В станице Бейсюгской я встретил одного парня - еврея из Ростова-на-Дону. Он мне рассказал, что в 1941 году его мобилизовали и направили на фронт, а когда Ростов в 1941 году взяли немцы, он бросил винтовку и пошел домой. Зимой 1941-1942 гг. Ростов был освобожден нашими войсками; его снова взяли в армию. В 1942 году, когда немцы снова взяли Ростов, он опять - штык в землю и домой. Но тут немцы стали забирать евреев; он сбежал из дома и теперь бродит бесцельно по Краснодарскому краю. Положение его было, прямо сказать, незавидное, а так как он дважды дезертировал и говорил об этом без стыда, мне противно было смотреть на него. Но он прицепился ко мне, и я не мог от него отвязаться.
Как-то он сказал: "Давай зайдем вот в этот дом и попросим поесть". Я согласился. Хозяйка налила нам по тарелке щей и дала по куску кукурузной лепешки; он поел немного и говорит мне: "Это всё невкусно, пойдем в другой дом".
"Люди делятся последним куском, а эта свинья крутит носом и хочет есть только то, что ему нравится и вкусно; значит, жрать не хочет", - подумал я.
В этой станице нам встречались люди из Краснодара. Они меняли всякую одежду на хлеб и другие продукты. Как-то раз этот мой спутник завел разговор с одним мужчиной о Краснодаре и стал его расспрашивать, во что там теперь играют: в покер, в девятку или в рулетку?
Мне нужно было избавиться от этого никчемного человека. При том, что он находится в таком положении, когда его могут в любое время взять немцы и, как еврея, расстрелять, а с приходом наших войск, если его не схватят немцы, он пойдет под суд за дезертирство, - он ведет себя так, будто на свете нет ничего важнее азартных игр, в которые играют в Краснодаре. Такой человек, для которого нет ничего святого, опасен: он может предать кого угодно. Поэтому я не говорил ему ни о своих планах, ни кто я, ни как попал на оккупированную немцами территорию.
Весь день мы ходили по станице Бейсюгской и присмотрели дом в стороне от основной дороги. Он стоял в конце правой стороны улицы, а дальше дома стояли только в один ряд, по левой стороне. Хозяйка этого дома пустила нас ночевать. Утром она кое-чем подкормила нас, и мы опять пошли бродить по станице. Пройдя несколько домов, мой напарник сказал: "Зайдем в этот дом и попросим поесть". Я отказался, а он пошел. Постоял я некоторое время, и так как он сразу не вышел из дома, я решил, что он выпросил поесть. Тогда я вернулся в дом, где мы ночевали. У хозяйки я попросил что-нибудь для ремонта своей развалившейся обуви. Она послала своего сына Илюшу к соседям, проживавшим во второй половине этого дома. Он принес шило, дратву, и я стал ремонтировать ботинки.
Хозяйка рассказала, что на другой половине дома живет хозяин дома со своей семьей и еще две женщины-сестры, эвакуированные из Ленинграда. Одна из сестер, та, что помоложе, - с дочкой; она жена летчика, а вторая, старшая - жена одного ответственного работника Ленинградского обкома партии. Еще хозяйка сказала, что при раскулачивании у хозяина отобрали дом и отдали её мужу, который в то время был демобилизован из РККА. Хозяина не высылали из станицы, и он жил в доме своей матери, а когда пришли немцы, он вернулся в свой дом, но ни ее, ни эвакуированных женщин выгонять не стал и живет вместе с ними.
Мне понравилось, что они все жили мирно. Хозяин, наверное, не заявлял властям, что в его доме живут такие люди, которых немецкие власти не жаловали, а отправляли, куда хотели.
Во второй половине дня меня нашел мой непутевый попутчик и стал упрекать за то, что я ушел от него. Потом он стал звать меня с собой, но я отказался, сославшись на то, что у меня развалилась обувь и что я должен ее отремонтировать.
Хозяйке он тоже не понравился. Она спросила у меня: "Он еврей?" - и я подтвердил. Она рассказала, что у них в станице были эвакуированные евреи, и немцы всех их забрали. Позже она слышала, что многих евреев немцы расстреливали на мосту, а маленьких детей бросали с моста в реку Кубань живыми. Один только рассказ о таком зверстве бросал в дрожь... И что скрывалось за беззаботностью "моего" еврея-дезертира?..
Перед наступлением вечера хозяйка послала своего сына за камышом для топки печи. Я тоже пошел. Камыш был неподалеку, за огородом; там протекала заболоченная речка, заросшая камышом. Теперь речка замерзла, и камыш хорошо срезался, когда я подсекал его скользящими движениями лопаты по льду. Мы принесли две вязанки, ими можно было два раза протопить печь - вечером и утром...
Питались жители станицы в основном кукурузой. Кукуруза стояла в поле неубранная, и некоторые станичники ходили туда и срывали початки. На следующий день мы с Илюшей пошли на это поле - километра за два от дома - и наломали почти целый мешок початков.
Кукурузу здесь молотили просто - били палкой по початкам; затем здесь же, в доме, сушили зерна и мололи их на ручной самодельной мельнице. Помолотое зерно сеяли через сито, отделяя таким образом муку от крупы. Из муки пекли лепешки, а из крупы варили кашу...
* * *
Всё заметнее становилось отступление немцев с Кавказа. Даже из станицы Бейсюгской, которая лежала в стороне от основных дорог, ведущих с Кавказа на Ростов, было видно движение на дороге, проходившей за речкой, поросшей камышом.
В станичной управе было установлено поочередное дежурство местных жителей, используемых в качестве рассыльных для вызова кого-то в управу. Примерно через три дня после моего прихода в станицу подошла очередь дежурить моей хозяйке. Вместо нее пошел я. Дежурными распоряжался полицай. Все дежурные, от каждой улицы, должны были отметиться у полицая. Вошел к нему и я; сказал, что пришел на дежурство вместо такой-то, назвав фамилию хозяйки. Он спросил, кем я ей довожусь, и я сказал, как мы с ней заранее договорились, что я ее двоюродный брат и что пришел к ней недавно...
Мне за весь день ни разу не пришлось за кем-нибудь ходить. Сидели посыльные обычно в коридоре или в приемной коменданта. Полицай несколько раз заходил к коменданту. Комендант в своем кабинете звонил по телефону, долго и громко вызывал Выселки, Тихорецкую - это всё, что я понял, так как дальнейший разговор шел на немецком языке. Потом комендант с переводчиком уехали, усевшись на облучке повозки. В конце дня полицай вызвал меня к себе и сказал:
- Вот такие, как ты, ходят, натворят чего-нибудь, а нам приходится отвечать. Тебе лучше бы пойти в немецкую армию, там тебе дадут обмундирование - и кормят хорошо.
Отказаться сразу, без веских причин, означало навлечь на себя подозрение, и я, сдерживая вспышку злобы и ненависти, тяжело вздохнул и сказал:
- Меня не возьмут, я больной.
- А что у тебя? Туберкулез?
(Мой изможденный вид делал меня похожим на туберкулезного.)
- Нет, у меня кожная болезнь.
- Чесотка? Да это ерунда, ее в два счета вылечат, - сказал он.
Мне сразу припомнился командир радиоотделения нашей батареи Козаков; он в конце лета 1941 года заболел экземой, и его в такое тяжелое время, когда гитлеровцы стремительно наступали, то ли отправили в тыл на излечение, то ли совсем демобилизовали; я этого уже не знал, но понял, что это серьезная болезнь. Поэтому и сказал полицаю, что у меня экзема, и он немного подумал и произнес:
- Тогда другое дело.
...Врать вообще-то нехорошо, конечно, но, по моему мнению, если ложь необходима для достижения благородной цели и это не приносит хорошим людям вреда, тогда ложь не гложет душу. Врать оккупантам, полицаям и прочей нечисти, считал я, не только можно, но и нужно. Врал я местным жителям о том, что иду домой в населенный пункт, в котором никогда не был; но это никому не причиняло вреда. В других случаях, когда я чего-то не знал или какую-то просьбу не мог выполнить, тогда я говорил так, как оно есть, а если нельзя было оказать правду, то говорил: "Не знаю"... Ложь, к тому же, ещё и опасна. Как сказал некий философ, если соврал один раз, то вынужден будешь соврать еще тысячу раз, чтобы подтвердить свою первоначальную ложь, и в конечном итоге заврешься... Вот соврал я полицаю, что болею экземой, но если бы он знал эту болезнь и потребовал показать, где она у меня, или направил бы к врачу, это могло бы кончиться плохо...
Об одном "обиженном советской властью"
На второй или третий день после моего дежурства и разговора с полицаем пришел к хозяйке местный житель Зубенко, который в свое время скрылся от раскулачивания и его односельчане не знали, где он находился. И вот теперь он объявился. Пришел он и говорит хозяйке:
- Проходил мимо и решил зайти к другу детства! - то есть к ней.
Я в это время молол на самодельной ручной мельнице кукурузу. И вот он стал рассказывать, где был после того, как убежал из станицы. О своих похождениях он говорил легко - без горечи, без стеснения, даже с гордостью, и чувствовалось, что это он рассказывал уже много раз другим:
- Устроился я в Дагестанской АССР, вначале прорабом, а потом начальником строительства элеваторов. Объектов строительства было много, и вот на одном из участков я встретил плотника-одностаничника. Мы поговорили с ним, потом я назначил его десятником. А через некоторое время он уволился, уехал домой и рассказал обо мне председателю колхоза, а тот написал в НКВД. Свои ребята, - так он выразился, - пришли и сказали мне, что на мой арест есть санкция прокурора, и ночью меня должны арестовать. Оставил я на квартире свою мать и ушел. Потом устроился в Краснодаре прорабом на одной стройке, а вскоре началась война. Бронь от мобилизации обошлась мне в три тысячи рублей, и я продолжал работать. Объект строительства был поблизости от железной дороги, и вот один электрик написал, что я, Зубенко, занимаюсь шпионажем, то есть днем веду учет поездов с военной техникой, проходящих по железной дороге, а сведения о ночных поездах получаю от охранницы, с которой я каждое утро останавливаюсь и веду разговор. Меня арестовали, и Ревтрибунал приговорил к высшей мере наказания. Но в связи с тем, что очная ставка с охранницей не подтвердила версию о том, что она передавала мне сведения о проходящих ночью поездах, я написал члену Военного Совета просьбу о помиловании, и расстрел был заменен десятью годами тюремного заключения. Когда немцы стали подходить к Краснодару и город сильно бомбили, заключенных стали эвакуировать по железной дороге в тыл. Немецкая авиация разбомбила наш эшелон, и нас стали конвоировать пешими, но при бомбежке заключенные почти все разбежались. А когда немцы оккупировали Краснодарский край, я пришел домой...
Его вид и поведение меня сразу насторожили, а когда он начал свой рассказ, то с первых его слов стало ясно, что этот человек опасен для меня, и я, как мог, делал вид, что меня его рассказ мало интересует, и занимался своим делом, почти не обращая на него внимания.
Когда он ушел, хозяйка сказала: "Люди говорят, он служит у немцев тайным полицаем". Возможно, он был немецким осведомителем и выдавал коммунистов и патриотов. Я подумал, что обо мне ему, наверное, сказал полицай, и он приходил "прощупать" меня. Он говорил, что очная ставка с охранницей не подтвердила получения от нее сведений шпионского характера, но он и не подумал отрицать, когда рассказывал так подробно о себе, что сам собирал такие данные и передавал немцам, а следовательно, надо полагать, он вполне мог быть шпионом.
Таких негодяев, конечно, было мало, но эти добровольные помощники фашистов причиняли много вреда своему народу. Хочу повторить известную истину: чтобы выиграть сражение, нужно большое количество войск и вооружения, а чтобы проиграть его, достаточно одного шпиона в штабе этого соединения.
У меня не укладывалось в сознании то, что он, не имея специального образования, устроился на ответственную работу; получил за взятку бронь от мобилизации; "свои люди" предупредили его об аресте. Возможно, он имел соответствующие документы, которые могли быть приобретены жульническим путем. Он не походил на невинную жертву советской власти.
Глава 7. НАШИ БЛИЗКО! НО...
С каждым днем всё заметнее становилось отступление немцев с Кавказа. В домах, которые стояли вдоль основной дороги, расквартировывались на ночлег немецкие солдаты и офицеры. Население все больше опасалось, что могут забрать мужчин. Потом движение транспорта прекратилось, и мы с хозяином дома решили идти к линии фронта, которая, как мне казалось, где-то совсем близко.
Он взял котомку, и утром мы пошли. Когда мы стали выходить на окраину станицы, нас обстреляли из пулемета. Мы скрылись за домами и немного переждали, а когда пошли, нас снова обстреляли уже с другого направления.
За станицей была открытая местность, и в случае выхода из станицы нас легко могли подстрелить. Видя такую обстановку, мы решили вернуться обратно, а вечером пойти снова, так как с наступлением ночи будет легче пройти эти огневые точки.
После полудня в той стороне, где нас обстреляли из пулеметов, послышались длинные очереди пулеметной стрельбы; потом наши открыли огонь из минометов, и мины начали рваться совсем близко. Все в доме стали волноваться и спрашивать меня, что делать. В огороде рядом с домом был погреб, и я посоветовал пересидеть в нем, пока всё не кончится.
Когда они ушли в погреб, я один остался в доме, перешел на ту его половину, откуда из окон были видны разрывы наших мин, и стал наблюдать. Стоял я против окна, опьяненный радостью. Несколько мин разорвалось рядом с домом в огороде, но почему-то я был уверен, что наши мины не могут меня тронуть.
Через час всё затихло. Стало смеркаться; все вернулись из погреба в дом, и пошел оживленный разговор о том, что немцев разбили под Сталинградом, а вот теперь выгоняют с Кавказа, значит, погонят и дальше, и победа уже близка...
За долгие месяцы скитаний я, казалось, навсегда разучился радоваться. Но сознание того, что наши войска совсем близко, захлестнуло меня такой ошеломляющей радостью, которую невозможно описать!..
Всё это было в конце января 1943 года, и хотя немцев разбили под Сталинградом и выгоняли с Кавказа, но враг был еще очень силен, и до победы было не близко, за нее предстояло еще отдать много жизней, пролить много крови...
* * *
Наступил вечер, и по нашей улочке прошли красноармейцы, а основные силы шли по основной дороге - той, что проходила за речкой с камышами. Всем собравшимся в той половине дома, где я жил последнее время, я сказал:
- Завтра утром иду в штаб и буду проситься на передовую. Конечно, попытаюсь узнать о своем б8-м Гвардейском артполке, но мне могут не сказать, ведь я пока неизвестный для них, а дислокация воинских частей - это военная тайна. Но главное то, что я у своих, и теперь согласен на всё.
Долго все не ложились спать, радостно возбужденные, ходили из одной половины дома в другую, ждали, что кто-нибудь из наших военных зайдет переночевать... Потом всё затихло, и, наверное, в полночь мы легли спать. Спал я всегда с хозяйкиным сыном Ильей на полу. Я долго лежал и не мог уснуть. Вдруг сильно постучали в дверь. Я вскочил, быстро надел брюки, гимнастерку (единственное, что сохранилось от военного обмундирования), ботинки на босу ногу и вышел в тамбур. Хотел сразу открыть дверь, так как был уверен, что это запоздавшие красноармейцы хотят обогреться и отдохнуть, но для приличия всё же спросил: "Кто?".
- Дойч зольдат, открой!
У меня мелькнула мысль, что это наши решили подшутить и узнать, как реагирует население на приход немцев. Снова я спросил: "Кто тут?" - и опять они повторили:
- Дойч зольдат, открывай!
Я посмотрел в маленькое окошечко в тамбуре и увидел человек двадцать немцев. Они стояли возле дома с автоматами и переговаривались между собой.
Как я жалел, что в этом доме никто из наших не остановился ночевать! Мне казалось, достаточно было бы двух автоматов, чтобы их уложить: они стояли так удобно, что одному можно было прямо из тамбура открыть огонь, а второму - из ворот сарая, пристроенного к дому. Этот план мгновенно и ярко вырисовался в мозгу. Но осуществить его было невозможно: не было самого главного...
Дальше переспрашивать было бессмысленно, и я открыл дверь. Я хотел их пропустить в дом, а сам проскользнуть мимо них наружу, посмотреть, не остался ли кто из них во дворе, и шмыгнуть в огороды, а там в камыши, найти своих и сообщить о немцах. Но меня оттеснили от двери и, направив в лицо несколько карманных фонарей и подталкивая автоматами, спросили: "Русь зольдат?" Я сказал, что местный житель.
Немного о "без вести пропавших"
Более шести месяцев я не мог получать из дома вестей. В письмах, которые я получал раньше, в полку, Галина сообщала мне о больших трудностях в тылу, и теперь у меня постоянно возникал вопрос: как там она с двумя нашими ребятишками - Валериком и Аннушкой? Как ее старики - отец, мать и младший брат Женя, который тоже жил с ними? Я знал, что они голодают и мерзнут, что часто тяжело болеют дети. Но не знал я того, что дома за это время умер отец Галины, что пришло извещение о пропавшем без вести ее брате Якове... И никто тогда еще не мог знать, что из четверых ее воевавших братьев лишь один, Михаил, останется в живых и вернется домой, хотя и с покалеченной рукой.
Незадолго до того, как я оказался на оккупированной немцами территории, мы с Грачевым Дмитрием Ивановичем и Кузнецовым Иваном Филипповичем обменялись домашними адресами и обещали друг другу сообщить домой в случае гибели кого-нибудь из нас; ведь на фронте только выжить трудно, а умереть-то просто...
Галина получила письмо от Грачева Д. И., а потом от Кузнецова И. Ф.; они сообщали, что я пропал без вести, но жив я или нет, они не знают и могут только утверждать, что на не занятой немцами территории меня нет.
Сотрудник Щелковского райвоенкомата с оформленными пенсионными документами на двоих моих детей, поехал в деревню Мишнево, то есть по адресу, значившемуся в штабе полка и в райвоенкомате. Там назвали новый адрес жены - пос. Фрязино, куда она переехала с матерью и ребятишками в 1942 году, поступив опять, после перерыва, на работу на завод "Радиолампа", который ранее был эвакуирован, а теперь вновь начинал понемногу работать. Сотрудник разыскал ее, вручил пенсионные документы и разъяснил, где и в какие сроки она должна получать пенсию на детей, оставшихся без кормильца.
Галина хотела понять, что означает "пропал без вести", и добрые люди доходчиво объясняли ей это: намотал, мол, немецкий танк на гусеницы кишки - вот и пропал без вести...
По-всякому люди на фронте пропадали без вести. Так, в начале летнего наступления немцев (17 мая 1942 г.) под г. Славянском немецкие самолеты разбомбили огневые позиции нашей батареи. После бомбёжки стали опознавать убитых. Старшего на батарее лейтенанта Щура смогли узнать только по найденному в кармане блокноту с записями установок, принятых с наблюдательного пункта для ведения огня по целям.
Однажды весной 1945 года в Восточной Пруссии я был послан командиром бригады в 156-й минометный полк, для передачи заместителю командира полка какого-то приказа. Был сильный артобстрел. В какой-то момент я камнем упал в траншею, и тотчас же на бруствере этой траншеи разорвался тяжелый снаряд; меня "хорошо" завалило землей, и не будь поблизости моего разведчика, который откопал и вытащил меня, остался бы я похороненным заживо не в фигуральном, а в буквальном смысле. А когда я пришел на наблюдательный пункт и спросил, где заместитель командира 156-го полка, мне показали на деревья, на которых в разных местах висели клочья от него. Если бы не было поблизости тех, кто видел это, то человек значился бы пропавшим без вести...
Я был уверен, что друзья-однополчане сообщили обо мне домой, но если меня сейчас расстреляют немцы, то уже больше никто не сообщит семье, и дома об этом не узнают, так как ни хозяйка, ни кто-либо другой не знали моего домашнего адреса, а документов у меня не было. Как быстро и неожиданно радость сменилась острой тревогой и тоской!..
* * *
В сенях и сарае немцы стали светить карманными фонарями по всем углам. Каждую палку, лопату или вилы брали двумя пальцами и осматривали, светя фонарями, от верхнего до нижнего конца. Меня эта их процедура осмотра бесила; хотелось крикнуть: "Ну, какого черта прикидываетесь идиотами, разве с первого прикосновения к палке, лопате или вилам не ясно, что это не винтовка?!".
Входную дверь на другую половину дома они не заметили.
Потом немцы затолкали меня в дом. Хозяйка и ее сын Илюша были уже одеты. Когда все немцы зашли в дом, в комнате оказалось очень тесно. Все стояли, а офицер прошел вперед, сел вразвалку на кровать хозяйки и расстегнул ремень. Илюша хотел уйти на другую половину дома, но только он приблизился к порогу, его схватили за шиворот и отбросили назад с такой силой, что он, если бы не теснота в доме, наверняка разбил бы затылок о противоположную стену. Он поднялся с пола и встал возле своей матери.
Справа от входа вдоль стены располагалась голландская печь. Я стал спиной к ней. Передо мной стоял небольшой стол, а на нем керосиновая лампа... Возможно, моя военная гимнастерка привлекала внимание немцев, и они начали меня допрашивать. С ними был переводчик, хорошо, без акцента говоривший по-русски. Он стал спрашивать:
- Ты солдат?
Я ответил:
- Нет, я живу у своей двоюродной сестры.
- Русские солдаты были?
- Русских солдат мы не видели, - ответил я.
- У тебя разговорная речь непохожа на местную, ты - русский солдат! Откуда у тебя солдатская гимнастерка?
Я стал объяснять, что в этой местности недавно, и рассказал, в каких городах был (кроме Москвы), а что в гимнастерке - так сейчас в них ходят почти все мужчины, я выменял ее за кусок хлеба. Отвечал я на все вопросы громко, с таким расчетом, чтобы на другой половине дома было слышно, - на тот случай, если они обнаружат вход туда и начнут там тоже спрашивать про русских солдат и т. п., - чтобы люди на той половине дома отвечали так же, как я.
Я старался быть спокойным, но когда взглянул на хозяйку, испугался: ее лицо было белее побеленной печки, возле которой она стояла. Как выглядел я сам, не знаю.
Переводчик все время задавал мне разные вопросы и переводил мои ответы офицеру. Все немцы в упор смотрели на меня, а офицер не спускал с меня взгляда, даже когда переводчик переводил ему мои ответы.
У некоторых солдат и унтер-офицеров были заметны царапины на лицах; очевидно, они брели по камышам. У них был вид не фронтовых вояк - скорее всего, они были из комендантской охраны или из команды карателей и опоздали уйти, а теперь пробирались за своими отступающими войсками. Возможно, поэтому они упорно добивались от меня: были русские войска или нет?
Вдруг перед домом раздалась пулеметная очередь, и все немцы быстро выскочили из дому. Офицер, сидевший на кровати, тоже ушел, оставив на кровати ремень с кобурой. Илюша подошел и хотел взять и посмотреть, что в кобуре, но я сказал ему, чтобы он не трогал, так как это могла быть провокация.
За окном послышался человеческий стон, но окна были закрыты ставнями и что-либо увидеть было нельзя. Я подошел к окну и стал прислушиваться. Стонущий жалобно и громко заговорил:
- Ребята, что вы, я свой!
Потом голос переводчика:
- Кто свой?
- Да тут наши ребята прошли...
После этого раздались еще два пистолетных выстрела, и голос смолк...
Этот красноармеец где-то нашел лошадь и вел ее на веревке, но попал под дуло пулемета, установленного за углом дома.
Это конец?..
Положение мое и моей хозяйки усугублялось тем, что красноармеец сказал: "Здесь прошли наши ребята", а мы утверждали обратное. Дом опять постепенно стал наполняться солдатами. Они доставали из рюкзаков и карманов бутерброды и жевали их, запивая кофе из термосов. Минут через пятнадцать пришел офицер с переводчиком. Потом откуда-то появилась шапка-ушанка убитого красноармейца, они ее, окровавленную, положили на стол передо мной, и все стали молча смотреть на меня. Я не знал, как мне поступить, но понимал, что они меня испытывают - хотят увидеть, как я на это буду реагировать.
Прошла мучительная минута молчания. Я на них не смотрел, но чувствовал, как они все впились в меня глазами. Взял я в руки эту шапку с красноармейской звездочкой и стал внимательно ее рассматривать. Внутри ушанки была запекшаяся кровь. Я положил ее обратно на стол. Переводчик мне уже не задавал вопросы, и все молча глядели на меня. Я полагал, что они решили меня прикончить так же, как этого несчастного красноармейца. Но будут меня расстреливать в доме или выведут во двор?..
От многих я слышал, что человек почти всегда смерть предчувствует. У меня, конечно, было неприятное ощущение, но казалось, что это чувство не самое худшее, что это еще не предчувствие смерти...
В ставню окна постучали, все стали собираться, но не так быстро, как было при пулеметной стрельбе. Когда все вышли, офицер поднялся, застегнул ремень и тоже направился к выходу. Всё время он смотрел на меня, как будто принимал окончательное решение. Потом у самого выхода достал из кармана пистолет - и переложил его в кобуру... Затем он поднял руку и сказал: "Ауфидерзейн".
Дверь осталась открытой, я подошел к двери и, убедившись, что все вышли из сеней, подошел к двери тамбура и увидел, как они все пошли в сторону речки, в камыши...
Глава 7. У СВОИХ!..
Утром, когда я пришел в штаб воинской части, остановившейся в станице, и рассказал об этом случае, мне сказали, что ночью взяли двадцать четырех немцев.
Штабные работники направили меня к оперуполномоченному, который дал мне бумагу, ручку и сказал:
- Напиши, где и при каких обстоятельствах ты оказался на оккупированной немцами территории. Назови свою воинскую часть и ее командира, а также своего непосредственного командира.
Всё это я кратко описал и отдал ему.
- Сбор у штаба в двенадцать часов дня, - сказал он, и я ушел.
Когда я вернулся в дом, хозяйка сказала мне:
- Ночью, после того как убили красноармейца, немцы заходили в дом на другой стороне улицы и спрашивали, проходили русские солдаты или нет. Но соседи сказали, что русских солдат не видели. Потом немцы спросили, кто у меня живет. И они сказали, что я как будто бы говорила им, что ко мне должен приехать двоюродный брат; наверное, он и приехал.
Вот как удачно, не сговариваясь, подтвердили соседи то, что говорил немцам я, и, возможно, именно это меня и спасло и на этот раз.
* * * * *
* * *
*