13 октября 1877 года
Муж Марии Александровны — генерал-майор Леонид Николаевич Гартунг, несправедливо обвиненный в мошенничестве, в зале суда покончил жизнь самоубийством.
56-летний Федор Достоевский, потрясенный этим происшествием, записал в «Дневнике писателя…», что Гартунг, не дожидаясь вынесения приговора, «выйдя в другую комнату… сел к столу и схватил обеими руками свою бедную голову; затем вдруг раздался выстрел: он умертвил себя принесенным с собою и заряженным заранее револьвером, ударом в сердце»{1044}.
«При покойном нашли записку следующего содержания: „Клянусь всемогущим богом, я ничего не похитил по настоящему делу. Прощаю своих врагов“, — писал корреспондент газеты „Московские ведомости“. — Похороны генерала Гартунга состоялись при громадном стечении публики. Ему были оказаны большие воинские почести. Тело покойного было перенесено из здания Коннозаводства на Поварской в церковь. На панихиде присутствовала вдова Гартунга, его старушка-мать, родные и близкие, высшие военные и гражданские чины во главе с московским губернатором, и многие другие. Из церкви гроб несли на руках через всю Москву. За ним следовали погребальная колесница, его конь, покрытый траурной попоной, далее большая процессия экипажей и батальон местных войск с оркестром. Похороны состоялись на кладбище Симонова монастыря»{1045}.
«Вся Москва была возмущена исходом гартунского дела. Московская знать на руках переносила тело Гартунга в церковь, твердо убежденная в его невиновности. Да и высшее правительство не верило в его виновность, не отрешая его от должности, которую он занимал и будучи под судом. Владелец дома, где жил прокурор, который благодаря страстной речи считался главным виновником гибели Гартунга, Н. П. Шипов (свекор Софьи Петровны Шиповой. — Авт.) приказал ему немедленно выехать из своего дома на Лубянке, не желая иметь, как он выразился, у себя убийц. Последствия оправдали всеобщую уверенность в невиновности Гартунга. Один из родственников Занфтлебене был вскоре объявлен несостоятельным должником, да еще злостным, и он-то и оказался виновником гибели невинного Гартунга»{1046}, — вспоминал позднее князь Д. Д. Оболенский.
|
|
Надо полагать, что зять Натальи Николаевны — Николай Николаевич Шипов[212], сын Николая Павловича, — был так же принципиален, как отец, разделяя его справедливый гнев и будучи целиком на стороне овдовевшей свояченицы Марии Гартунг.
«Это был благородный и честнейший человек, — писала А. П. Арапова о Леониде Гартунге, — ставший жертвою новых веяний. Невинная кровь его обрызгала позорную, холодную жестокость тех, кто лицеприятно подтасовывал факты, чтобы <…> посадить его на скамью подсудимых.
К счастью матери, она не дожила до этого кроваваго эпизода»{1047}.
| 
Мария Александровна Гартунг — Ивану Николаевичу Гончарову и его жене в Ярополец.
«Москва 24 октября 1877.
Дорогой Дядюшка, моя славная Катрин. Я получила ваше письмо, оно меня глубоко тронуло. Спасибо за выраженное мне сочувствие и ваше предложение оказать мне гостеприимство, я бы воспользовалась им с благодарностью, если бы уже не приняла предложение Васильчиковых, которые мне предлагают угол в Лопасне. Сестры (сводные. — Авт.) приехали на похороны моего бедного мужа и хотели увезти меня с собою, но я отказалась, потому что сейчас жизнь в Петербурге казалась бы мне ужасной. Аннета (сестра жены Ивана Гончарова — Анна Николаевна Васильчикова. — Авт.), которая тоже приезжала, предложила мне Лопасню как временное пристанище и я приняла его с благодарностью, тем более что было решено, что я буду жить у Александра (Пушкина. — Авт.), и я хотела бы до его возвращения быть там, где его дети.
|
|
Ужасная смерть моего мужа была страшным ударом для меня. Когда я приехала в Окружной суд, надеясь еще увидеть его живым, и когда я увидела только бездыханное тело, я забыла все наши ссоры. Я помнила только хорошие дни, потому что они у нас были, как и у всех других, и в тот момент я отдала бы все, чтобы его снова воскресить, хотя бы на одно мгновение. Вся эта печальная история была только отвратительными подлыми кознями; Моносеинов и Муравьев (прокурор. — Авт.) дадут отчет богу в несчастье, которое они причинили. Я была с самого начала процесса убеждена в невиновности в тех ужасах, в которых обвиняли моего мужа. Я прожила с ним более 17 лет и знала все его недостатки; у него их было много, но он всегда был безупречной честности и с добрейшим сердцем. Умирая он простил своих врагов, но я, я им не прощаю.
Прощайте мои дорогие Дядюшка и Катрин. Я уезжаю в Лопасню через несколько дней. Нежно целую вас, а также детей, и надеюсь зимой мы увидимся.
Преданная вам М. Гартунг»{1048}.
Е. Н. Дьякова, внучатая племянница Дарьи Алексеевны Шиповой — свекрови Софьи Шиповой, хорошо знавшая и семью Гартунг, записала: «…жена его теперь нищая».
Детей в этом браке не было, и Мария Александровна в 45 лет навсегда осталась одна…
|
|
А. А. Пушкин — брату Григорию в Михайловское.
«Не знаю, знаешь ли ты, что у меня с осени гостит сестра Маша. Для меня это такая благодать, что ты и вообразить себе не можешь. Есть с кем душу отвести, и для девочек моих это большое счастье, что она у меня»{1049}.
Писала о нелегкой судьбе Марии Александровны и ее племянница Е. Н. Бибикова:
«Она вышла замуж уже старой девой за генерала Гартунга. Он последнее время заведовал коннозаводством и жил на казенной квартире на Тверской в Москве. Жили они не дружно, сперва у него в имении, в Тульской губернии, а затем в Туле. Когда дела его пошатнулись, тетя уходила от него, а после известного суда, когда Гартунг застрелился в суде, тетя осталась без средств. Она написала письмо государю Александру II, вспоминая известное письмо Николая (императора. — Авт.) Пушкину, что дети Пушкина не будут в нужде, и прося о помощи.
Ей назначили пенсию в 200 руб. в месяц, на которую она жила в Москве, на Кисловке в доме Базилевского, снимая меблированную комнату, и жила очень скромно. Лето проходило в деревне у сестер, и это составляло ей экономию на зиму»{1050}.
Напомним, что Николай Леонтьевич Дубельт был женат на дочери статского советника Ивана Базилевского.
10 ноября 1878 года
На 87-м году жизни, пережив почти всех своих детей, в Баден-Бадене умер князь П. А. Вяземский. В записной книжке его камердинера Дмитрия Степанова отмечено:
«Князь скончался в 11 ч. утра 10 ноября 1878 года. Княгиня была поражена ужасом, несмотря на то, что кончины его ожидали с часу на час. <…> Приготовив, что нужно для умершего, мы сами его вымыли и одели в черный сюртук и белый галстук. Священник присутствовал тоже при этом. Как он похудел, одни кости. Бедный князь, любил ты жить больше всего на свете, где нет ничего вечного!.. Я с радостью тебе прощаю все и молю Всевышнего о прощении твоих грехов…»{1051}.
Он умер, отказавшись от исповеди, и без причастия. В последние часы Петра Андреевича рядом с ним были его близкие: жена Вера Федоровна, сын Павел с супругой, а также свояченица Евгения Баратынского и Мария Алексеевна Столыпина, жена дипломата и тайного советника Николая Аркадьевича Столыпина. Тот же камердинер писал: «…мне велел сходить к Бибиковой; я ему сказал, что не к М-me Столыпиной ли? Да, попроси ее придти ко мне, но не к княгине (жене. — Авт.), а прямо ко мне… Он передал ей мое писание и еще что-то диктовал. Так-же выразил желание видеть княгиню Марию Аркадьевну Вяземскую, жену сына П<авла> П<етровича>, но самого князя П<авла> П<етровича> не желал»{1052}.
За несколько лет до кончины, еще 6 января 1871 г., в Висбадене Вяземский написал «Эпитафию себе заживо»:
Лампадою ночной погасла жизнь моя,
Себя, как мертвого, оплакиваю я.
На мне болезни и печали
Глубоко врезан тяжкий след;
Того, которого вы знали,
Того уж Вяземского нет.
И тогда же, в 1871 году:
Жизнь так противна мне,
Я так страдал и стражду,
Что страшно вновь иметь за гробом
Жизнь в виду;
Покоя твоего, ничтожество! я жажду:
От смерти только смерти жду.
В России смерть Вяземского прошла едва замеченной. Когда-то, будучи молодым, он себе предсказывал: «Современники меня не заметят, потомки обо мне не услышат».
Прах Петра Андреевича был перевезен вдовой в Петербург и погребен на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры близ могил Карамзиных, где были похоронены сам историограф, его вдова и три его дочери: Екатерина Мещерская (умершая 10 ноября 1867 г. на 62-м году жизни), Елизавета Николаевна (прожившая 70 лет), Софья Николаевна (умершая 4 июля 1856 г. на 55-м году жизни). Последние две — фрейлины, оставшиеся незамужними. Софья умерла вскоре после трагической гибели брата Андрея. А. О. Смирнова (Россет), их светская подруга, писала:
«Сонюшка его обожала, и когда несчастный, в цвете лет, погиб на пушке, которую он защищал под конец один с племянником моим Петрушей Голицыным, его камердинер нашел эти обезображенные трупы; осталась только метка на его рубашке; камердинер все сложил в гроб, который привезли в женский монастырь в Петер<бург>. Вдова его была неутешна и поселилась в Финляндии в Трасканоне (Тресканде. — Авт.), а Сонюшка с ума сошла. Веселый и приятный дом облекся в безмолвие скорби и печали»{1053}.
| 
| 
27 мая 1879 года
В скромных меблированных комнатах, в Москве, на углу Тверской и Грузинской, на 80-м году жизни скончалась Анна Петровна Керн.
…Ушла жизнь. Смерть собрала свою неумолимую жатву. Согласно легенде, гроб Анны Керн повстречался с памятником Пушкину, который ввозили в Москву (скорее, — камень, послуживший пьедесталом для памятника).
Красивая и грустная история о Любви и Смерти, достойная гениального пушкинского стихотворения — «Я помню чудное мгновенье…».
7 июля 1879 года
Александра Арапова написала Г. А. Пушкину из Лашмы в Михайловское письмо, в котором извещала брата о том, что вместе с мужем выезжает наводить порядок в дурасовской экономии и просит писать ей по адресу: «Пензенской губернии город Наровчат, винный склад Арапова», подписавшись своим домашним именем тех лет «Азинша», производное от «Ази», «Азиньки».
Дело в том, что Араповы решили превратить свое дурасовское имение в экономию с винокуренным и коннозаводским производственным уклоном.
Семья младшей сестры, Елизаветы Петровны Араповой, по-прежнему жила в это время на расстоянии одного дня пути от Дурасовки — в имении Андреевка, куда на лето стала приезжать овдовевшая Мария Гартунг.
В том же 1879 году академик живописи художник И. К. Макаров написал портрет внучек Натальи Николаевны — сестер Араповых: шестилетней Лизы (впоследствии автора воспоминаний — Е. Н. Бибиковой) и четырехлетней Наташи, сохранившийся до наших дней. Тогда же неизвестным художником был написан и портрет их матери — 30-летней Елизаветы Петровны Араповой, годом раньше родившей свою младшую дочь Машу. (Оба портрета приводятся в книге.)
О ранних годах своего детства, проведенных в Андреевке (когда вместе с ними в семье жила и двоюродная сестра Наталья — младшая дочь Н. А. Меренберг от первого брака), вспоминала Е. Н. Бибикова:
«Вторая дочь Натальи Александровны — урожденная Наталья Дуббельт окончила институт, праздники проводила у деда (П. П. Ланского. — Авт.) и моя мать о ней заботилась, а родная мать о ней и не думала.
Моя мать поселилась в деревне и ее взяла к себе. Жили в глуши, соседей не было и Наталья (Таша) тосковала. В нее влюбился земский врач, ссыльный поляк, человек очень интеллигентный, образованный, но старше ее[213]. Сделал ей предложение, мама запросила ее мать о согласии и просила помочь на приданое. Но тетка возмутилась и выписала ее к себе в Висбаден. Там она имела успех и вскоре вышла замуж (18.I.1881. — Авт.) за отставного капитана Бесселя (который был старше 26-летней невесты на 28 лет. — Авт.) и жили до смерти в Бонне (он умер 16.III.1887 г. — Авт.), где у него был дом. Я ее хорошо помню.
…У нее было двое детей: сын Александр (род. 24.V.1882. — Авт.) и дочь (Элизабет Георгина Натали Сибилла Клара, род. 8.XI.1883. — Авт.)»{1054}.
| 
Жизнь в Андреевке не была безоблачной. «В хозяйственной деятельности Н. А. Арапова подстерегала неудача: против него было возбуждено уголовное дело в связи со взрывом котла в его имении, в результате чего погибли и получили увечье несколько крестьян. Пензенский окружной суд приговорил Н. А. Арапова к двум месяцам тюремного заключения. Не согласившись с этим приговором Н. А. Арапов обжаловал его, и Саратовская судебная палата отменила прежнее решение Пензенского суда, подвергнув Николая Андреевича лишь строгому выговору перед судом и церковному покаянию»{1055}.
Безусловно, такое нервное потрясение не прошло для него бесследно: оно послужило поводом к развитию душевного заболевания. Об этом же писал и М. М. Бушек:
«Николай Андреевич поселился в Андреевке. У него появилось психическое расстройство: его преследовала тень покойного отца. Он не в состоянии был жить в отцовском доме, и тогда, несмотря на огромный дом в 36 комнат, испортив архитектурный ансамбль, пристроил к нему еще двухэтажный дом, и в нем жил с женой и детьми, тремя дочерьми. Но это не особенно помогло. Он вынужден был уехать из родового имения и вскоре умер от психического расстройства»{1056}.
О вынужденном отъезде из имения вспоминала и Е. Н. Бибикова, когда вся семья уехала за границу на лечение:
«Крестную Александру Николаевну (урожденную Гончарову. — Авт.) я хорошо помню. Когда мне было уже 7 лет, мой отец Николай Андреевич Арапов заболел нервным расстройством, и мама, списавшись с Фризенгофами, повезла отца и нас, детей, в Вену. Там мы прожили два года и много осталось мне воспоминаний. Каждое воскресенье мы ездили к крестной. Они жили близ Вены, в деревне. Просторный дом был среди парка, в конце которого высилась фабрика, кажется, ткацкая. Крестную возили в кресле, у нее сведены были ноги, а к столу ее сажали на кресле. Часто она лежала на кушетке, ей было более 70 лет. С ней жили внуки (Александр и „Фреда“. — Авт.), а дочь с зятем ездили в дальние путешествия, чуть ли не в Индию. Он был исследователем и жена с ним никогда не расставалась.
Там, на фабрике, были устроены прекрасные ясли для детей работниц и наше первое удовольствие было смотреть на этих красивых упитанных младенцев. Матери — крупные, красивые венки кормили своих ребят; матери были в белых фартуках, как сестры милосердия, а дети в клетчатых фартучках с рукавами, и бегали по парку в капюшонах, как Красная Шапочка на картинке. Парк мне казался громадным. Фабрика близ Вены за Шенбрунном и звали усадьбу, кажется, Брогилан (Бродзяны. — Авт.).
Помню праздники. Пасха на пасхальной неделе, взрослые прятали крашеные, вареные яйца под сухими листьями в парке. Нам, детям, и питомцам яслей давали по корзиночке и мы отыскивали яйца. Сколько радости было. Я брала за руку какого-нибудь малыша и помогала ему подбирать яйца. Затем устраивался „ленч“ — завтрак для малышей. Поили их шоколадом и давали мешочки с угощениями, а мы прислуживали со внуками крестной. На Рождество 24-го, в сочельник, устраивались ясли, ставили корыто с соломой и там большая кукла, изображающая Христа-младенца. Все это освещалось лампой с голубым колпаком; пели рождественские кантаты и кончалось елкой и угощением.
Старый барон Фризенгоф был очень образованный, очень любил мою маму. Собирал разные портреты и вырезки из газет о Пушкине и гордился своим родством с ним и с бабушкой. Она тоже гостила у них в Брогилане, когда лечилась в Германии на водах, и он восторгался ее красотой, грацией и мягким характером»{1057}.
19 октября 1879 года
В этот день, в 68-ю лицейскую годовщину, в здании Александровского лицея был открыт музей. «Мысль устроить музей имени Пушкина родилась в обществе бывших лицеистов, пожелавших почтить память своего старшаго товарища, бывшаго ученика Лицея»{1058}.
9 мая 1880 год
А. А. Пушкин — В. А. Дашкову, директору Московского Публичного и Румянцевского музеев.
«Милостивый государь Василий Андреевич!
В ознаменование торжественного дня открытия в Москве памятника отцу моему Александру Сергеевичу Пушкину, предполагая передать в общественную собственность сохранившиеся у меня подлинные рукописи его сочинений, я избрал местом хранения их на вечные времена находящийся под Вашим управлением Московский Публичный и Румянцевский музей, куда эти рукописи и будут доставлены из Общества любителей российской словесности, которому временно я их передал; вместе с правом воспользоваться ими для особого литературного сборника.
Уведомляю о сем Ваше превосходительство, прошу принять уверение в моем почтении и преданности.
Ваш покорный слуга Александр Пушкин»{1059}.
21 мая 1880 года
В то время, когда в Москве готовилось торжественное открытие памятника Пушкину, на заседании Городской Думы Санкт-Петербурга, состоявшемся в этот день, было принято решение о первом памятном знаке Поэту в северной столице — установить «на доме, где скончался А. С. Пушкин <…> мраморную доску с надписью об историческом значении этого дома».
Вскоре на фасаде дома Волконских на Мойке была установлена мемориальная доска, на которой значилось: «Въ этомъ доме 29 Января 1837 года скончался Александръ Сергеевичъ Пушкинъ».
В эти годы (с 1880 по 1883) в доме Волконских проживал сын Павла Николаевича Демидова и Авроры Шернваль — Павел Павлович Демидов с женой Еленой Петровной Трубецкой, доброй знакомой младшей дочери Пушкина — Натальи Меренберг. Позднее она вспоминала о последнем жилище отца: «Квартира, где он умер, была матерью покинута, но в ней потом жили мои знакомые, между прочими Демидова, и я в ней часто бывала»{1060}.
26 мая 1880 года
81-я годовщина со дня рождения Александра Сергеевича… Первоначально открытие первого памятника Поэту было приурочено к этому дню. Но за четыре дня до юбилейного торжества скончалась императрица Мария Александровна, и, согласно высочайшему повелению, праздник был перенесен.
В этот же день дочь Натальи Николаевны — Софья Петровна Шипова, родила девочку, которую назвали Еленой. Несколько десятилетий спустя, уже в следующем, XX веке, потомкам Натальи Николаевны и ее брата Ивана Николаевича Гончарова суждено было через Елену Николаевну Шипову породниться еще раз.
| 
6 июня 1880 года
В Москве на Тверском бульваре был открыт памятник А. С. Пушкину работы скульптора Александра Михайловича Опекушина (1838–1923). При открытии присутствовали все дети Поэта.
В журнале «Будильник» был напечатан рассказ очевидца: «С девяти часов утра густые толпы народа и многочисленные экипажи стали стекаться к площади Страстного монастыря… Более счастливые смертные, обладавшие входными билетами на площадь, занимали места: кто на возвышенных подмостках… кто в рядах публики, окружавшей памятник, затянутый сильно загрязненным полотном и обвитый бечевою… Исключительно для дам, получивших особые приглашения, были установлены подмостки возле самого памятника, направо от него; налево, против этих подмосток, была устроена трибуна, затянутая красным сукном и уставленная креслами, предназначенными для почетных лиц… Около самого памятника… колыхались многочисленные разноцветные значки и знамена различных корпораций, обществ и учреждений; вокруг площадки памятника на шестах поставлены были белые щиты, на которых золотом вытеснены были названия произведений великого поэта; Тверской бульвар был окрашен гирляндами живой зелени, перекинутой над дорожками, четыре громадные, очень изящные газовые канделябры окружали памятник; сзади виднелось восемь яблочковских электрических фонарей. Площадь то и дело пересекали многочисленные депутаты, во фраках, с белыми бутоньерками (на которых стояли золотые буквы „А. П.“) в петлицах и с большими венками в руках. На крышах и в окнах соседних домов группировалась тесная масса зрителей. Четыре фотографа еще с раннего утра установили в различных пунктах свои аппараты… В двенадцать часов процессия… при звуках нескольких оркестров… направилась к покрытой красным сукном эстраде. Тысячная толпа на площади сняла шапки… Когда все почетные лица, между которыми находились и члены семьи Пушкина, поместились на эстраде, статс-секретарь Корнилов стал читать акт о передаче комитетом городу Москве памятника; акт тут же вручен городскому голове С. М. Третьякову, который в своей благодарственной ответной речи дал торжественное обещание „свято хранить“ памятник… При определенных словах акта, в 20 минут первого по знаку платком, данному генерал-губернатором, спала пелена, покрывавшая памятник, и задумчивый облик поэта был приветствован громким, продолжительным „ура“ тысяч уст! Кричавшим на площади отвечали такими же ответными криками и дальше стоявшие толпы народа… Длинною вереницею стали подходить к памятнику депутации, возлагая к подножию пьедестала бесчисленное множество… венков… Вот на скользкий пьедестал памятника взбирается Ив. Серг. Тургенев и прикрепляет свой венок к одному из украшений памятника. Когда он возвращается… все головы обнажаются и раздаются восторженные приветствия… Все участвовавшие в торжестве открытия разъезжаются, поднимаются преграды канатов, и из соседних улиц приливает на площадь бурная толпа народа… Народ покупает у торговцев массы ландышей и фиалок и закидывает ими пьедестал памятника… К вечеру зажигается иллюминация…»{1061}.
Деньги на сооружение памятника — 106 575 рублей — собирались по всеобщей всероссийской подписке. Первоначально этот памятник был предназначен для установки в Петербурге, но на заседании комитета по сооружению памятника его председатель, академик А. К. Грот, доложил, что «в Петербурге, уже богатом памятниками царственных особ и знаменитых полководцев, мало надежды найти достойное поэта достаточно открытое место для памятника Пушкину»{1062}.
А накануне, 5 июня, «во время московских празднеств в честь А. С. Пушкина при открытии ему памятника в 1880 году, Обществом Любителей Российской Словесности в здании Благородного Собрания была устроена выставка портретов поэта, его бюстов, автографов, некоторых его вещей, видов местностей и портретов лиц, близко стоявших к покойному, а равно изданий его сочинений, их переводов и рисунков к ним»{1063}.
По поводу открывшейся Пушкинской выставки П. В. Анненков писал В. П. Гаевскому:
«Я где-то читал, что на одной стене у Вас красуются портреты графа Бенкендорфа, Дантеса, княжны Белосельской. Если это верно (они, кажется, не упоминаются в каталоге), то это очень счастливая мысль, за которую следует особенно поблагодарить. Жаль, если это не так и если к этой коллекции не присоединен у Вас еще для большей полноты портрет Фаддея Венедиктовича (Булгарина. — Авт.). Напишите мне об этом, очень интересно.
…Что за прелестная мысль была у Вас выставить портреты убийц Пушкина»{1064}.
В течение трех дней в здании Благородного Собрания проходили торжественные утренние заседания и литературно-музыкальные вечера.
И. С. Тургенев, будучи среди приглашенных, сказал по поводу памятника:
«…Сияй же, как он, благородный медный лик, воздвигнутый в самом сердце древней столицы, и гласи грядущим поколениям о нашем праве называться великим народом потому, что среди этого народа родился, в ряду других великих, и такой человек! <…> мы будем надеяться, что всякий наш потомок, с любовью остановившийся перед изваянием Пушкина и понимающий значение этой любви, тем самым докажет, что он, подобно Пушкину, стал более русским и более образованным, более свободным человеком!..»{1065}.
8 июня произнес свою знаменитую речь о Пушкине и Ф. М. Достоевский.
Один из участников этих юбилейных торжеств пытался передать волнующую атмосферу:
«…Огромный зал точно улей дышит, гудит и рокочет от толпы в несколько тысяч человек; но вот он мгновенно смолк и притаил дыхание… Перед сценой, украшенной… расписанными подзороми, на которых белеет, среди зелени и лавровых венков, бюст поэта, восседает почетный синендрион заслуженных членов „Общества любителей российской словесности“. Среди них и все наши литературные светила: Тургенев, Достоевский, Островский, Аксаков, Писемский, Майков, Полонский… Один за другим всходят они на кафедру, и сколько ума, таланта, знания и остроумия проносится в живом слове под этими громадными сводами и жадно схватывается внимательной, чуткой и отзывчивой толпой… Вот почему в некоторой доле прав тот публицист, который сказал на днях в своей газете: „Верьте мне на слово — несчастный тот человек, который не был в Москве на пушкинском празднике!“»{1066}.
В воспоминаниях Д. Н. Любимова сохранилось описание торжественного собрания Общества любителей российской словесности в Колонном зале Московского Дворянского Собрания. На этом заседании присутствовали многие литераторы, музыканты, ученые и официальные лица. Здесь же были и четверо детей Поэта:
«В первом ряду, на первом плане — семья Пушкина. Старший сын Александр Александрович, командир Нарвского гусарского полка, только что пожалованный флигель-адъютантом, в военном мундире, с седой бородой, в очках; второй сын — Григорий Александрович, служивший по судебному ведомству, моложавый, во фраке; две дочери: одна — постоянно жившая в Москве, вдова генерала Гартунга, заведовавшего еще недавно московским отделением государственного конно-заводского округа, и другая — графиня Меренберг — морганатическая супруга герцога Гессен-Нассауского, необыкновенно красивая, похожая на свою мать. Накануне я видел их в университете и участвовал в овациях, устроенных им публикою, профессорами и студентами. Когда ректор, говоря речь, упомянул о том, что Пушкин где-то сказал, что его более всего трогает, когда чествуют потомков за заслуги их знаменитых предков ввиду полного бескорыстия и искренности этих чествований, весь совет профессоров, сидевших на эстраде, а за ними вся зала, как один человек, встала со своих мест и, обратившись в сторону Пушкиных, разразилась долго не смолкавшими рукоплесканиями. Пушкины страшно смутились от внезапности и искренности всех в зале охвативших чувств».
Арсений Аркадьевич Голенищев-Кутузов (1848–1913), один из основателей Общества ревнителей русского исторического просвещения, тогда же написал стихотворение «На открытие памятника Пушкину»:
… … … … …
И день настал — исполнилось желанье:
Стоит пред нами Пушкин, как живой!
Вокруг него народа ликованье
И славное гремит именованье
Его, как гром над русскою землей!
А он стоит и смотрит с возвышенья
С приветом жизни, с благостью в очах,
Как будто снова полный вдохновенья,
Как будто с песней новой на устах
Он смотрит вдаль — и видит пред собою
Сквозь многих дней таинственный туман,
Как движется пучиною живою
Грядущего безбрежный океан.
И знает он, что плещущие воды
К его стопам покорно притекут,
Что всей Руси языки и народы
Ему дань славы вечной принесут.
Многие из русских поэтов сердечно отозвались на это торжественное событие, получившее широкий литературно-общественный резонанс. Среди них были и Яков Полонский, и Алексей Плещеев, и Афанасий Фет, и доживший до этого дня секундант Пушкина на его первой (несостоявшейся) дуэли с Дантесом — граф Владимир Александрович Соллогуб, которому шел 67-й год.
19 ноября 1881 года
На 72-м году жизни умер Иван Николаевич Гончаров. По всей видимости, именно от его сестры, А. Н. Фризенгоф, семейство Араповых узнало о кончине своего дядюшки, который был похоронен в Иосифо-Волоколамском монастыре, где покоилась его мать и где в 1875 году была погребена его вторая жена, Екатерина Николаевна, племянница Ланского.
Вероятно, подобного рода известия только обострили течение болезни Николая Арапова, и Елизавета Петровна предприняла попытку лечения мужа у прославленного парижского невропатолога, академика Жана Мартена Шарко. Возможно, что и присутствие в Париже родной сестры Н. А. Арапова — Варвары Андреевны, способствовало переезду семьи во Францию, где ее супруг, барон Лев Александрович Фредерикс, занимал пост русского военного атташе в Париже.
Е. Н. Бибикова вспоминала о том времени:
«Прожив два года в Вене и, т. к. положение отца все ухудшалось, мама повезла его в Париж, к знаменитому Шарко. Там жила сестра отца — Варвара Андреевна Фредерикс, муж которой был военным агентом от России. Там мы прожили два года до смерти отца в январе 1883 года и вернулись навсегда в Россию.