них, Матильды-Евгении, — Луи Метман, вспоминал:
«Влиятельным сенатором Второй Империи Дантес поселился в Париже на улице Монтэнь, рядом с нынешним театром Елисейских Полей. Здесь он выстроил для себя и семьи трехэтажный особняк (№ 27). Нижний этаж занимал он сам, а два верхних были отведены его многочисленному потомству. Вся семья сходилась по меньшей мере два раза в день в столовой. Днем Дантес обыкновенно отправлялся в экипаже в свой клуб „Серкль Эмпериаль“ на Елисейских Полях, а вечера неизменно проводил дома в кругу семьи, часто развлекая молодое поколение рассказами о своей молодости. На летние месяцы вся семья переезжала в Сульц»{969}.
3 декабря 1858 года
В Москве от рака умерла поэтесса Евдокия Ростопчина.
Литератор Николай Васильевич Путята писал в некрологе: «7 декабря, на Басманной, у церкви святых Петра и Павла, толпился народ. Церковь была полна молящихся: совершался обряд отпевания усопшей графини Е. П. Ростопчиной. Она скончалась 3 декабря, после долгой, мучительной болезни, на 47-м году от роду. <…> Тело ее предано земле за Троицкой заставою на Пятницком кладбище, возле праха свекра ее, знаменитого градоначальника Москвы в 1812 году»{970}.
«В это же время приехали из Швейцарии две барышни, сестры Андреевы, — писал Н. И. Шатилов, — из которых старшая, Ольга Андреевна, была очень красивая девушка, большого роста, прекрасно сложенная, с прекрасным цветом лица, красивыми темно-карими глазами и темными пышными волосами. Она была настоящим олицетворением русской красавицы. Обе они до приезда в Москву воспитывались в семье тогдашнего русского священника. Это были внебрачные дочери графини Ростопчиной, известной писательницы и поэтессы, и Андрея Карамзина. Карамзин был потом женат на вдове Демидова Авроре Карловне и погиб геройской смертью во время Крымской кампании, заслужив от турок прозвище льва»{971}.