Исходная позиция И.А. Ильина в том, что истинное местонахождение добра и зла – человеческий душевно-духовный мир. А само добро и зло в существенном содержании определяются «через наличность или отсутствие... двух сочетающихся признаков: любви и одухотворения. Добро есть одухотворенная любовь; зло – противодуховная вражда. Добро есть любящая сила духа; зло – слепая сила ненависти. Такова сущность добра и зла в христианском сознании. Поэтому «борьба со злом есть процесс душевно-духовный». «Добро и зло в действительности не равноценны и не равноправны; и точно так же не равноценны и не равноправны их живые носители».
Давая обоснование сопротивляющейся силе, И. Ильин считает, что во всяком злодеянии зло провоцирует всех окружающих и заставляет их принять решительную позицию: против зла или в пользу зла. Уклониться от этого испытания нельзя, ибо уклонившийся и отвернувшийся – высказывается тем самым в пользу зла. «Тот, кто перед лицом агрессивного злодейства требует “идеального” нравственного исхода, тот не разумеет, что из этой ситуации нет идеального исхода. Уже простая наличность противолюбовной и противодуховной ожесточенной воли в душе другого человека делает такой, безусловно-праведный, исход до крайности затруднительным и проблематичным».
Отсюда первоначальный вывод Ильина об учении Толстого: «И вот именно этого трагического закона человеческой сущности испугалось доброе сердце Льва Толстого; Такую цену за духовность он не готов был и не хотел заплатить. Первоначалом зла и сущностью его он признал страдания; искал путь к человеческому счастью и нашел его – в усладе сострадания».
Далее, продолжает И. Ильин, когда Л.Н. Толстой и его единомышленники настаивают на необходимости строгого суда над собою, на необходимости различать понятия «человек» и «зло в человеке», они правы и «следуют в этом за священной традицией христианства». Таинственный процесс расцвета добра и преображения зла осуществляется, конечно, любовью, а не принуждением, и противиться злу следует из любви, от любви и посредством любви». Более того, «непротивление» в смысле отсутствия всякого сопротивления «означало бы принятие зла», что «несопротивляющийся злу поглощается им и становится одержимым». Нет сомнения, делает вывод Ильин, что Толстой и примыкающие к нему моралисты «совсем не призывают к такому полному несопротивлению, которое было бы равносильно добровольному нравственному саморазвращению». Напротив, их идея состоит именно в том, что борьба со злом необходима, однако лишь некоторыми, излюбленными ими средствами.
|
|
И. Ильин подробно анализирует важное в концепции Толстого понятие «заставления» и отсоединяет его от «насилия». В самом слове «насилие», говорит он, «уже скрывается отрицательная оценка: “насилие” есть деяние произвольное, необоснованное, возмутительное... Против “насилия" надо протестовать, с ним надлежит бороться». Именно поэтому Ильин считает «целесообразным» сохранить термин «насилие» для обозначения всех случаев «предосудительного заставления, исходящего из злой души или направляющего зло». Ему противостоит «непредосудительное заставление, исходящее от доброжелательной души или понуждающее ко благу».
Толстой и его школа, по мнению И. Ильина, не различают эти понятия, «пишут только о насилии». Они употребляют понятия «насилие» и «зло» как равнозначные, а потому «сама проблема непротивления "злу насилием" формулируется иногда как противление "злу злом" или воздаяния "злом за зло", именно поэтому насилие иногда приравнивается "сатане", а пользование им описывается как путь "дьявола". Понятно, что обращение к этому "сатанинскому злу" воспрещается раз навсегда и без исключений». Стремясь к максимальной объективности, И. Ильин уточняет: «Справедливость требует признать, что все эти ощущения не относятся ими к внутреннему самозаставлению». Таким образом, считает И. Ильин, из всей сферы волевого заставления Толстой и его единомышленники воспринимают только самопринуждение ("насилие над своим телом") и физическое насилие над другими, «первое они одобряют, второе – безусловно, отвергают».
|
|
Сам Ильин иначе, чем Толстой, ставит основной вопрос «о духовной допустимости сопротивления злу посредством физического понуждения и пресечения». Верная постановка проблемы дает совсем иную формулу: «если я вижу подлинное злодейство… и нет возможности остановить его душевно-духовным воздействием», то «следует ли мне отойти и предоставить злодею свободу кощунствовать и духовно губить, или я должен вмешаться и пресечь злодейство физическим сопротивлением, идя сознательно на опасность, страдание, смерть?..». И такая постановка вопроса «целиком отвергает» толстовскую.
Ильин справедливо отмечает, что «в центре всех “философских” исканий Л.Н. Толстого стоит вопрос о моральном совершенстве человека». Но моралист такого уклада неизбежно будет обречен в жизни «на чудовищные положения». И именно такой пример: «что ответит он себе и Богу, если, присутствуя при изнасиловании ребенка озверелою толпою и располагая оружием, он предпочтет уговаривать злодеев, взывая к их очевидности и любви, и потом, предоставив злодейству совершиться, останется жить с сознанием своей моральной безукоризненности? Или он допустит "исключение"? Но что же тогда останется от всей пресловутой доктрины "непротивления"?».
К этой же проблеме И. Ильин приходит и через анализ идеи «любви» в учении Толстого. Любовь оказывается у писателя-моралиста, «по существу своему, чувством жалостливого сострадания». Такая любовь разоблачает себя в такой ситуации: «Если насильник нападет на "любимого" человека и я в этот момент предпочитаю, чтобы он был убит (хотя бы вместе со мною), чем чтобы я оказал насильнику физическое противодействие, – то вся моя любовь оказывается аффектированным прекраснословием».