Мне снится вещий сон - провозвестник грядущих бед

 

...По звездам я определил, что скоро рассвет. Третьи сутки без сна. Мы уже не могли идти и решили хоть один час поспать, но с уговором: кто первый проснется, должен, не раздумывая, будить другого. Разостлав плащ-палатки вблизи от дороги, мы легли и сразу заснули. Сколько спали, не знаем; но мне приснился сон, будто мы с Гудыменко зашли в какой-то стоящий в поле дом, осмотрели его и хотели выйти, но дверей не оказа­лось и окон тоже. Тогда я стал выбираться через дымоходную трубу, всё время застревал и выбрался с большим трудом, а выбравшись, увидел, что Гудыменко уже нет. В таком кошмаре я проснулся и увидел, что уже рассвело, разбудил Гудыменко, и мы пошли дальше.

 

* * *

Взошло солнце; нам встретилась группа военных, идущих из Миллерово. На наши вопросы они ответили, что до Миллерово километров семь и что там немцы. Еще несколько встреченных нами групп подтвердили то же самое...

 

Годы спустя, по географической карте я определил рассто­яние между городами Старобельск и Миллерово: оказалось около 160 километров, а если учесть, что мы шли не по прямой линии, то расстояние, пройденное за двое суток, окажется значитель­но б о льшим. Конечно, в последующие дни мы уже не могли прео­долевать таких расстояний, но шли еще долго и почти без от­дыха.

 

...Мы свернули вправо, на юг, как бы обходя Миллерово с юга. В этом направлении шли многие... Нас мучил голод. Проходя населенные пункты, заходили в сады и ели ягоды, яблоки, но чего-нибудь существенного поесть не удавалось.

По полю ходили брошенные лошади, мы поймали двух и без седел ехали целый день, а потом отпустили их в поле, так как онисильно устали и проголодались, а мы были уже не в состоянии ни сидеть на неоседланных лошадях, ни идти пешком.

Когда мы, не доходя до Миллерово, свернули к югу, то уже не было видно организованного движения в колонне; дви­гались отдельные группы военных. К вечеру мы догнали колон­ну пехоты с обозом, но солдаты почти все были без оружия. По­том мы узнали, что это был какой-то запасной полк. Мы придер­живались их маршрута, полагая, что они лучше нас знают, как выйти к своим войскам.

Слева по ходу нашего движения на значительном рассто­янии от нас была железная дорога, и мы как бы нащупывали место, где можно было перейти ее.

Целый день мы ехали на лошадях, а вечером и ночью шли пешком вместе с обозом и пехотинцами запасного полка. К исхо­ду этой, уже четвертой, ночи идти мы не могли: сон валил нас с ног. Ложиться прямо в поле было опасно: повозки ехали не только по дороге, но и по полю и могли в темноте задавить или покалечить. Перед рассветом нам попались какие-то ровики, и в них мы уснули.

Спать пришлось мало, однако мне опять успел при­сниться сон. Мне снилась зима (очевидно, холодная земля в ровике способствовала этому), летел белый снег, и слышались рас­каты грома... Открываю глаза и вижу: в рассветной мгле ле­тят поверх ровика трассирующие пули и рядом рвутся снаряды. Выскочив из ровиков, мы увидели, что со стороны железной до­роги бегут люди и во весь опор мчатся обозники, а по ним ве­дут огонь из пулеметов и пушек немецкие танки.

Мы спустились с гребня возвышенности и пошли по полю. В стороне виднелось какое-то селение, в котором видно было движение войск и танков; впереди протекала небольшая река. Поле всё заросло бурьяном. Мы прошли по нему вниз до глубокой лощины, всё осмотрели и решили где-нибудь спрятаться. Вначале хотели замаскироваться в лощине, но я сказал, что лощину немцы на­верняка будут "прочёсывать"; тогда Гудыменко посоветовал лечь в сеялку, стоящую поблизости, и закрыть крышку. Но это предложение также нельзя было принять, так как сеялка при­влекла бы внимание немцев и они могли открыть по ней стрельбу, а кроме того, с наступлением дня мы задохнулись бы в ней от жары. Отойдя на некоторое расстояние от лощины, мы выбрали невысокий, но густой бурьян и в нем залегли. Остальные тоже рассредоточились по полю, а ездовые с повозками и лошадьми скрылись в лощине.

Наступил день; беспощадно пекло солнце. Ветра не было, да он в густом бурьяне нам бы мало помог.

По полю двинулись немецкие танки; всякие подозрительные места они обстрелива­ли из пулеметов и пушек. Один танк прошел совсем близко от нас, и сквозь бурьян был виден его силуэт. Нам было слышно, как кто-то хлопал крышкой сеялки, стоящей близко от нас, как трещала пулемётная и автоматная стрельба в лощине... Примерно в полдень всё стихло...

Лежать в бурьяне на солнцепеке было невмоготу. Рот и горло пересохли, язык ворочался с боль­шим трудом, а когда мы что-нибудь говорили друг другу, вместо звука выходило какое-то шипение и трудно было разобрать слова... До вечера оставалось еще столько же, сколько мы уже про­лежали.

Перед заходом солнца мы всё чаще приподнимались и осмат­ривали местность, а когда солнце зашло, пошли в лощину, где надеялись найти воду и промочить горло. Мы ощупывали каждую ямку, каждое углубление, но найти воду не могли. В лощи­не было много брошенных повозок, ходили лошади и шумно же­вали траву, похрапывая. Вечер был тихий, и все звуки и шоро­хи были далеко слышны. Возле некоторых повозок лежали убитые. Повозки, которые нам попадались на пути, мы ощупывали, но найти что-нибудь из продуктов питания или воду не могли.

Находясь возле одной повозки, мы вдруг увидели на фоне неба фигуры пяти человек. Возможно, услышав хруст и похра­пывание пасущейся лошади, они остановились. Трое из них ста­ли спускаться вниз к повозке, а двое остались наверху, на краю лощины. Эти трое, пройдя некоторое расстояние, остави­ли одного и продолжали продвигаться к нам вдвоем. Примерно за пятьдесят метров от нас один опять остановился, а по­следний из группы подошел к повозке.

В лощине было темно, и мы не могли знать, кто идет, по­этому я показал Гудыменко рукой куст, за которым он должен укрыться и быть наготове, чтобы стрелять - согласно нашему уго­вору - после моего выстрела. Я, в свою очередь, опустился у повозки на одно колено, чтобы оказаться на ее уровне, держа впереди себя наган. Когда этот человек подошел к повозке, я, встав во весь рост и почти упершись наганом в его лоб, спро­сил: "Кто?" Он ответил: "Свои", держа пистолет у моего виска.

В такой ситуации - когда я внезапно встал перед ним - он мог всадить в меня пулю, а Гудыменко, в свою очередь, открыл бы огонь из авто­мата по нему и его спутникам, но всё обошлось.

Я сказал подошедшему, что снизу их хорошо видно на фоне неба, тогда он позвал своих, и мы пошли вниз по лощине. В конце этой лощины был колодец, и там уже собралось много людей.

Мы несколько раз принимались пить воду, но всё не могли утолить жажду.

Люди всё прибывали и прибыва­ли к колодцу; создалась большая толпа, многие шумели, что-то выкрикивали. Все они были сами по себе: не было в них орга­низованности, осторожности, собранности; возник какой-то ба­лаган. Мы посмотрели на всё это и решили оставить это место, так как в этом "таборе" могли "влипнуть" в большие неприят­ности. Мы еще раз попили воды, вышли из лощины и пошли в обход селения, которое видели утром.

Шли мы по полю, ориентируясь только по звездам, но вдруг справа от нас показались огни фар автомашин. Шла какая-то ав­токолонна, а по сторонам дороги ехали на лошадях всадники и громко переговаривались. Мы залегли и стали прислушиваться. Услышав разговор на русском языке, мы встали, и сразу неско­лько человек окликнули нас: "Кто? Кто?" - Мы ответили: "Свои!". Колонна остановилась (она состояла из грузовых и легковых авто­машин и двух легких орудий). На одной автомашине было сво­бодное место в кузове; мы вскочили туда и поехали.

Колонна двигалась по направлению к селению, где мы утром видели немцев и танки. Не доезжая до реки, ма­шины остановились; мы спрыгнули и пошли вперед. В передней легковой автомашине сидел генерал и рассматривал карту. Подойдя к нему, я сказал, что в этом населенном пункте днем бы­ли немцы с танками.

Автомашины через реку могли проехать только по мосту, а мост был только в этом селе, следовательно, дру­гого выхода у колонны не было, и она двинулась туда. Мы вер­нулись к той автомашине, на которой ехали, на ходу вцепились за борт, чтобы впрыгнуть в кузов, но сидящие в машине вдруг закричали: "Нельзя! Нельзя!" Один даже пытался ударить меня по рукам прикладом винтовки.

Мы отцепились и пошли вправо, к ре­ке. Разделись, перешли на другую сторону, держа одежду и ору­жие над головой (в этом месте река оказалась мелкой). Когда мы уже одевались, то услышали несколько орудийных выстрелов в направлении того населенного пункта, куда поехала автоколон­на. Раздался сильный взрыв (наверное, мост был заминирован), а потом интенсивная пулеметная стрельба. Через несколько ми­нут всё затихло...

Взяв курс на восток, мы пошли по полю, но, зная, что идем по территории, уже занятой немцами, шли осторожно. Каж­дый куст нам казался часовым, и прежде чем идти дальше, при­ходилось внимательно его рассматривать. Я шел впереди, Гудыменко - за мной на некотором расстоянии. Уговор был такой: он должен стрелять из автомата только тогда, когда я выстрелю.

Примерно через час после нашей переправы через реку мы наткнулись на немецкую батарею и от неожиданности буквально остолбенели... Мы осторожно отошли назад и обошли ее слева.

Опасаясь, что с наступлением рассвета мы можем оказать­ся на открытой местности и будем обнаружены немцами, перед рассветом мы решили залечь в нескошенной пшенице. Вскоре насту­пил рассвет. Впереди мы увидели селение, а слева, метрах в трёхстах, дорогу, по которой началось движение ав­томашин и танков. Через некоторое время справа от нас пастух выгнал в низину коров.

Нам необходимо было выяснить обста­новку. Движение по дороге временами прекращалось, и в один из таких промежутков Гудыменко пошел к пастуху. Пастух ска­зал, что в деревне немцев нет, а по дороге уже третий день идут машины и танки. Часа через два мы пошли к крайнему до­му этой деревни. Дом стоял далеко от дороги, а за ним уже была лощина.

Мы уже забыли, когда последний раз ели, и, зайдя в дом, попросили чего-нибудь поесть. Хозяйка дома сказала, что нем­цы расклеили кругом приказы, запрещающие принимать русских солдат, а кто не будет подчиняться, того расстреляют или по­весят. Мы вышли из дома и пошли в низину, где росли мелкие кустики. Вскоре та добрая и бесстрашная женщина принесла нам в наше укрытие хлеба и кринку мо­лока...

С наступлением ночи движение по дороге прекратилось, и мы, перейдя эту дорогу, пошли дальше. Всю ночь мы шли нормально и утром пришли в селение, где немцев еще не было. Там наступило безвластие, и жители уносили с кол­хозного двора всё, что могло пригодиться для жизни, а в ос­новном хлеб. Мы зашли на пасеку, находившуюся рядом с селом, и вместе со всеми также взяли рамку с мёдом.

В этом селении бесцельно бродили в одиночку и группами наши красноармейцы. Видя, что поблизости немцев нет, мы с Гудыменко не стали дожидаться ночи и пошли дальше днем. На одном полевом стане была намолоченная пше­ница; мы набрали полные карманы и дорогой жевали ее...

На­ступили сумерки. Впереди мы увидели какие-то постройки, об­несенные забором. Оттуда доносились шумные разговоры, выкри­ки; было очевидно, что там много народу. Когда мы зашли ту­да, то поняли, что это наши русские пленные и немецкий кон­вой, по-видимому, размещал их на ночлег. Мы метнулись назад, к выходу, но у ворот стояло несколько немцев, разговаривая между собой. Мы пошли вдоль забора и нашли выломанную доску, выскочили оттуда, побежали по лощине, но через сто или двес­ти метров увидели группу людей, идущих нам навстречу. Мы свернули в сторону, спрятались за кустами и приготовились встре­тить врагов огнем в упор, так как они шли кучкой. Люди гром­ко разговаривали между собой.

 

В нашем "полку" прибыло: нас теперь восемь...

 

Услышав разборчиво русскую речь, я вышел им наперерез и спросил:

- Куда вы идете?"

Тут же вышел из кустов Гудыменко и тоже подошел к этой группе военных. Сре­ди них были полковой комиссар, старший батальонный комиссар, батальонный комиссар (в то время знаки различия были соответ­ственно четыре, три и два прямоугольника в петлице), стар­ший лейтенант, военфельдшер (женщина) и рядовой - художник штаба дивизии. Офицеры похвально отозвались о наших действи­ях - по части осторожности - и сказали: "Там впереди виднеются какие-то постройки и, наверное, есть жители". Мы рассказали, как несколько минут тому назад еле выбрались от­туда. "Тогда что же нам делать? - как бы спрашивая нас, за­думались они. - Мы уже двое суток не ели".

...А мы уже и не помнили, сколько дней прошло с тех пор, когда мы нормально ели из своей кухни... Зная о том, что старшему ко­мандному и политическому составу в армии давали дополнитель­ный паек (а полковой комиссар был на должности не ниже чем начальник политотдела дивизии и, конечно, питался не из об­щей кухни), мы всё же предложили им зерна пшеницы, оставав­шейся еще у нас в карманах. Они взяли по горсти и стали ее жевать.

После полуночи мы заметили в поле пасущихся лошадей в сбруях, а дальше виднелись повозки. Это был немецкий обоз, расположив­шийся на ночлег. Немного отойдя назад, мы стали советоваться: нападать на него или уйти незамеченными. У нас был только один автомат - у Гудыменко, а у остальных были пистолеты "ТТ" и наганы, что было явно недостаточно для такой операции, да и пат­ронов было мало. В обозе было примерно пятьдесят повозок, а сколько человек в каждой, нам было неизвестно. Решено было обойти его стороной.

К утру мы пришли в какой-то лесок и там решили поспать, оставив одного дежурного, которого долж­ны были сменять по очереди...

Эта группа наших случайных спутников была не по нутру Гудыменко: он полагал, что у большого начальства мы будем на побегушках.

Примерно в полдень мы вышли из этого лесочка и увиде­ли какое-то селение. Нам нужно было узнать обстанов­ку, определить наше местонахождение и далеко ли Дон, так как мы счи­тали, что по нему наши войска заняли оборону и нам остается только перебраться через него.

Но в действительности было не так. К северу от нас немцы давно перешли Дон; кроме того, нам до Дона предстояло еще много идти.

Меня и старшего лейтенанта из присоединившейся группы послали в селение узнать обстановку, а Гудыменко ос­тавили. Он начал пререкаться и ставить свои условия: он-де должен идти только со мной. Я ему напомнил, что теперь мы обязаны подчиняться старшему по званию. Тогда, бурча себе под нос, он остался.

Справа от нас было большое село, а прямо по лощине виднелось несколько домиков, и мы решили идти к ним. Пройдя полпути, мы заметили едущую к нам автомашину. Мы за­легли, ожидая ее, но машина как сквозь землю провалилась. По­шли дальше - и опять увидели уже другую автомашину, идущую в нашу сторону по лощине. Мы снова спрятались за отдельными кустиками, но вскоре и эта машина исчезла. Так повторялось мно­го раз, и мы не могли понять, куда деваются автомашины. Оказалось, что в створе с лощиной пролегал ответвляв­шийся от реки рукав; дорога огибала его полукругом, и за склад­ками местности дороги не было видно, поэтому машины внезапно по­являлись и исчезали.

В лощине паслись коровы. Мы подошли к пожилому пастуху, и он рассказал нам, что это хутор Долгождановка; такое наиме­нование он получил из-за того, что при отмене крепостного пра­ва крестьянам этого хутора долго пришлось ждать надела земли. Он сказал также, что рядом станица Скосырская и что сегодня ве­чером немцы будут назначать там старосту и полицейских. В это время подошли остальные военные из нашей группы...

Вечером движение машин прекратилось, и мы пошли в Долгождановку. Несколько домов стояло по правую сторону от ру­кава, отходящего от реки. Пошли мы к этим домикам. Посту­чались в первый дом, но в нем никого не было. Некоторые жи­тели этих домиков, стоящих на отшибе, боялись оставаться здесь но­чевать и ушли к родственникам или знакомым в основной хутор. Во дворе был погреб, и я спустился в него в надежде найти что-нибудь поесть, но там кроме парафиновой свечи ни­чего не было.

Пройдя три или четыре дома, мы зашли на добротный двор, стали стучаться в дом, прося хозяина открыть дверь, но нам не открывали. На летней плите, во дворе, стояли чугунки и горшки, в одном из них был суп или помои от вымытой посуды; мы всё это выпили, но этого было очень мало. Тогда мы опять стали сту­чать в окна и в дверь, чувствуя, что в доме есть люди. Покаш­ливая, вышел хозяин, мы попросили у него чего-нибудь поесть, и он вынес нам полбуханки хлеба и кринку молока. Для восьмерых изголодавшихся людей это было немного, но всё же лучше, чем ничего. Мы поблагодарили хозяина и пошли в огороды, где росла высокая кукуруза, устраиваться на ночлег. Договорились утром всем собраться вместе.

Гудыменко и я дошли до последнего дома, зашли в кукуру­зу и легли спать...

 

И вот я остался один...

Много дней и ночей, пока мы шли, прячась, я не снимал сапоги. Подошвы ног жгло так, что больше невоз­можно было терпеть, и я решил снять сапоги... Утром я не мог стать на ноги, а когда посмотрел на подошвы ног, то увидел, что они сплошь покрыты белыми нарывами. Гудыменко пошел в дом, в огороде которого мы ночевали, поговорил с хозяйкой и вернулся. Потом разыскал остальных наших попутчиков и сказал, что я не могу ходить. Пришла военфельдшер, посмотрела и сделала перевязку моим индивидуальным пакетом. Ни лекарств, ни санитарной сумки у нее не было. Гудыменко опять пошел к хозяйке дома и стал с ней договариваться, чтобы оставить ме­ня у нее.

Вернувшись, он передал мне, что хозяйка согласна кого-нибудь принять, но только такого, у которого нет семьи, и чтобы он остался жить навсегда. У нее подрастает дочь, которой пошел пятнадцатый год, сама она из оседлых цыган, мужа нет, и у нее есть еще двенадцатилетний парнишка. Гудыменко хорошо знал мое семейное положение, но в такой ситуа­ции он взял грех на душу и сказал ей, что я одинокий, роди­телей у меня нет (Родителей, точно, не было: отец погиб "на Гражданке" еще до моего рождения, а мать умерла от тифа немного после) и что я согласен у нее остаться. Рассказав же об этом мне, он добавил, что у меня в данный момент другого выхода нет, и стал звать меня к хозяйке в ее хату. Сапоги надеть я уже не мог и так, на за­бинтованных ногах и опираясь на палку, с большим трудом до­шел до дома.

Вид у меня был плачевный, настроение подавлен­ное. Сложившаяся ситуация унижала и угнетала меня. Я не мог, не имел пра­ва, не хотел обнадеживать хозяйку и при первой возможности всё равно должен был уйти к фронту в поисках выхода к своим вой­скам.

Хозяйка сказала, что немцы будут давать землю только тем, у кого есть мужчины в доме, поэтому она и согласилась меня принять, и повторила то, что мне уже рассказал Гудыменко. Я почти всё время молчал и только изредка кое-чему под­дакивал, избегая давать ей твердые обещания, которых она до­бивалась... Достала она где-то сметаны (у нее не было ни ско­та, ни птицы), нарвала подорожника, растолкла его и, смешав со сметаной, дала мне и велела прикладывать эту массу к на­рывам.

К этой хате, где я остановился, пришли те товарищи, с которыми вчера вечером мы прибыли в хутор. Все они поменяли свою военную одежду на гражданскую, а так как их обмундиро­вание было приличное, то им удалось выменять добротную штат­скую одежду. Они распрощались со мной и с Гудыменко, мы обменялись крепкими рукопожатиями, и они пошли к Дону. Дале­ко они сумели уйти или нет - это мне неизвестно; я только считал, что идти днем группой в шесть человек опасно.

Увидев их в гражданской одежде, мы подумали, что и нам неплохо бы сменить свое грязное, изрядно поношенное, пропи­танное солью от пота обмундирование на штатскую одежду, так как в военной форме нас могли забрать и отправить в лагерь военнопленных, что означало бы конец всему. Гудыменко пошел по хутору и кое-что выменял, но ему пришлось расстаться и со своей плащ-палаткой...

На другой день он заявил, что пойдет домой - в Днепро­петровск (который давно был занят немцами). Я не мог что-нибудь предпринять против его решения и только посоветовал найти партизан и продолжать войну вместе с ними до победы. (Думаю, он так и поступил: это был хороший разведчик и верный товарищ.) О своих дальнейших планах я сказал ему, что принял твердое решение, как только будет возможно, уйти к линии фронта и приложить все усилия, чтобы попасть к своим войскам...

Так я остался один в хуторе Долгождановка. В этом ху­торе иногда появлялись немцы, и каждый раз я прятался от них в кукурузе. Я поступал так не только из боязни, что меня мо­гут забрать и отправить в лагерь военнопленных, но больше оттого, что я не мог видеть их, они были мне омерзительны. Ходили они по хутору, заходили в хаты и на ломаном русском языке говорили: "Мамка, яйки, молоко, курка!". Ловили кур, открывали сундуки и всё, что нравилось, забирали.

Хозяйка поменяла мое обмундирование на гражданскую одежду, и я стал похож на хуторянина, а может, на озлоб­ленного дикаря...

Дня через два или три утром стоял я возле дома и уви­дел идущего со стороны поля человека в гражданской одежде. Когда он подошел ближе, я узнал командира огневого взвода первой батареи нашего дивизиона. Он стал спрашивать меня, как лучше пройти к Северному Донцу, но я, конечно, не знал туда дороги, так как шли мы в основном ночью, по полям и лугам. Я в упор смотрел на него: высокий рост, широкие пле­чи, плотное телосложение и обросшее черной бородой лицо - весь его облик напоминал русского богатыря, хотя настроение его было, как и у меня, подавленное. Он повернулся и хотел уже уходить, тогда я сказал:

- Швайдак! Ты не узнал меня?

Он обернулся, пристально посмотрел на меня, и его лицо как-то исказилось от горестного удивления; он неуверенно назвал меня и добавил:

- Ты так изменился, что тебя трудно узнать.

Он рассказал, что идет от Дона: не смог переправиться через него. Вот, вернулся и решил идти к Северному Донцу.

- Когда мы стояли там в обороне, - сказал он, - я знал некоторых людей, которые были оставлены для ведения парти­занской войны. Думаю разыскать их и с ними вместе воевать.

Я рассказал вкратце о моих приключениях и про свои бо­лячки, о которых он и сам догадывался, видя меня опирающим­ся на палку...

Это был последний знакомый человек из нашего полка, но эта неожиданная встреча не могла облегчить мое положение или хотя бы поднять настроение. Из его рассказа я узнал, что полк потерял почти всю свою технику, что много наших войск осталось на правом берегу Дона...

Местные жители с печалью и сожалением рассказывали о том, что на бугре перед станицей Скосырской какая-то воинская часть вела бой с немцами, а после отступления остались убитые и тяжелораненые, которых немцы стащили в кучу, облили бензином и сожгли. Только некоторых, легкораненых, станичники спасли, взяв их к себе.

Население было настроено благожелательно к нашим войс­кам; правда, видя большую силу немцев в войсках и технике, некоторые сомневались в нашей победе.

 

Примерно через неделю я стал ходить.

Оккупационные власти приказали всем мужчинам явиться в станицу Скосырскую для регистрации; мне тоже пришлось идти. Там мне, как и другим, дали справку на немецком языке, с пе­чатью и подписью коменданта, о том, что я проживаю в этом районе и работаю в колхозе. Приказом немецких властей запре­щалось ходить по полям, лесам и т. п. Ходить можно было толь­ко по дорогам. В случае, если немцы обнаруживали кого-то, иду­щего не по дороге, его забирали, объявляли партизаном и, как правило, вешали, с табличкой на груди "Партизан".

Выданная справка давала нам право работать в поле и по­являться на улице, где мы проживаем.

Нарывы мои зарубцевались, и я должен был работать в кол­хозе. Озимые в ту пору были уже убраны, а яровые посевы еще оставались в поле.

Один день я работал на "лобогрейке", сбрасывал скошенный овес с полка. Это была трудная работа: косилку потому и называли ло­богрейкой, что пот все время стекал на лоб. Потом на другом поле убирали и скирдовали солому. Возили ее с поля на волах. Мужчин в этом хуторе было мало, и среди них двое или трое таких же, как я, окруженцев, и мы работали вместе.

Дома я больше занимался с сыном хозяйки Алешей. Хозяй­ка стала беспокоиться, что я совершенно не уделяю внимания своей "невесте" - ее дочери, да и девочка дичилась меня. Спал я на земляном полу, на который что-нибудь подстилали. Однажды хозяйка по­стелила постель на двоих и велела своей дочери ложиться спать со мной. Девочка начала отказываться, а когда мать стала на­стаивать и ругать ее, она убежала ночевать к своей бабушке, жившей в том же хуторе. Это меня обрадовало; я стал уговари­вать хозяйку, чтобы она дала дочери достаточное время при­выкнуть ко мне...

Недалеко от дома, где я жил, в поле стояла скирда прошлогод­ней соломы, и там обитал поросенок. Днем он ходил по полю и питался всякими кореньями, а ночью спал в соломе. Я неделю наблюдал за ним и установил, что поросенок жил самостоятель­но и никому из местных жителей не принадлежал. Посоветовав­шись с хозяйкой, я решил его "прибрать к рукам" - это была бы компенсация за то, что я жил на ее харчах. Поросенок оди­чал, и мы с Алешей никак не могли его поймать; мне пришлось пристрелить его из нагана, а потом перерезать ножом горло. В нем было около двадцати килограммов живого веса, и это бы­ла неплохая добавка к нашему питанию. Хозяйка была довольна.

Но настала пора решать, как мне быть дальше.

Однажды выехали мы в поле, и я спросил там ребят-окруженцев: "Кто пойдет со мной?". Отвечая на их вопросы, я раскрыл свой план, но они были неготовы и сожалели, что я их не предуп­редил накануне. Однако заранее посвящать в такие планы было опас­но: это случайно могло дойти до властей, и была бы, мягко говоря, большая неприятность.

Оставив колхозных волов запряженными в телегу, я ушел один.

Курс мой опять лежал на восток. В этот день я прошел больше тридцати километров. Вечером, дойдя до очередного селения, попросился переночевать. Местному населе­нию запрещалось пускать прохожих на ночлег без разрешения полиции, поэтому, когда кому-то необходима была ночевка, он в первую очередь разыскивал полицая (его узнавали по белой повязке на рукаве с надписью на немецком языке "Полицай")и, получив у него бумажку, сам находил себе ночлег в какой-нибудь избе.

Как правило, полицай спрашивал документы, и мне очень приго­дилась справка, которую мне выдали в станице Скосырской. Я предъявлял ее; она была написана на немецком языке, перево­да почти никто не знал, но полицаи из местных видели печать с немецким гербом и давали разрешение на ночлег. Иногда они спрашивали, куда я иду. На этот вопрос тоже надо было отвечать, а для это­го я заранее узнавал название населенного пункта километров за пятьдесят-шестьдесят от этой деревни и говорил, что иду домой, называя этот населенный пункт. Селение, рас­положенное ближе, называть было опасно, так как полицаи могли знать там жителей, стали бы расспрашивать, кого я знаю и т. п.

Эта справка меня много раз выручала при встречах не только с полицаями, но даже с румынами и итальянцами...

В одном селении хозяйка пустила меня ночевать, дала поужинать и рассказала мне, что происходит в селе. Она хва­лила коменданта их села, говорила, что он добрый и хорошо относится к людям. Первый обмолот урожая он раздал населе­нию, а уже потом зерно вывозили на заготовительный пункт. Рассказала про такой случай. Когда через село проходили ру­мынские войска, солдаты забрали у некоторых жителей коров; крестьяне пожаловались своему коменданту, тот догнал румын, отобрал коров и якобы расстрелял мародеров.

- В селе говорят, - сказала хозяйка, - что он немецкий коммунист.

...Мне было очень приятно слышать (в особенности, когда я находился на оккупированной территории), что у людей осталось хорошее мнение о коммунистах: если хороший человек, значит, он коммунист. Хотя сам я коммунистом не был ни тогда, ни позже, ни сейчас. (Конечно, коммунисты, как и все вообще люди, всегда были очень разные, но в войну слово коммунист воспринималосьне столько в своем истинном значении, сколько как синоним слова патриот)...

Утром хозяйка покормила меня, я попрощался и ушел.

Новый товарищ по скитаниям

 

Прохо­дя через село, в котором ночевал, я увидел посреди улицы человека в кресть­янской одежде, с лицом, обросшим большой бородой. Когда мы поравнялись с ним, он поздоровался и попросил закурить, но я в то время - к моему большому счастью - был некурящим. Тогда он поинтересовался, куда я иду. Его доброе лицо и сме­ющиеся глаза располагали к доверию, но я ответил уклончиво:

- Куда глаза глядят.

- И мне туда же, - весело сказал он. - Пойдем вместе!

Он не был недоверчивым и суровым, как я, и сразу представился мне: Золотов Вячеслав, 1912 года рождения, инженер-дорожник; воевал, попал в окружение...

Маршрут наш был на Дон, в район города Калач-на-Дону...

Много дней мы шли, останавливаясь только на ночь в каком-нибудь селении. Мой дружелюбный и общительный попутчик подробно рас­спрашивал у местных жителей дорогу в район Калача, объясняя им, что мы идем к линии фронта и хотим выйти к своим войскам. Такая откровенность с неизвестными нам людьми была небезопасна, я упрекал за это Золотова, убеждал его, что чест­ным людям безразлично, зачем мы идем, но может попасться такой, который заявит полицаям, нас возьмут, объявят парти­занами - и конец нашим планам, а вместе и нашей жизни. Узнавать дорогу необходимо, но если нас станут спрашивать, зачем мы туда идем, надо отвечать: идем домой. Убедить его мне удалось, но иногда он забывался и его детская доверчивость и простодушие брали верх...

Однажды в полночь в дом, где мы остановились, постучала соседка, знавшая о том, что мы там ночуем, и сказала хозяе­вам: в селе много машин, немцы ходят по домам и забирают всех мужчин. Мы быстро покинули этот дом, выбежали в поле и в скир­де соломы пробыли до утра, а потом ушли, обойдя это село сто­роной...

Чем дальше мы шли, тем труднее было найти место для ноч­лега и выпросить поесть. Питались в основном у тех хозяев, где ночевали; вечером ужинали, утром завтракали, а весь день шли, и редко когда удавалось пообедать, да и то лишь благодаря моему спутнику - человеку открыто­му и простодушному, который иногда просил поесть. Но бывало и так, что ноче­вали мы без ужина, и завтракать нас не приглашали, а если мы мед­лили и не торопились уходить, надеясь, что нам догадаются предложить что-нибудь поесть, то нам прямо говорили: "Ну, чего вы копае­тесь? Давайте уходите, некогда с вами тут сидеть!" Нам ни­чего не оставалось, как уходить голодными.

Справедливости ради надо сказать, что таких случаев было очень мало, а в основном люди встречались хорошие и делились всем, что у них было.

 

Немецких войск по маршруту нашего с Вячеславом Золотовым странствия было сосредоточено много, они направля­лись на Сталинград. Как-то нам рассказали об одном разгово­ре с немцем, который хоть плохо, но говорил по-русски. Он сначала сказал, что скоро Сталинграду "капут"; ему поддакну­ли: вот вы приедете туда, и Сталинграду будет "капут"; тогда он скрестил руки на груди и сказал: может, это мне будет "ка­пут".

 

Идти через населенные пункты было опасно, так как ули­цы патрулировались. В тех случаях, когда мы видели патруль, мы заходили в первый попавшийся дом, а чтобы не вызывать у хозяев подозрений, что мы прячемся от патрулей, просили по­пить воды и заводили разговор о чем-нибудь, дожидаясь, когда патруль пройдет дальше, мимо этого дома. Идущих автомашин мы не боялись, даже если в них ехали солдаты: они на нас просто не обращали внимания. Бывали случаи, машины останавли­вались, и немцы спрашивали нас, как проехать в какой-нибудь населенный пункт. Мы, как правило, не зная этого, отвечали: прямо, то есть по той дороге, по которой они ехали...

Но однажды остановилась автомашина, идущая нам навст­речу, и вышедший из кабины офицер позвал нас. Мы думали, что он будет спрашивать дорогу, но он показал рукой в кузов и до­бавил: "Шнелле!" У нас не было другого выхода, мы подчинились и залезли в кузов покрытого брезентом фургона. Сели, прижавшись спинами к кабине, и поехали. В кузове был лист фанеры, мы его поста­вили к кабине, загородив заднее стекло и прижав его спинами. Зная, что через это стекло он наблюдал за нами, мы стали ждать его реакции на наши действия...

Время шло, и нас всё дальше и дальше увозили назад, но спрыгивать с машины было опасно, так как в этот момент машина могла остановиться и мы были бы уличены в попытке к бегству, и тогда с нами последовала бы распра­ва. Но куда нас везут? Может, нас сдадут патрулям или комен­данту? Это было трудно предугадать; но это могло произойти в лю­бую минуту, следовательно, нам медлить нельзя. А машина всё не останавливалась.

Наконец она остановилась, но мы не знали причину оста­новки. А может, сейчас нас сдадут "куда следует"? Однако мы продолжали сидеть, стараясь сохранять спокойствие и без­заботность. К заднему борту подошел арестовавший нас офицер и, увидев нас спокойно сидящими, сказал: "Гут!", сел в кабину и повез нас дальше.

Наш расчет оказался верным: мы вошли в доверие к немцу. Теперь нам можно было прыгать с машины, но надо было выбрать подходящее место и момент замедления скорости. Пры­гать в поле нельзя, так как там негде спрятаться. Мы не ви­дели, что было впереди по ходу машины: обзор закрывал брезент фургона, и мы могли неудачно прыгнуть в тот момент, когда ма­шина обгоняла или приближалась к навстречу идущему патрулю, обозу и т. п. Всё это было сложно, надо было всё учитывать, а главное - действовать быстро.

Мы уже проехали несколько населенных пунктов, и вот ма­шина, поднимаясь на пригорок, замедлила скорость. Выглянув со стороны заднего борта насколько возможно вперед и убедив­шись, что впереди никого нет, мы почти одновременно спрыгну­ли с машины, метнулись вправо и через дворы и огороды выбе­жали из села на какую-то проселочную дорогу...

Убедившись, что в этом направлении линию фронта нам не перейти, решили взять направление на Воронеж. У мест­ных жителей нам удалось узнать, что там наши войска удерживают прочную оборону. Несколько дней мы шли в этом направлении, но однажды навстречу нам попались три человека, и мы с ними завели откровенный разговор о линии фронта в районе Во­ронежа. Они рассказали, что много дней пытались найти там брешь, но оборона немцев плотная, и им пришлось вернуться.

Потом мы встретили еще двух человек, которые подтвердили то же самое. Тогда мы повернули на юг, в направлении Кавказа.

 

Горькая потеря. Снова я один...

 

...А через несколько дней я потерял своего товарища и опять ос­тался один.

Произошло это по его неосторожности. Как-то, проходя по селу, мы увидели идущий навстречу патруль. Это было утром. День обещал быть хорошим, ветра почти не было, светило солнце. Патрульные, как всегда, меня насторожили, так как я знал их обязанности, знал, что они наверняка будут спрашивать докумен­ты и т. п., и я сказал Вячеславу, что надо зайти в какой-нибудь дом. Он всегда в подобных случаях скрывался, а на этот раз сказал: "Кому я, дед с такой бородой, нужен?". Уговаривать его уже не было времени, и я зашел в ближайший дом, попросил попить, а сам с тревогой посматривал в окно, наблюдая за Золотовым, стоявшим напротив этого дома. К нему подошли патруль­ные, остановились и, очевидно, стали спрашивать документы; он что-то говорил им, жестикулируя, а они взяли его под руки и повели...

Выйдя из дома, я пошел не по улице, а по огородам и, пройдя их, пошел по проселочной дороге. Из-за поворота мне навстречу выехал на двуколке комендант. По фуражке его можно было отличить от других офицеров. Деваться мне было некуда, и я продолжал идти ему навстречу, не подавая признаков бояз­ни. Поравнявшись со мной, комендант спросил дорогу к какому-то селению, и я, как всегда в таких случаях, махнул рукой прямо по ходу его движения; он, не останавливаясь и уже нес­колько отъехав, крикнул: "Документы?". Я кивнул головой и похлопал­ рукой по нагрудному карману. (Если б он, немец,