Постепенно Йозефовы визиты сделались реже, и в конце концов вышло так, что он не появлялся у Клары целый год. Потом в один прекрасный день она получила на удивление короткое письмо: нельзя ли ему зайти снова? Она, конечно, пригласила его; так повторялось несколько раз, с большими перерывами.
И вот теперь он сидел у окна, а она слушала его рассказ.
Сама Клара тоже кое‑что рассказала, в том числе сообщила, что скоро выходит замуж. У ребенка должен быть отец, да и ей нужна мужская поддержка, она частенько прихварывает и не в состоянии, как раньше, вести свое дело, которым занималась столько лет. Силы у нее уже не те, чтобы жить в одиночестве, без любви, она только и мечтает, чтобы ласковая рука и доброе, открытое сердце сняли усталость, терзающую ей душу. Она всего лишь женщина, женщина, не утратившая надежды. Мужчина, на которого пал ее выбор, просто дал себя уговорить, растрогать и выбрать; в целом история слишком примитивная, чтобы пространно о ней разглагольствовать. «Он» любит ее и желает одного: сделать ее счастливой. Разве это не самое простое на свете? Что же скажет Йозеф, ее старинный знакомый? Нет, пусть лучше молчит, она ведь уверена, что сейчас у него на языке вертятся просто‑напросто дежурные фразы, уж его‑то она знает, и вполне достаточно.
Клара с улыбкой взяла его за руку. И продолжала: дни былого, прекрасные дни былого! Как хороши были все эти минувшие дни и как «правильны»! И многочисленные ошибки – тоже правильно, справедливо. И глупости – необходимы! Юность полна ошибок, она обязана мыслить и действовать опрометчиво, чтобы жизнь шла вперед. С опытом так или иначе приходит достаточно мыслей и чувств, и долгая жизнь вытесняет, душит юность.
|
|
Оба они говорили о прошлом, наперебой, подхватывая недосказанные фразы, чтобы одобрить их и повторить.
Когда люди вновь находят друг друга, разногласий не бывает, не бывает и все. Воспоминания задумчиво и тепло слетают с их губ, голоса сплетаются, изреченное слово встречает лишь одобрение и отклик, но не протест, а диссонансы бывают, как говорится, чисто музыкальные.
Да, былое вернулось, и обвевало их своими крылами, и заставляло оглянуться и как бы с верхушки лестницы бросить взгляд назад и вниз. Им незачем было напрягать память, она сама клонила нежные свои побеги и ветви к сокровищам воспоминаний, чтобы явственно их приблизить, принести в дар.
– Я так часто бывал капризен и мелочен, – с раскаянием сказал Йозеф. А Клара заметила, что он все же единственный, кто нет‑нет да и заходит к ней.
– Хоть с большими перерывами, но ты приходишь, опять и опять. Нравится тебе делать из себя редкость; но во время этих перерывов меня преследует ощущение, будто ты обо мне думаешь. А потом в один прекрасный день ты появляешься снова, и просто удивительно, как мало ты меняешься, как здорово умеешь остаться прежним. И разговор идет такой, словно ты только на минутку отлучился в ближайшую булочную, а не отнял у дружбы по своему обыкновению целый год; беглец несчастный, ты будто и не уходил никуда. Другие мужчины, Йозеф, умеют уйти навсегда, жизнь швыряет их в новое русло, и они никогда не возвращаются к берегам старой дружбы. Тобой – слышишь? – жизнь слегка пренебрегает, вот почему ты так легко хранишь верность собственным симпатиям. Я не хочу ни обидеть тебя, ни хвалить, то и другое было бы неискренне, а ведь мы до сих пор прекрасно обходились без фальши, верно? Чем бы мы ни были друг для друга, мы остаемся самими собой.
|
|
За разговорами настал вечер. Они попрощались.
– Ты скоро заглянешь опять?
Йозеф, надевая шляпу, сказал, что раз уж он, по ее словам, вечно одинаков, то, наверное, безразлично, когда он придет – через несколько дней или через несколько лет. Из‑за этих обидных слов расстались они холодно.
«Теперь, господин помощник, или как тебе там угодно прозываться, ты вновь на вилле Тоблеров, запомни, и часы‑реклама, прямо как птица, хлопая крыльями, носятся над твоею склонной к поэзии головой. Воскресное послабление миновало, и ты вновь угодил в когти суровых, жестких будней, и придется тебе корчить из себя молодца, коли ты желаешь хоть как‑то выдержать их мощный натиск. Спокойно оставайся «прежним», как выразилась твоя подруга Клара, от этого меньше вреда, чем если б ты вдруг начал внушать себе, что должен стать совершенно «новым» человеком. В одночасье новым не станешь – если угодно, заруби на носу и это. Но если «жизнь кем‑то пренебрегает» – опять‑таки чисто женская поговорка, и как будто бы меткая, – надо бороться с этим и впрямь недостойным небрежением, слышишь, а не толковать со старинными приятельницам и о былом в разгар яркого дня и вечерами, полными грустного сумеречного света. Об этом изволь покуда забыть. Теперь твой долг – вспомнить о своих обязанностях, потому что воскресенья и воскресные прогулки длятся, поди, не вечно, и признать, что этими обязанностями некий помощник до сих пор тоже слегка «пренебрегал», в точности как жизнь до сих пор пренебрегала самим этим господином. А моя бестолковость? Вполне ли с нею покончено? Так скоро ума не наживешь, тут надо работать. Главное – не терпи в себе вялости, и, как говорят, потихоньку‑полегоньку что‑нибудь да придет в голову. Часы‑реклама повержены наземь и жалобно молят о свободных капиталах. Что ж, подойди к ним, поддержи их, чтобы они вновь потихоньку‑полегоньку поднялись и сумели раз навсегда укрепиться в умах и суждениях людей. Задача, если угодно, достойная твоего духа и полезная. Только позаботься о том, чтобы из патронного автомата тоже поскорей хлынули патроны, не медли так долго, энергично тяни за рычаг, и тогда машина, столь хитроумно придуманная и построенная твоим хозяином и наставником господином Тоблером, непременно придет в движение. Прочь эмоции! Не все же гулять, надо и делом заняться, при случае – только не через недельку‑другую, а как можно скорее – стоит присмотреться и к буру, дабы войти в курс всех без исключения тоблеровских проектов. Весьма скромная обязанность для того молодого человека, которому дозволено – и он это ценит – помогать госпоже Тоблер развешивать в саду белье. Пора и о подспудных вещах задуматься, они в инженерном бюро важней всего. Вас, любезный господин Поливальщик, призвали сюда, на этот зеленый холм, не затем, чтобы вы натягивали бельевую веревку. Вы ведь предпочитаете поливать сад, а? Стыдитесь! Вы хоть раз подумали о патентованном кресле для больных? Нет? Боже милостивый, хорош сотрудничек! Недаром жизнь вами «пренебрегает».
|
|
Вот какие мысли бродили в голове у Йозефа, когда он в понедельник утром открыл глаза. Он встал, собираясь сменить ночную сорочку на дневную, и добрую минуту созерцал собственные ноги. После того как ноги были изучены, настал черед проэкзаменовать голые руки. Йозеф стал перед зеркалом и нашел весьма увлекательным поворачиваться то так, то этак, рассматривая свое тело. Хорошее, ловкое тело, здоровое, способное выдерживать тяготы и лишения. С таким телом поистине грешно валяться в постели дольше, чем необходимо для отдыха. Землекоп и тот не мог бы похвастаться более здоровыми, крепко сбитыми членами. Йозеф начал одеваться.
Медленно, не торопясь. Ведь пока время есть, одна‑две минуты погоды не делают. Тоблер, правда, держался на сей счет иного мнения, как Йозеф уже имел возможность убедиться, но нынче Тоблер и сам понедельничал. Понедельничать – значило дольше обычного оставаться в постели, дать себе поблажку по сравнению с другими днями недели, понежиться, и как раз Тоблер был по этой части большой дока, стало быть, нынче он объявится внизу, среди технических решений и проблем, никак не раньше половины одиннадцатого.
Волосы сегодня утром что‑то очень уж плохо слушаются щетки и гребня. Зубная щетка напоминала о минувших временах. Мыло, предназначенное для мытья рук, выскользнуло и угодило под кровать, пришлось нагибаться и выуживать его из самого дальнего угла. Воротничок был высок и тесен, хотя накануне сидел отлично. Чудеса да и только! А скучно‑то как – сил нет.
В другом месте и в другой час все это, возможно, было бы очень мило, поучительно, изящно, изысканно, забавно и даже восхитительно. Йозеф помнил, случались в его жизни периоды, когда покупка нового галстука или английского котелка могла повергнуть его в душевное волнение. Еще полгода назад он пережил такую шляпную историю. Шляпа была не слишком высокая, вполне хорошая, нормальная, из тех, что обыкновенно носят «приличные» люди. Он, однако, не ждал от этой шляпы ничего хорошего. Тысячу раз примерил ее перед зеркалом и в конце концов положил на стол. Потом отошел шага на три от миловидного чудовища, не спуская с него глаз, – так дозорный наблюдает за врагом. Придраться было не к чему. Засим Йозеф повесил шляпу на гвоздь – она и там выглядела безобидно. Примерил опять – кошмар! Шляпа словно решила расколоть его надвое. Он не мог отделаться от ощущения, будто его «я» распалось на две половинки, захмелело, преисполнилось наглости. Он вышел из дома: его шатало как какого‑нибудь презренного забулдыгу, он чувствовал себя потерянным. Вошел в кофейню, снял шляпу: спасен!.. Да, такая вот шляпная история. Случались в его жизни и истории с воротничками, пальто и ботинками.
Он спустился в гостиную позавтракать. Ел он с необузданной жадностью, прямо‑таки неприлично. Правда, за столом никого не было – и тем не менее! Именно поэтому! О приличии за едой забывать не след. И с чего бы это он так оголодал? Потому что понедельник? Нет, просто у него не хватало характера, вот в чем дело. Он так по‑детски радовался, отрезая ломоть хлеба, а хлеб‑то был не его, Тоблеров; потом он с упоением поглощал жареную картошку, а чья это была картошка, как не Тоблерова? Ему доставляло огромное наслаждение съесть еще что‑нибудь через «не хочу», а разве кому от этого вред? Покончив с завтраком, он бы, собственно, мог встать и приняться за работу, но что делать, если ты словно приклеился к месту, если у тебя нет сил оторваться от стула? Потом пришла Паулина и прогнала его своим неприятным видом.
Контора. Сперва немного походить из угла в угол, это ведь тоже для дела, вроде как разминка перед началом работы. Йозеф что же, принадлежит к числу тех, кто начинает дело с передышки и только по ее окончании, вернее в ее разгар, становится энергичен, энергичен опять‑таки лишь для того, чтобы ринуться в какое‑нибудь дешевое удовольствие? Он не спеша раскурил одну из достославных сигар, что обыкновенно так подслащали ему мысль о начале работы, и принялся попыхивать ею как заправский клубный курильщик.
Потом он уселся за свой письменный стол и начал доказывать свою полезность.
Около десяти явился Тоблер, очень веселый, как тотчас же заметил Йозеф. Посему можно было вложить в «доброе утро, господин Тоблер» чуточку небрежности и вновь раскурить сигару. И правда, фигура начальника и главы фирмы лучилась необычайной радостью. Видно, накануне вечером он изрядно покутил. Каждый из его жестов словно говорил: «Ну, теперь я знаю, в чем загвоздка. Отныне в моих делах наступит поворот».
Он любезнейшим образом осведомился, какое направление приняли Йозефовы воскресные развлечения, и, когда тот сообщил, где побывал, воскликнул:
– Вот как? В город ездили? И как он вам после столь продолжительного отсутствия? Недурен, а? Конечно, городам есть что показать, но в конце концов и обратно возвращаешься с удовольствием. Прав я или нет? Но что я хотел сказать: у вас, я заметил, простите великодушно, хм, у вас не больно‑то приличный костюм. Зайдите сегодня к моей жене, она даст вам мой костюм, он еще как новый. Скажите только «серый» – и она сразу поймет который. И незачем вам стесняться, я так и так его не ношу. А в придачу у нас найдется и парочка цветных рубашек вкупе с манишками и манжетами, вам они явно подойдут. Ну как вы?
– Мне все эти вещи не нужны, – сказал Йозеф.
– Почему? Вы сами видите, они вам просто необходимы. Не стоит церемониться, когда вам что‑нибудь дают! Берите – и дело с концом.
Тоблер даже рассердился. И внезапно ему пришла в голову одна мысль. Он уселся на стул среди механизмов опытного образца патронного автомата и, немного помолчав, сказал:
– Я, кажется, знаю, о чем вы думаете, Марти. Верно, жалованья вы не получали и, должно быть, решили, что его и не будет. Наберитесь терпения. Другим тоже ведь приходится набраться терпения. Впрочем, хотелось бы надеяться, что вы не станете из‑за этого смотреть на меня укоризненно. Я такого ни под каким видом не потерплю. Кто питается, как вы, и дышит тем воздухом, каким вы дышите здесь, у меня, тому до жалоб еще ох как далеко. Вы живете! И не забывайте, в каком состоянии вы были, когда я в городе предложил вам работу. Вид у вас теперь просто княжеский. Ну а за это не грех быть хотя бы чуточку мне благодарным.
Йозеф заговорил и впоследствии сам удивлялся, где взял столько наглости:
– Ладно, господин Тоблер! Но позвольте подчиненному заметить вам, что мне довольно‑таки неприятны постоянные напоминания о хорошем питании, чудесном воздухе и о перинах и подушках, на которых я сплю. От этого начисто теряется все удовольствие от воздуха, сна и еды. На каком таком основании вы без конца попрекаете меня природными условиями и удобствами, которые я здесь имею? Я кто – нищий или батрак? Спокойно, господин Тоблер. Прошу прощения, это отнюдь не скандал, я просто стараюсь внести ясность, необходимую для нашего взаимопонимания. Мне хотелось бы подчеркнуть три момента. Во‑первых, я признателен вам за все, что вы мне «предоставляете». Во‑вторых, вам это известно, ибо вы без труда могли уяснить это из моих поступков, а в‑третьих, я кое‑что делаю, доказательством чему тот факт, что моя совесть и ваш ум еще терпят меня здесь. Что же до одежды, которую вы по доброте вашей желаете мне подарить, то я как раз сейчас передумал: я принимаю ваш дар с приличествующей благодарностью. Честно говоря, белье и платье мне пригодятся. Тон этой речи вам придется мне простить, иначе вы будете вынуждены вышвырнуть меня за дверь. Эта речь и этот тон были необходимы, ибо я ощущал искреннюю потребность показать вам, что в случае чего сумею… как бы это выразиться… защитить себя от грубостей.
– Разрази меня гром! Ну и язычок у вас, за словом в карман не лезете. Откуда что берется. Смешно, ей‑богу. С ума вы, что ли, сошли, Йозеф Марти?
Тоблер счел за благо расхохотаться. Но уже в следующий миг сердито нахмурил лоб.
– Так покажите‑ка, черт подери, что вы умеете работать. До сих пор я это не очень‑то замечал. Длинный язык – не бог весть какое достижение, ясно? Где письма, на которые надо ответить?
– Тут! – уныло сказал Йозеф.
Он опять совершенно оробел. Письма лежали в неположенном месте. Тоблер схватил корзину с корреспонденцией, в сердцах шваркнул ее об пол и взревел:
– И он еще кочевряжится! Лучше работайте как следует да поменьше считайте обиды!.. Пишите! – И он продиктовал вот что: – Г‑ну Мартину Грюнену. Фрауэнберг. В ответ на Ваше письмо, в котором Вы извещаете, что первого числа будущего месяца достигнутое нами в свое время соглашение о ссуде размером в пять тысяч франков, предназначенной на реализацию проекта часов‑рекламы, будет расторгнуто, я почитаю своим долгом – написали? – заявить следующее. Первое: нынешнее мое финансовое положение полностью исключает возможность возврата поименованной суммы в указанные сроки. Второе: Вы глубоко заблуждаетесь, полагая, что имеете законное право настаивать на столь скором возврате денег, ибо – третье, – заключая соглашение, мы, помнится (при необходимости я могу подтвердить это документально), договорились – готово? – что долг подлежит возврату лишь тогда, когда в ситуации с часами‑рекламой твердо наметится выгодная перспектива. Четвертое: пока это места не имеет. Пятое: данная ссуда может рассматриваться только в связи с данными часами‑рекламой, равно как выплата ее неотделима от успеха упомянутого предприятия. Шестое: возникает вопрос, допустимо ли вообще в случае, подобном нашему, требовать возмещения ссуды в такие сжатые сроки. Главное: ссуженный капитал вложен в означенное предприятие и подвержен тем же рискам… Милостивый государь, надеюсь, что, изучив мою точку зрения, Вы еще раз серьезно взвесите этот вопрос. Учитывая ситуацию, в которой я нахожусь, Вы едва ли пожелаете разорить дельца, который изо всех сил старается спастись от падения в грозящую ему пропасть. Если Вы хотите вернуть свои деньги, не торопите меня. Часы‑реклама еще покажут себя! Льщу себя надеждой, что сумел переубедить Вас, и остаюсь уважающий Вас… Дайте‑ка сюда! – Тоблер поставил свою подпись и еще целую минуту с отсутствующим видом глядел на бумагу.
Помощник тем временем тоже думал о своем. «Вот он каков, этот господин Тоблер. Сперва держится высокомерно, угрожает, а потом раз – и в кусты и просит учесть, что… Думает, господин Грюнен не пожелает. А вдруг пожелает? Что тогда? В таком тоне пишут от отчаяния. Сначала высокопарно, потом веско, потом хвастливо, потом едко, насмешливо, а потом вдруг робко, потом сердито, потом умоляюще, потом неожиданно грубо, потом – грудь колесом и опять свысока: часы себя покажут! Кто это гарантирует? О, такой продувной кредитор, как этот Грюнен из Фрауэнберга, только злорадно ухмыльнется, читая сие прочувствованное послание».
– По‑моему, тон письма не совсем верен, – рискнул вполголоса заметить он. Это была искра в бочке с порохом.
Тоблер так и взвился: что за глупости Йозеф тут болтает?! Коли ему непременно надо отпускать замечания, то нечего вылезать с ними, когда дело уже сделано, пусть шевелит мозгами поживее, а к тому же остерегается брякать глупости вроде тех, какие он вот только что себе позволил.
– Вздор! – воскликнул инженер, схватил шляпу и вышел.
Йозеф снял с письма копию на копировальной машине, сложил его, сунул в заранее надписанный конверт, запечатал и наклеил марки.
Поскольку из типографии уже поступило несколько сот циркуляров, Йозеф начал аккуратно складывать их, чтобы затем разослать во все концы страны. В циркуляре содержалось красиво набранное и снабженное схемами точное описание небольшого паросборника, также тоблеровского изобретения, вкупе с прейскурантом. В первую очередь необходимо было разрекламировать этот аппарат на многочисленных, разбросанных в окрестностях Бэренсвиля и по всей стране фабриках и в механических мастерских, в результате чего, вероятно, будет получена изрядная прибыль.
До самого обеда помощник складывал эти бумажки, работа казалась ему веселой и прямо‑таки способствующей размышлениям. Потом он отправился обедать. За столом никто не проронил ни слова, кроме Доры, которая просто не могла держать свой прелестный ротик закрытым. Мальчики, как выяснилось, совершенно отбились от рук. Г‑жа Тоблер сетовала на долгие школьные каникулы, называя их причиной общего нравственного одичания молодежи, и, по ее словам, была искренне рада скорому началу занятий; слава богу, скоро для этих сорванцов придет другое времечко. Авторитет и бамбуковая трость учителя, быть может, и добьются того, в чем не преуспела мать: научат мальчишек вежливости и послушанию. Вот и отлично, что осень не за горами. В эти длинные прекрасные летние дни мелюзга от скуки не знает куда себя деть, – то‑то и изощряется в скверных и глупых шалостях.
При слове «осень» у Йозефа екнуло сердце. «Чудесная осень!» – подумал он. Минуту спустя он покончил с едой, встал и сказал г‑же Тоблер, что у него нет денег на почтовые марки. Г‑жа Тоблер была неприятно удивлена: неужели ей и об этом надо заботиться? – вздохнула и, надув губки, – но все же слегка польщенно – выдала помощнику желаемую сумму. Выходит, чтобы раздобыть денег на почтовые марки, необходимо обращаться тоже к ней, к хозяйке. Йозеф опять прикинулся немного обиженным.
В конце концов, он подчиненный мужа, а не помощник жены. Как тягостно выклянчивать каждые два франка у женской юбки! Г‑жа Тоблер заметила его неуместный гнев и только искоса смерила Йозефа взглядом.
Он отправился на почту. В саду несколько рабочих с подручными орудовали лопатами, рядом с ними высилась огромная куча земли, влажной от недавнего дождя.
– В довершение всего еще и подземный грот. И о чем только Тоблер думает? – пробурчал Йозеф, выходя на проезжую дорогу.
Из открытых дверей расположенного неподалеку трактира «Роза» тянуло сивухой. Это здесь Вирзих пропивал свое жалованье. Отсюда он, шатаясь, брел в «другой мир», оставив под столом в «Розе» свою лучшую половину.
В деревне помощник, по недавно приобретенной привычке, наведался в ресторан «Парусник» – и кого же он там увидел за круглым столом завсегдатаев? Тоблера!
Вот они, значит, оба – хозяин и помощник, – и где же? В питейном заведении.
Само собой, просто необходимо как можно скорее плеснуть в костер гнева рюмочку, чтобы охладить и затушить жар, распирающий грудь, и не менее естественна жажда у подчиненного, который только что был вынужден «клянчить» деньги на марки и поэтому настроен довольно сердито. «Рюмочка» вполне может развеять досаду. Само собой, это и можно и должно, однако оба на миг ощутили известную неловкость, оттого что, внезапно столкнувшись в «Паруснике», уличили друг друга в намерении выпить, и оба коротко, но многозначительно переглянулись.
– Вот как? Вы, кажется, тоже изнываете от жажды? – сказал г‑н Тоблер вошедшему, веско, но дружелюбно.
– Да, что поделаешь, – отозвался тот.
Г‑н Тоблер всегда дожидался в «Паруснике» того или иного поезда, вот и сейчас «попросту ждал» оного. Ресторан находился совсем рядом с вокзалом. Но как часто Тоблер тем не менее пропускал свои поезда; у ресторатора порой прямо‑таки напрашивалась мысль, что он пропускает их нарочно. В таких случаях инженер обычно ворчал: «Ну вот, опять этот паршивый поезд из‑под носа ушел!»
Йозеф осушил свою рюмку и направился к двери, а патрон крикнул ему вдогонку через весь зал:
– Напишите часовщику… как его там… пусть не откладывая начнет сборку часов для ветки Утцвиль – Штефен! Письмо должно уйти сегодня же! Остальное вы, поди, сами знаете.
Йозеф слегка устыдился своего «говорливого» принципала, как он про себя звал Тоблера. Кивнув, он вышел на улицу.
Путь его лежал к переплетчику и торговцу писчебумажными товарами. Там он набрал массу всяких мелочей для конторы и чертежной и велел «записать все это в книгу».
Маленькая расчетная книжка, чего в нее только не заносили! Берешь товар и бодро велишь записать в книгу.
Владелец писчебумажного магазина позволил себе спросить, может ли он получить некоторую сумму наличными и когда именно.
– О, как‑нибудь при случае, – небрежно бросил Йозеф. «Я поступаю совершенно правильно, – подумалось ему, – с такими людьми надо говорить небрежно, это вызывает у них полное доверие. Где не выказывают озабоченности, там ее как бы и не требуется. Прими я вопрос этого человека всерьез, он бы наверняка что‑нибудь заподозрил и уже завтра утром явился в бюро с готовеньким счетом. Моему хозяину только во благо, если я буду и впредь отводить от него мало‑помалу возникающие подозрения».
Размышляя об этом, Йозеф с виду безмятежно изучал коллекцию открыток. Выходя из лавки, он приветливо улыбнулся, и хозяин ответил ему тем же.
Дома он вновь принялся складывать циркуляры. На каждый уходило четыре движения. При этом Йозеф мечтал. Такая работа прямо‑таки магнитом тянула задушевно поразмышлять о чем‑нибудь. Временами он делал пьянящую затяжку сигарой. У окна конторы, совсем рядом с Йозефовым столом, на специально поставленной там садовой скамеечке сидела г‑жа Тоблер; она шила и певуче ворковала со своей Дорочкой.
«Эх и здорово живется этой крохе!» – подумал Йозеф.
– Вы что же, собираетесь отослать всю эту массу циркуляров? – спросила г‑жа Тоблер. И добавила: – Кстати, пора пить кофе. Идемте. Все уже на столе.
В беседке за кофе хозяйка была с Йозефом очень и очень приветлива, поэтому он просто не мог не сказать, что совершенно напрасно надерзил ей и весьма об этом сожалеет.
– О чем вы? Я не понимаю.
– О Вирзихе!
Она сказала, что давно забыла об этом. На такие вещи у нее, слава богу, короткая память. Да и что особенного произошло? Так, сущие пустяки. Но ей отрадно слышать, что Йозеф сожалеет о своей резкости. Пусть он не беспокоится, главное – старательно выполнять все, что касается мужниных дел. Ах, иной раз, особенно в последнее время, ей очень бы хотелось быть деловым человеком и помогать Тоблеру. При мысли, что надо будет уехать, оставить этот дом, который она так… так полюби‑и‑ла‑а‑а…
Глаза ее наполнились слезами.
– Я непременно постараюсь! – чуть ли не выкрикнул Йозеф.
– Вот и хорошо, – сказала она, пытаясь улыбнуться.
– Вы не должны так отчаиваться!
Да нет же, она пока далека от этого. Все эти тревожные симптомы не лишают ее присутствия духа. Вчера Тоблер осыпал ее горькими и, как ей кажется, несправедливыми упреками за то, что она‑де слишком легкомысленно воспринимает его тяжелое положение; она сочла за благо промолчать. Ну что может сделать в подобном случае слабая, неопытная женщина? День‑деньской причитать и ходить по дому со скорбной миной? Какой от этого прок? Хоть сколько‑нибудь разумной женщине такое в голову не придет, да и не к лицу оно ей, и вообще, это скорее опасно, нежели прилично. Напротив, она всегда в добром расположении духа и смеет в душе хвалить себя за это. Да‑да, именно хвалить, пусть даже никто на всем белом свете не желает этого признавать… Впрочем, она понимает, кто она такая, и уже по одной этой причине почитает своим долгом не терять так скоро веселой и ровной жизненной бодрости. Тем не менее она вполне сознает, как тяжко сейчас ее мужу.
Г‑жа Тоблер опять оживилась.
– Что же касается вас, Йозеф, – продолжала она, устремив на помощника свои большие глаза, – я ведь знаю, вы свои задания выполняете серьезно. Да и нельзя от одного‑единственного человека требовать разом всех решений и превосходных результатов. Только вот резковаты вы порой бываете. Что верно, то верно.
– Вы меня унижаете, но я заслужил это, – сказал Йозеф.
Оба засмеялись.
– Забавный вы человек, – обронила г‑жа Тоблер и поднялась.
Йозеф бросился за ней, спросить, не будет ли она так любезна отобрать платье, подаренное ему г‑ном Тоблером, и переправить его в башенную комнату, он прямо нынче хочет все примерить. Она кивнула: да, она сейчас же достанет все из шкафа.
Примерно час спустя он поливал сад, с удовольствием глядя, как тонкая серебристая струя воды прорезает воздух и с плеском бьет по листьям деревьев. Землекопы вскоре побросали свои лопаты и мотыги: на сегодня хватит. «Забавный человек, – думал Йозеф, орудуя шлангом, и на душе у него чуть ли не кошки скребли. – Почему забавный?»
В этот вечер пришли гости – доктор Шпеккер с супругой; приехал и Тоблер, сердитый, раздраженный. Только он хотел уютно расположиться в «Паруснике», как его позвали к телефону и сообщили, кто пожаловал на виллу. «Принесла их нелегкая!» – сказал он по телефону жене, но делать нечего – отказался от трактирной партии в ясс и пошел играть в карты домой, что на его вкус было занятием «для малолеток». И правда, у профессионалов игра шла куда серьезнее и по‑мужски, а главное, куда молчаливее, и Тоблер мало‑помалу стал относиться к домашним болтливым и невинным партиям в ясс с изрядным презрением.
Йозеф отказался от игры, сославшись на то, что у него де болит голова и он хочет немного пройтись по свежему воздуху. «Ага, этот вон улизнул от повинности, а я должен торчать тут» – было написано на лице у Тоблера, когда он слушал Йозефовы извинения.
Йозеф сбежал «на природу». Огромная луна заливала блеклым светом всю округу. Где‑то плескалась вода. Йозеф зашагал вверх по горному склону, минуя знакомые лужайки. Большие дорожные столбы казались белыми в лунных лучах. В лесной чаще слышался шелест, шуршанье, шепот. Все тонуло в благоуханной, мечтательной дымке. Из ближнего леса донесся крик совушки. Россыпь редких домов, вкрадчивые шорохи, а то огонек, подвижный – фонарик в руке запоздалого путника, или неподвижный – свеча за притворенной створкой окна. Как тихо во тьме, какой незримый простор вокруг, какие дали! Йозеф с восторгом упивался своими ощущениями.
Неожиданно ему вновь вспомнилось, что его назвали «забавным человеком». Что же в нем такого забавного? Одинокие прогулки в ночи – странноватое занятие, конечно, такое времяпрепровождение вполне можно назвать и забавным. Ну а дальше что? Разве этим все исчерпывается? Нет, главное – его жизнь, вся его жизнь, былая и ожидаемая в будущем, вот что забавно, и г‑жа Тоблер была совершенно права, когда сказала… Ох уж эти женщины, как они умеют читать в сердцах и характерах! У них прямо дар – выстрелят в твою изумленную душу одним‑единственным словом, а попадут в самую точку! Забавный малый. Смешно, правда?
Сокрушаясь об очень‑очень многом, он зашагал домой.
Бэренсвильцы, или бэренсвайльцы, – народ по натуре добродушный, но притом несколько злокозненный или, точнее говоря, себе на уме. У всех у них рыльце более или менее в пушку, каждый – один больше, другой меньше – хранит какую‑нибудь тайну либо секретничает, а поэтому на мир они смотрят с хитрецой и лукавством. Они честны, благонравны, не лишены гордости и от веку привыкли к здравой гражданской и политической свободе. Но честность они охотно окружают неким ореолом плутовства и светскости и не прочь прикинуться большими умниками и вообще министерскими головами. Все они чуточку стыдятся своей ядреной, природной прямоты, и каждый предпочтет прослыть скорее «продувной бестией», нежели глупцом‑простофилей, которого легко обвести вокруг пальца. Бэренсвильцев вокруг пальца так просто не обведешь – пусть всякий, кому вздумается это проверять, как следует поостережется. Они добросердечны, если их уважают, и понятие о чести у них изрядное, ибо они от веку и так далее. Но они и доброты своей стыдятся, так же как любого другого проявления чувств. Они и бровью не поведут, когда иные люди и народы смеются, и в беседе больше навостряют уши, чем распускают язык. Они любят помолчать, но порой принимаются бахвалиться, как заправские матросы, точно все до одного родились на свет с кабацкими глотками. А после опять замолкают на целый месяц. Вообще‑то они отлично себя знают, смекают, где у них плюсы, где минусы, и склонны скорее публично демонстрировать свои недостатки, нежели положительные качества, чтоб никто не догадался, как они прилежны. Тем лучше идет в таком случае их коммерция. В округе говорят, что они‑де грубы как сам черт, и говорят так не без причин, однако же грубых кощунников среди них обычно раз‑два и обчелся, но по милости этих исключений бэренсвильцы принуждены выслушивать иное дерзкое и несправедливое словцо. У них богатое воображение, и они стремятся развить его еще больше, оттого люди безвкусные из их числа хвастают зачастую не в меру и пользуются дурной славой по всей стране. Но прежде всего, г‑н Тоблер, они сухи и трезвы – люди такого сорта прямо рождены заключать скромные, но надежные сделки и соответственно преуспевать. Дома, в которых они живут, чистенькие, под стать хозяевам; дороги, которые они строят, слегка расхлябаны, как и сами строители, а электричество, освещающее по вечерам деревню, практично и опять‑таки аккуратно, как и они. Вот в какое окружение занесло г‑на Тоблера. Г‑на инженера Тоблера!