– Устанавливать патронные автоматы необходимо на лужайках‑стрельбищах, когда там проводятся многочисленные состязания. Что же касается рекламных объявлений, то, как и в случае с часами‑рекламой, по поводу заказов следует обращаться лишь к ведущим фирмам. Если допустить, что рекламой будут заполнены все поля, – а сделать такое допущение можно, – Тоблер заработает на этом, – Йозеф так углубился в свои мысли, что начал рассуждать вслух, – опять же недурственную сумму, ведь доходы от объявлений намного превысят стоимость изготовления. Абонирование одного поля, скажем, на десяти автоматах сразу, естественно, обеспечит значительную скидку.
В контору вошел рассыльный Бэренсвильского банка и сберегательной кассы.
«Все ясно, вексель», – подумал Йозеф. Встал со своего места, принял бумагу, осмотрел ее со всех сторон, повертел так и этак, внимательнейшим образом изучил, состроил задумчивую и вместе с тем важную мину и сказал рассыльному: ладно, мол, зайдем.
Тот забрал документ и ушел. А Йозеф немедля вооружился пером, чтобы письменно ходатайствовать перед векселедержателем о месячной отсрочке.
Написать такое письмо легче легкого! И в сберегательную кассу нужно позвонить, не откладывая. Надо надеяться, вскоре он к этому привыкнет. Вот ведь он попросту встал и вперил пристальный взгляд на сумму, подлежащую уплате, а затем попросту спокойно и даже строго посмотрел на рассыльного. Тот сразу и оробел, да как! Людей, которые домогаются от Тоблера денег, впредь надо отваживать совершенно по‑другому, и гораздо резче. Это его долг, этого требует чувство признательности г‑ну Тоблеру. Сейчас патрону ни под каким видом нельзя напоминать об этих отвратительных мелочах. Именно сейчас у него совсем другие дела, сейчас его могли занимать лишь очень серьезные заботы. Он для того и обзавелся помощником, чтобы этот, надо полагать, знающий и находчивый малый избавлял его от мелких неурядиц, как говорится, нес караул у двери и энергично выпроваживал незваных скряг с векселями. Вот Йозеф тем и занимался. Но зато и курил теперь очередную, только что доставленную из деревни, свеженькую сигару.
Помощник прошелся по конторе. Тоблер был в отлучке по делам и, очевидно, не вернется до конца дня. Лишь бы нынче не заявился этот… как его… г‑н Иоганнес Фишер – вот будет неприятность!
Этот Иоганнес Фишер письмом откликнулся на объявление для «владельцев капитала» и сообщил, что, по‑ видимому, в самое ближайшее время приедет в Бэренсвиль, чтобы ознакомиться с упомянутыми изобретениями.
Ну и почерк у человека – изящный, прямо дамский какой‑то!
Тоблер же, напротив, писал размашисто, крупно, точно палкой по песку. А такой вот изящный, тонкий почерк сразу наводит на мысль о несметных богатствах его обладателя. Почти все капиталисты пишут, как этот: четко и вместе с тем слегка небрежно. Почерк вполне соответствовал аристократичной и непринужденной осанке, едва заметному наклону головы, спокойным, красноречивым жестам. От этих удлиненных букв веет холодком; тот, кто так пишет, наверняка полная противоположность пылкому помощнику. Всего несколько слов: стиль лаконичный и учтивый. Вежливость и краткость заключены уже в самом уютном формате аккуратного листка писчей бумаги. Почему‑то сей неведомый г‑н Иоганнес Фишер представлялся Йозефу еще и надушенным. Только бы он не приехал сегодня! Тоблер сильно расстроится, а чего доброго, от досады выйдет из себя. Правда, он наказывал, если этот господин прибудет, скрупулезнейшим образом все ему показать и объяснить и особенно строго внушал Йозефу ни под каким видом не отпускать г‑на Фишера, а постараться задержать гостя до своего возвращения. В случае чего можно предложить этому, как видно, утонченному незнакомцу чашку кофе, никто же не говорит, что он не снизойдет до этого. Такой изящной садовой беседкой, как у Тоблеров, приятно полюбоваться каждому, в том числе самому высокопоставленному и влиятельному лицу, да и посидеть там одно удовольствие. Стало быть, пускай этот капиталист все же приезжает, к его визиту, думал Йозеф, достаточно подготовились.
Тем не менее Йозеф слегка трусил.
Вот ведь как славно ему тут жилось в отсутствие принципала! Такой принципал, даже если он милейший на свете человек, вынуждал тебя, однако, постоянно быть начеку. Когда он бывал в хорошем настроении, ты все время боялся, как бы что‑нибудь не стряслось и не обратило веселое расположение хозяйского духа в его прямую противоположность. Когда же он злился и ехидничал, тебя и вовсе ожидал более чем тоскливый удел: невольно полагая, что именно по твоей милости у патрона испортилось настроение, ты корил себя, обзывал растяпой и мошенником. Когда он был ровен и степенен, перед тобой стояла задача оградить его уравновешенное естество от любых, пусть даже самых легких повреждений, чтобы он – боже сохрани! – не почувствовал себя уязвленным, хотя бы и крохотной царапинкой или занозой. Когда хозяин был настроен пошутить, ты мгновенно превращался в веселого пуделя – ведь как же тут не повилять хвостом, ловко подхватывая шутки и двусмысленные остроты. Когда он бывал добр и великодушен, ты казался себе жалким ничтожеством, когда грубил – ты был просто обязан улыбаться.
Но стоило хозяину отлучиться, как весь дом становился другим. И хозяйка была совершенно другая, и дети, особенно мальчики, на мордашках которых издалека читалась радость по поводу отсутствия строгого папаши. Вместе с Тоблером исчезало что‑то боязливое. Что‑то слишком напряженное и тягостное.
«Неужто у меня такая лицемерная, трусливая душонка?» – думал Йозеф. В этот миг вошла Сильви, старшая из девочек Тоблер, и позвала его обедать.
После обеда, когда Йозеф сидел за кофе и беседовал с г‑жой Тоблер, на садовой дорожке появился какой‑то господин.
– Ступайте в контору, там посетитель, – сказала хозяйка помощнику.
Йозеф поспешил прочь и только‑только успел добежать до конторской двери – незнакомец уже стоял на пороге. Не имеет ли он чести видеть перед собою самого г‑на Тоблера, – приятным голосом осведомился вновь прибывший. Нет, слегка смутившись, ответил Йозеф, г‑н Тоблер, к сожалению, в отъезде, а он хоть всего‑навсего и служащий, однако ж позволит себе просить гостя войти.
Незнакомец назвал свое имя.
– Ах, это вы, господин Фишер! – воскликнул Йозеф, кланяясь г‑ну Иоганнесу Фишеру, и тотчас заметил, что допустил оплошность: поклон вышел немного слишком радостный и оживленный.
Оба – капиталист впереди – прошли в чертежную, где г‑н Фишер, озираясь по сторонам с некоторым высокомерием, немедля принялся расспрашивать о технических проблемах.
Прежде всего Йозеф рассказал о часах‑рекламе. Достал опытный экземпляр и положил на стол перед гостем (тот по‑прежнему внимательно изучал обстановку), попутно разъясняя, какие прибыльные возможности заложены в этой новинке.
Посетитель, слушавший как будто бы с интересом, спросил, разглядывая орлиные крылья часов, не вкралась ли ненароком ошибка в расчеты, касающиеся объема денежных поступлений за рекламу, ведь в подобных случаях частенько так бывает. Кроме того, он хотел бы знать, есть ли уже заявки на рекламу.
Вопросы он задавал спокойно, не спеша. И казалось, даже впал в легкую задумчивость, каковую Йозеф, пожалуй чуть скоропалительно, истолковал в свою пользу.
Йозеф ответил, что указанную сумму едва ли можно считать завышенной, скорее наоборот, и заявок уже довольно много.
– Какова же стоимость часов?
Йозеф с готовностью объяснил, только при этом, сам не зная отчего, чуточку запинался. Он совершенно не представлял себе, что делать дальше, и от смущения потянулся было за успокоительной сигарой, но тут же оставил эту внезапную мысль как неуместную. И покраснел.
– Насколько я понимаю, – проговорил г‑н Фишер, – речь идет о как будто бы превосходно спланированном и, на мой взгляд, довольно хорошо обеспеченном начинании. Если позволите, я кое‑что запишу.
– Пожалуйста!
Вообще‑то Йозеф хотел сказать: разумеется, прошу вас. Но голос и губы не пожелали повиноваться. Почему? От волнения? Как бы там ни было, он явственно ощущал, что уже готов сказать: быть может, сударь, вам будет угодно откушать в саду чашечку кофе?
– Внизу меня ждет супруга, – как бы невзначай обронил г‑н Фишер, сделав несколько карандашных пометок в изящном блокноте. И неожиданно собрался уходить. А Йозеф никак не мог стряхнуть оскорбительное впечатление, будто эти свои пометки капиталист делал не всерьез, не для памяти, а для отвода глаз. Он хотел было открыть рот и сказать, что ему не составит труда слетать к воротам и препроводить наверх даму, которая там ждет.
Г‑н Фишер выразил сожаление, что не застал самого г‑на Тоблера. Ему это очень прискорбно, но он надеется, что еще будет иметь такое удовольствие. Во всяком случае, он благодарен Йозефу за любезно предоставленные сведения. Йозеф попробовал вставить несколько слов, но капиталист продолжал:
– Очень жаль. Весьма возможно, я бы и сумел сделать выбор. Часы‑реклама мне очень понравились, и я полагаю, – они себя еще окупят. Не откажите в любезности, кланяйтесь от меня вашему патрону. Благодарю вас и будьте здоровы.
– Но ведь можно…
Полноте, неужели это Йозеф не в силах связать двух слов?
Г‑н Иоганнес Фишер коротко кивнул и вышел. Может быть, догнать его? Господи, да что ж это такое? Может быть, Йозефу самое время хлопнуть себя по лбу? Нет, пожалуй, надо вернуться в сад, к хозяйке, которая ждет его, сгорая от любопытства и тревоги, и рассказать ей, как «безответственно глупо» он себя вел. «Глупо, очень глупо», – думал помощник.
До беседки он добрался как раз в ту минуту, когда г‑жа Тоблер всыпала юному Вальтеру порцию шлепков. Вся в слезах, она повторяла: как же нехорошо, что у нее такие ужасные дети. От этого помощник вконец пал духом: с одной стороны – сердитые слезы хозяйки, с другой – иронический прощальный кивок капиталиста, а на заднем плане – густеющие тучи тоблеровского недовольства.
Он сел на свое место, поспешно оставленное десять минут назад, и налил себе еще кофе. «Почему бы не налить, – думал он, – ежели он есть? Все воздержание мира так или иначе уже не отведет от моей головы близкую грозу».
– Кто это был? Господин Фишер? – спросила хозяйка. Утерев слезы, она смотрела вниз, на проезжую дорогу. В самом деле, г‑н Фишер был еще там. Он и его спутница, судя но всему, любовались усадьбой Тоблеров.
– Да, – ответил Йозеф, – я тщетно пытался задержать его: он сказал, что обязательно должен идти. Но, как бы там ни было, адрес‑то его у нас есть.
Он лгал! И до чего же бойко ложь слетала с языка! Нет, он ничуть не старался задержать г‑на Фишера! И утверждая это сейчас, просто‑напросто лгал, нахально и легкомысленно.
Г‑жа Тоблер огорченно заметила, что ее супруг очень на них обоих рассердится, уж она‑то знает.
Они помолчали. Малышка Сильви сидела на камушке и тихонько, монотонно напевала. Г‑жа Тоблер велела ей перестать. Господи, какая жара, солнце так и палит, все вокруг отливает золотом и голубизной. Денежный туз уже скрылся из виду.
– Вам, наверно, страшновато? – улыбнулась г‑жа Тоблер.
– О, страх – это пустяки, – храбро возразил Йозеф. – К тому же господин Тоблер в любую минуту может меня выгнать.
– Зря вы так говорите, это и не умно, и не правильно, и вообще‑то бросает на ваш характер не слишком приятный свет. Вам, конечно же, страшновато, это по всему видно. Ну да ничего, не волнуйтесь, Карл вас не съест. Хотя непременно устроит сегодня вечером умеренной силы грозу, к этому вы должны быть готовы. – Она звонко, мелодично рассмеялась и продолжала: – Я всегда вполне понимала, отчего мой муж внушает другим уважение. Людей малознакомых он едва ли не пугает, да‑да, я не шучу, именно пугает. И это неудивительно. А вот сама я ни капельки его не боюсь.
– Правда? – вставил Йозеф, уже немного спокойнее.
– Правда, – кивнула хозяйка. Она пока не сошла с ума, чтобы заблуждаться на этот счет. Самые ужасные вспышки мужнина гнева для нее скорее комедия, чем трагедия; когда он ей грубит, она невольно принимается громко хохотать, хотя толком не знает почему. И ничего странного здесь нет, она всегда считала это естественным для себя, но, как ей известно, есть люди, которые, увидя такое, от изумления вытаращат глаза и разинут рты: казалось бы, слабая, беспомощная женщина, а смеет находить поведение мужа забавным. Забавным? О, порой бывает не столь уж и забавно, когда Тоблер является домой и вымещает на ней все свои неудачи; в подобных случаях приходится молить бога, чтоб он даровал ей силы рассмеяться. Правда, и к брани, и к ругани мало‑помалу привыкаешь, даже если ты всего лишь «слабая, беспомощная женщина». Ведь и такая женщина иной раз тоже серьезно размышляет о земных делах. Она вот, к примеру, думает сейчас о том, что буря, которая ждет их сегодня вечером, будет непродолжительной и, как положено таким бурям, быстро рассеется.
Г‑жа Тоблер встала. В этот миг было в ней что‑то хладнокровно‑ироничное.
Йозеф поспешил к себе в башню. Он испытывал потребность немного побыть одному. Хотел поскорее «навести порядок» в своей голове, но подходящие и успокоительные мысли на ум не шли. И он опять спустился в контору, однако и там не мог отделаться от постыдного чувства тревоги. Стремясь наконец подавить его, он решил отправиться прямиком на почту, хотя время было неурочное. Ровная ходьба успокаивала и утешала, а приветливый сельский ландшафт напоминал о ничтожности и маловажности тревог. В деревне он выпил стакан пива, чтобы голос звучал повеселее; и вообще, сегодня вечером некоторое хладнокровие ему отнюдь не повредит. Вернувшись домой, он тотчас ушел на задний двор и принялся поливать сад из длинного резинового шланга. Тонкая струя воды описывала в вечернем воздухе красивую высокую дугу и с плеском падала на цветы и травы. Уж если что могло успокоить, так именно поливание, ведь за этой работой ты ощущал на удивление теплую и прочную связь с Тоблерами и их домом. А человека, который вот только что с необычайным рвением обихаживал сад, едва ли возможно ругать на чем свет стоит.
На ужин была печеная рыба. Мыслимое ли дело – поесть печеной рыбы, а вслед за тем сразу же стать жалчайшим из людей. Одно с другим совсем не вяжется.
А вечер‑то какой чудесный! Ну разве возможно в такой дивный вечер нанести ущерб начинаниям Тоблера?!
Служанка принесла в беседку горящую лампу. Нет, в сиянии такой прелестной, уютной лампы Тоблер попросту не вправе принять неудачный визит г‑на Фишера чересчур близко к сердцу.
В конце концов г‑же Тоблер захотелось покачаться на качелях. Она села, Йозеф потянул за канаты, и качели плавно пришли в движение. Чарующая картина – и Йозеф беспечно отмахнулся от мысли, что вот сейчас явится Тоблер и все испортит.
Часов около десяти г‑жа Тоблер и Йозеф услыхали шаги по гравию садовой дорожки – это был он.
Странно, стоит заслышать шаги знакомого человека, и, как бы он ни выглядел, появление его уже никого не удивит.
Тоблер устал и злился, но в этом ничего удивительного не было, потому что он, как правило, всегда возвращался в таком настроении. Он сел и шумно перевел дух – человеку его комплекции взобраться на холм было тяжеловато. Потом он потребовал свои трубки. Йозеф, счастливый хоть на миг скрыться с глаз начальника, опрометью помчался к дому, чтобы скорей доставить желаемое.
Когда он вернулся с курительными принадлежностями, ситуация уже переменилась. На Тоблера было страшно смотреть. Жена успела все ему рассказать и теперь немыслимо храбро, как показалось Йозефу, стояла в беседке, спокойно глядя на мужа. А тот сидел с перекошенным лицом и даже выругаться не мог, чувствуя, что прибегнет к чересчур уж крепким выражениям.
– Стало быть, как я слышу, здесь был господин Фишер, – проговорил инженер. – Ну и как, понравились ему мои вещицы?
– Очень!
– Что же именно? Часы‑реклама?
– Да, они приглянулись ему больше всего. Совершенно, мол, замечательная идея.
– А на патронный автомат вы обратили его внимание?
– Нет.
– Почему?
– Господин Фишер очень торопился, из‑за своей жены, которая ждала его у ворот.
– И вы заставили эту даму ждать?!
Йозеф молчал.
– Ну за какие грехи мне достался такой простофиля?! – вскричал Тоблер, не в силах более сдержать снедавшую его ярость и досаду на деловые неурядицы. – Меня обманывают! И кто же? Собственная жена и бестолковый помощник. Вот и делай после этого дела, черт побери!
Он бы расплющил керосиновую лампу, если б г‑жа Тоблер не изловчилась отодвинуть ее в сторону как раз в тот миг, когда кулак мужа обрушился на стол.
– И вовсе тебе незачем так кипятиться! – воскликнула г‑жа Тоблер. – А уж говорить, будто я тебя обманываю, я запрещаю. Я ведь, между прочим, еще помню, где живут мои родители. И Йозеф ничем не заслужил таких оскорблений. Если, по‑твоему, он нанес тебе ущерб, отошли его, но подобных сцен не устраивай.
Все это она, будучи женщиной «слабой и беспомощной», произнесла сквозь слезы, но слова ее отнюдь не остались без последствий: Тоблер сей же час успокоился, гроза пошла на убыль. Инженер принялся обсуждать с Йозефом, какие шаги можно предпринять, чтобы капиталы г‑на Иоганнеса Фишера не уплыли из рук. Завтра утром надо обязательно связаться с ним по телефону.
В жизни некоторых коммерсантов телефон играет важную роль. Кое‑кто утверждает, что крупные перевороты в торговом мире начинаются, как правило, с телефонного звонка.
При одной мысли о том, что завтра утром они позвонят г‑ну Фишеру, оба – и Тоблер, и Йозеф – вновь воспрянули духом. Быть не может, чтобы дело расстроилось, когда под рукой подобные вспомогательные средства!
А после уведомления по проводам Тоблер незамедлительно сядет в поезд и отправится в резиденцию капиталиста, чтобы нанести визит этой «упорхнувшей птичке».
Тоблер давно уже повеселел и оживился, но голос его еще подозрительно дрожал, словно возбуждение по‑прежнему кипело в душе. Все трое допоздна засиделись за картами. Дескать, пора и Йозефу освоить эту игру; кто ее не знает, тот не настоящий мужчина.
Наутро, как и было условлено, они позвонили г‑ну Фишеру по телефону. И с какой же уверенной миной Тоблер влетел в железнодорожный вагон! Вечером мина у него была подавленная, злая и мрачная. Сделка не состоялась. Вместо свободных денег – новая горькая сцена в темной беседке. Тоблер сидел черный как грозовая туча, изрыгая ужасные кощунственные проклятия. В частности, он сказал, мол, будь его воля, то пусть земля целиком и полностью погрязнет в трясине, теперь уж все едино. Он и так по уши увяз в самом настоящем болоте.
Когда он договорился до того, что послал к черту в преисподнюю и себя и все вокруг, г‑жа Тоблер велела ему умерить тон. Но в ответ он так свирепо рявкнул, что она бессильно уронила голову на стол, затем встала и, мягко ступая, удалилась.
Вы обидели свою жену, – рискнул сказать Йозеф в порыве светского благородства.
– Подумаешь, обидел! Тут целый свет обижен, – отрезал Тоблер.
Потом они вдвоем сочинили новое объявление для ежедневных крупных газет. Оно пестрело оборотами вроде «блестящее предприятие», «максимальная прибыль при полном отсутствии риска». Текст будет завтра же отослан в бюро объявлений.
Опять наступило воскресенье, Йозеф опять получил пять франков на карманные расходы. И опять воспользовался привилегией являться в чертежную когда угодно. Нет, в этом решительно было что‑то поэтическое. Сегодня опять будет изысканный обед, может быть телячье жаркое, золотистое, поджаристое – любо‑дорого смотреть! – и цветная капуста с собственного огорода, а на десерт, возможно, яблочный мусс, который здесь, наверху, прямо‑таки во рту тает. И сигарой сортом получше угостят. Все‑таки что за манера у Тоблера смеяться и иронически, свысока поглядывать на тебя, едва речь заходила о том, чтобы угостить сигарой. Будто Йозеф слесарь какой‑нибудь, которому говорят: «Вот, держите. Небось приятно выкурить хорошую сигару». Будто Йозеф только что кончил красить решетку, или чинить дверной замок, или там дерево колышком подпер. Потому что так угощают сигарой прилежного садовника. Разве Йозеф не правая рука Тоблера? Что ж, выходит, этакая правая рука только и заслужила, что воскресную сигару поприличнее?
Сегодня он встал не сразу; открыл окна и понежился‑пожмурился в лучах беловатого утреннего солнца – тоже приятная штука, равно как и многое другое, к примеру мысль о завтраке. До чего же все нынче светло и празднично! Светлое и праздничное, похоже, давненько побратались, и отрадная мысль о спокойном завтраке, да‑да, вне всякого сомнения, она тоже была соткана из чего‑то светлого и праздничного. Разве сегодня можно хмуриться, а тем паче пребывать в дурном настроении или грустить? Во всем таилось что‑то загадочное, в каждой мысли, в собственных ногах, в брошенной на стул одежде, в сверкающих чистотою гардинах, в умывальнике. Но эта загадочность не внушала тревоги, наоборот, она успокаивала и вызывала улыбку, форменным образом дарила сердцу мир и покой. Откровенно говоря, ты погружался в блаженно‑бездумное состояние и сам не знал, отчего так вышло, но, надо полагать, к этому были более чем веские причины. В этом бездумье заключались целые потоки солнечного света, а когда сияло солнце, Йозефу совершенно непроизвольно приходили на ум столы, уставленные роскошными завтраками. Да, вот с такой простенькой мысли уже и начиналась глупая, но чуть ли не сладостная воскресная праздничность.
Он встал, оделся тщательнее, чем обыкновенно, и вышел на четырехугольный балкон. С высоты видны были кроны деревьев в соседском саду. Сколько покоя вокруг и ослепительного солнца! На свежем воздухе Паулина накрывала стол к завтраку. Перед этим зрелищем помощник устоять не мог. Ноги сами понесли его вниз – к кофе, хлебу, маслу и варенью.
Чуть позже Йозеф спустился в контору. Дел там было не слишком много, однако ж, подчиняясь восхитительному ощущению привычности, он уселся за письменный стол, который по виду больше смахивал на кухонный, и начал писать письма. Ах, сегодня его серьезное перо занималось чистейшим баловством. Слова «телефонная договоренность» казались ему такими же празднично‑нарядными, как погода и весь мир за окном. Оборот «и позволю себе» лучился синевой, как озеро под холмом, а «с уважением» в конце письма прямо‑таки благоухало кофе, солнцем и вишневым мармеладом.
Он отворил дверь и вышел из конторы в сад. Еще одна примета воскресного дня – можно позволить себе просто так прервать работу и быстренько обойти дозором сад. Какие дивные запахи, как жарко, несмотря на ранний утренний час! Пожалуй, через полчасика не грех и искупаться, ведь все эти дела явно не к спеху. Да, нынче можно без опаски сказать такое Тоблеру в глаза, он будет с Йозефом вполне единодушен. Если вдуматься, в этом «не к спеху», по сути, и заключалось различие между днем воскресным и днем будничным. Сад прямо как завороженный, завороженный зноем, гудением пчел и ароматом цветов! Сегодня вечером опять надо как следует все полить.
Размышляя об этом и полагая себя идеальным работником, Йозеф взял стеклянный шар и понес его на улицу.
Навстречу ему вышел Тоблер, облаченный в новый, аристократический костюм, и объявил, что намерен кое‑ куда съездить с женой и детьми. Нельзя же все время торчать дома, иногда стоит и жену порадовать. Что до Йозефа, то он, как думается Тоблеру, вероятно, поедет в город навестить своих тамошних друзей.
«Ну, друзья – это покамест моя забота, ты их не трогай», – мысленно ответил хозяину Йозеф, а вслух сказал, что сегодня предпочтет остаться здесь, ему так удобнее.
– Что ж, как вам угодно, – сказал г‑н Тоблер.
Примерно полчаса спустя все отъезжающие – супруги Тоблер, оба мальчика, барышня‑соседка и маленькая Дора – снарядились в дорогу и стояли перед домом, готовые на целый день отправиться в довольно неблизкий городок на кантональный певческий праздник. Г‑жа Тоблер надела черное шелковое платье и выглядела едва ли не внушительно. Она велела Паулине смотреть за домом и, обращаясь к Йозефу, благосклонно добавила: пусть, мол, он тоже поглядывает за тем, что происходит в усадьбе, ведь, как она слышала, он никуда не едет.
Наконец общество двинулось в путь под громкий лай посаженного на цепь пса, который, пожалуй, весьма огорчился, что его не взяли. Рядом с Йозефом притулилась на полу Сильви, сестренка Доры. Незаслуженная обида эту девочку как будто вовсе и не печалила. Что из всех детей ее одну оставили дома, было для нее в порядке вещей. Она в самом деле давным‑давно свыклась с разного рода унижениями и почти перестала их замечать.
– Счастливо оставаться, Марти, – на прощание сказал Йозефу г‑н Тоблер.
«Куда уж счастливей! Вы бы лучше о своем счастье тревожились, господин инженер, – с легкой горечью думал Йозеф, расположившись с книгой на кое‑как убранной постели в своем воздушном чертоге. – Вот ведь, эта странная чета Тоблер в обществе постной ангелицы с паркетной фабрики разъезжает по увеселениям, по всяким там певческим праздникам, а малышку Сильви бросают дома, словно кучку мусора. Эта Сильви для них вроде ненужного лоскутка, который вовсе не достоин чудной воскресной погоды. Красавица госпожа Тоблер терпеть не может девочку, она, видите ли, недостаточно красива, вот пускай и сидит дома. А этот господин предприниматель! Еще три дня назад он от злости и разочарования метался то туда, то сюда, то по кругу – смотреть жалко, а нынче говорит мне, счастливо, дескать, поезжайте в город к знакомым и друзьям. Боится, как бы я не завел шашни с его служанкой Паулиной, вот и все».
Он вдруг обнаружил, что на душе у него слишком уж горько, и заставил себя приняться за книгу. Но чтение шло туго, поэтому он отложил книгу, подошел к столу, взял в руки свое приватное перо и лист бумаги и написал следующее.
«Мемуары
Вот только что я едва не углубился в злобные мысли, но успел их пресечь. Потом решил почитать, но не смог; книга не захватила меня, тогда я отложил ее в сторону, потому что чтение без увлеченности, без восторга для меня невозможно. И теперь я сижу у стола и занимаюсь собственной персоной, ибо нет на свете никого, кто желал бы получить от меня хоть какую‑нибудь весточку. Как давно я уже не писал теплых, человеческих писем! То письмо, адресованное г‑же Вайс, недвусмысленно показывает, как меня выбросило, вышвырнуло из круга людей близких и участливых, как недостает мне людей, которые по естественным причинам имеют полное право требовать от меня сообщений о моем житье‑бытье. В том письме тон был надуманный и наигранный; в нем и правда, и вымысел – вымысел духа, напуганного тем, что он начисто лишен самых простых и понятных связей. Спокоен ли я теперь? Да. И все, что я сейчас говорю, я говорю, обращаясь к полдневной тишине. Вокруг меня царит воскресный покой – жаль, я не могу поведать об этом какой‑нибудь важной персоне, ведь это прекрасное начало для письма. Теперь же я немного расскажу о своей натуре».
Йозеф ненадолго отложил перо, потом продолжал:
«Я из хорошей семьи, но, сдается мне, получил немного слишком поверхностное воспитание. И говорю я это ни в коей мере не в обиду своему отцу и матери, боже упаси, а просто хочу разобраться, что, собственно, произошло с моей особой и с тем окружением, каковому довелось иметь со мною дело. Обстоятельства, в которых растет ребенок, – вот главные воспитатели. Вся округа, вся община содействует его воспитанию. Основа основ, пожалуй, родительское слово и школа… Но что же это за манера – заниматься собственною драгоценной особой! Лучше пойду купаться».
Тут незадачливый мемуарист положил ручку, разорвал написанное и вышел из комнаты.
После купания он пообедал в обществе Паулины и Сильви. Служанка, не отличавшаяся тонкостью натуры, беспрестанно хихикала, свято веря, что Йозеф вполне одобряет ее действия, и усердно обучала малышку хорошим манерам, хотя сама толком ими не владела. А сводились ее суетные и безжалостные усилия вот к чему: она раз за разом показывала Сильви, как надо обращаться с ножом и вилкой, и заставляла девочку повторять свои манипуляции, притом никакого положительного результата от этих занятий не ожидалось, и даже более того – не требовалось, ведь иначе все удовольствие от этих уморительных упражнений сошло бы на нет. Девочка же только смотрела большими и вправду глупыми глазами то на свою наставницу, то на невозмутимого созерцателя Йозефа и довольно‑таки неряшливо роняла на стол еду, вслед за чем Паулина опять разражалась не в меру бурным потоком возмущенных слов, каковые для Сильви должны были звучать серьезно, а для Йозефа – забавно, как бы удовлетворяя сразу двум противоположным взглядам на мир и на жизнь. Сильви все делала невпопад, поэтому служанка, которой мать девочки предоставила буквально неограниченную власть над малышкой, не долго думая, сочла, что будет правильно и полезно отхлестать негодницу по щекам и дернуть за волосы, – Сильви громко вскрикнула, пожалуй, не столько от физической боли, сколько из последних остатков гордости, детской гордости, уязвленной и униженной тем, что ей приходится терпеть такие мучения от посторонней особы вроде Паулины. Йозеф промолчал. Когда девочка вскрикнула от злости и боли, служанка мгновенно прикинулась кровно обиженной и оскорбленной, ведь, как ни странно, Йозеф вовсе даже не думал смеяться, да и Сильви отнеслась к побоям без должного смирения, которое она, Паулина, в своей бездумности и жестокосердии полагала совершенно естественным.