В остальном велись обыденные разговоры, а это, в конце концов, и составляло «непринужденность».
На той же неделе случился небольшой инцидент нравственно‑культурного свойства, определенную роль в котором сыграл Йозефов предшественник Вирзих, так что денек‑другой этот выдворенный из тоблеровского дома человек снова был у всех на устах. А произошло вот что.
В одно время с Вирзихом несколько недель назад с виллы Тоблеров была изгнана и служанка, предшественница Паулины, по рассказам г‑жи Тоблер, девица наглая и хитрая, то бишь вороватая; по словам хозяйки, не верить которым нет оснований, она крала постельное белье и разные другие вещи. Уволили ее по причине алчной чувственности натуры и поведения, в силу которых она вступила с Вирзихом в довольно вызывающую и бесстыдную связь, каковая не осталась тайной для хозяев, ибо чересчур бросалась в глаза и была в самом деле непристойна. Кроме того, упомянутая служанка была склонна к истерии, а для детей это представляло особую опасность. Зачастую она ни с того ни с сего появлялась в кухне или на лестнице в одной рубашке, а потом упорно, клятвенно, проливая потоки слез и судорожно вздрагивая своими пышными телесами, твердила в ответ на все упреки, что, мол, не выдержала более в платье, что сейчас помрет – и прочая и прочая циничная и глупая болтовня. Господа Тоблер доподлинно знали о ночных визитах, каковые эта сластолюбивая особа наносила Вирзиху в его башне, поэтому они сочли, что будет вполне разумно и справедливо порвать деловые отношения с больной и испорченной девицей и уволить ее.
Так вот, от этой самой особы на виллу «Под вечерней звездой» и пришло письмо, адресованное г‑же Тоблер, а в письме, составленном в неприятно фамильярном тоне, бывшая служанка сообщала, что в тех местах, где она живет, о г‑же Тоблер ходят разные слухи: мол, ее прежняя хозяйка состояла с подчиненным г‑на Тоблера Вирзихом в любовной связи; правда, она‑то сама, служанка, нисколько этому не верит, она твердо убеждена, что сказать такое могут только злые изолгавшиеся языки. Однако ж она почла своим долгом известить женщину, у которой долгое время была в услужении, об этой омерзительной клевете, чтобы предостеречь ее, и так далее.
Это письмо, которое, конечно же, изобиловало орфографическими ошибками, да и умом не блистало, повергло получательницу в неистовое возмущение, ибо упомянутая там привязанность слуги к прежним хозяевам была беспардонной выдумкой, равно как и дурные слухи насчет поведения г‑жи Тоблер. Последняя дала Йозефу прочитать письмо – в обеденный час, когда они сидели в беседке, а г‑н Тоблер отсутствовал, – и попросила помочь ей составить решительную отповедь, каковую она просто обязана дать наглой лгунье.
– Почему бы и нет? Охотно! – ответил Йозеф возбужденной, негодующей женщине. Сказал он это довольно сухим тоном, потому что пыл, с каким она ринулась в эту вирзиховскую аферу, едва ли не обидел его; а г‑жа Тоблер вообразила, что ему не хочется оказывать ей эту услугу, и сказала: если‑де он не хочет, то она и сама справится. Принуждать его она отнюдь не намерена. Видимо, оказать ей такую услугу для него вовсе не удовольствие, и вообще, он сегодня ведет себя по отношению к ней невежливо.
– Отчего же не удовольствие? – чуть не со злостью возразил Йозеф. – Только отдайте точный приказ! Скажите мне, как вы хотите составить ответ, и я пойду в контору, а через несколько минут все будет готово. Особого удовольствия тут и не требуется.
Бестактное заявление. Г‑жа Тоблер это почувствовала и, смерив помощника удивленным взглядом, повернулась к нему спиной. Йозеф молча возвратился в контору, к своей работе.
Немного погодя в конторе появилась и г‑жа Тоблер, еще весьма разгоряченная, попросила у Йозефа ручку и лист бумаги, села за мужнино бюро, подумала минуту‑другую и начала писать. Занятие было для нее непривычным, поэтому она то и дело откладывала перо, громко вздыхала и сетовала на низость простонародья. Наконец она закончила и, не в силах устоять, все же показала результат своих трудов письмоводителю, желая услышать его мнение. Письмо было адресовано матери коварной служанки и гласило вот что.
Уважаемая!
Я получила письмо от Вашей дочери, бывшей моей прислуги и сразу же должна сказать, что письмо это бесстыдное и вульгарное. Под видом преданности и любви к хозяевам в нем скрываются грубейшие оскорбления по адресу женщины, которая была добра и снисходительна, и теперь наказана за то, что не умела быть жесткой и бессердечной. Знайте же, уважаемая, что Ваша срамница дочь, служа в моем доме, обкрадывала меня и что при желании я могла бы отдать ее под суд, но такие люди, как я, стремятся избегать подобных мер. Коротко говоря, уважаемая, позаботьтесь, чтобы этот негодный человек не распускал язык. Мне известно, кто он и от кого исходят возмутительные и бесстыдные слухи обо мне. Это не кто иной, как та же нахальная особа, которая в моем доме запятнала себя выходками, противными добронравию и благопристойному образу жизни, притом совершала она их – и я могу это доказать – с тем же человеком, с каким теперь эта лживая сплетница приписывает грязную связь мне, своей бывшей хозяйке. Знайте же, что полученное письмо повергло меня в крайнее возмущение! Извольте присмотреть за этой злюкой, советую Вам по‑дружески и по‑сестрински, потому что Вы, как мне хотелось бы думать, женщина достойная и нисколько не виноваты в том, что Ваша бесстыдная дочь воровка и сплетница. Иначе вместо столь долгих и благожелательных увещеваний я, как Вы понимаете, буду вынуждена прибегнуть к уголовно‑правовым мерам. Почтение, которое окружающие выказывают даме, не помешает ей в случае необходимости обратиться к общественной справедливости, дабы увидеть, как клеветница, пытавшаяся очернить ее, понесет заслуженное наказание.
С приветом
уважающая Вас
г‑жа Тоблер.
Пробежав глазами это послание, Йозеф сказал, что написано неплохо, но, на его вкус, чересчур высокомерно. Слог, каким воспользовалась г‑жа Тоблер, под стать скорее средневековью, а не нашему времени, которое стремится мало‑помалу, хотя бы и только внешне, стереть и уничтожить сословные различия. В столь резком тоне урожденная бюргерша другой урожденной бюргерше писать не вправе, это лишь вызовет озлобление, и тем самым письмо никоим образом не достигнет своей цели. Состоятельности вообще полезно не слишком заноситься перед бедностью, поэтому он считает вполне справедливым не просто обратиться к матери служанки на «Вы», но и назвать ее «сударыня», тогда тон письма станет немного сердечнее и учтивее, а это, по его мнению, будет ничуть не во вред. Видимо, у г‑жи Тоблер нет большого навыка в составлении писем, что заметно уже по изрядному количеству описок, которые бросились ему в глаза при чтении, и, если она позволит, он охотно внесет поправки в это прелестное сочинение.
Йозеф засмеялся и добавил, что вычеркнул бы из письма упоминания о том, что девица воровка, хотя он со своей стороны ни секунды не сомневается в правдивости слов г‑жи Тоблер, однако же это могло бы дать пищу всяким глупым историям, которые принесут больше неприятностей, чем удовлетворения. Есть ли у нее доказательства?
Г‑жа Тоблер слегка задумалась, а потом сказала, что напишет другое письмо. Возбуждение ее несколько улеглось, и она надеется изложить свои соображения спокойнее и мягче. Но в целом письмо должно быть все‑таки выдержано в решительном тоне, иначе оно не имеет смысла. Иначе писать вовсе не стоит.
Пока она писала, Йозеф украдкой за нею наблюдал, рассматривая ее спину и шею. Мелкие, легкие колечки красивых, каких‑то очень женственных волос пушились на гибкой шейке. И вообще она такая гибкая, ладная, эта г‑жа Тоблер! Сидит вон и старается в меру здравого смысла и рассудка согласно правилам орфографии и надлежащей методе написать женщине, которая, вероятно, едва умеет читать. Теперь, глядя на нее, Йозеф невольно пожалел, что выговаривал ей за бюргерски – добропорядочное высокомерие, которое, в сущности, считал очаровательным. Что‑то его трогало в этой женщине, при каждом движении которой спинка платья покрывалась уютной рябью морщинок. Была ли она красива? В общепринятом смысле слова нет, даже наоборот. Но и это «наоборот» не соответствовало общепринятым понятиям. Йозеф продолжил бы свои неторопливые наблюдения и выводы, если б пишущая не обернулась. Их взгляды встретились. Помощник тотчас отвел глаза от хозяйки, так ведь ему и полагалось. Йозеф чувствовал, не мог не чувствовать, что было бы просто наглостью смотреть хозяйке в глаза, вновь полные того самого удивления, в каком столь ярко отражалась гордыня, которая – этого нельзя отрицать – была ей очень к лицу. На что вообще годны глаза помощника, как не на то, чтобы избегать чужих взглядов и потупляться, и есть ли выражение более естественное для этих чужих взглядов, чем выражение удивления и недоумения? Посему Йозеф вновь склонился над своей работой, хотя сейчас ему было вовсе не до нее.
Полчаса спустя в беседке за кофе произошел довольно неловкий инцидент.
Г‑жа Тоблер, которая, видимо, опять совершенно успокоилась, вдруг начала оживленно расхваливать Вирзиха: что, мол, этот, к сожалению, порочный человек во всем остальном был дельным, ловким и умелым, как он тотчас же без лишних слов вникал в любую, даже мелкую, обязанность, в любую задачу и прочая и прочая; при этом она нет‑нет да и взглядывала на Йозефа с насмешкой, как ему невольно чудилось, и он обиделся. А потому воскликнул:
– Вечно этот Вирзих! Можно подумать, второго такого гения на свете нет! Отчего же он тогда не здесь, коли тут без конца твердят о его чуть ли не божественных дарованиях? Оттого что он пьянствовал? Да разве есть такое право – требовать от работника полнейшей безупречности и выгонять его на все четыре стороны, в суровый мир, потому только, что одно из его качеств, одно‑единственное, бросило тень на прочие замечательные свойства его натуры? Ей‑богу, это немного слишком. Преданность и ум, знания и исполнительность, умение поддержать разговор и покорность – все эти качества плюс некоторые другие, столь же положительные, мы спокойно и радостно используем, ведь так и должно быть, ведь взамен мы даем обладателю этого вороха достоинств жалованье, пищу и кров. Но вот однажды мы вдруг замечаем на прекрасном теле темное пятно – и все, конец уютному довольству, мы велим этому человеку собрать пожитки и катиться куда подальше, но после еще чуть не целый год пространно распинаемся о нем и его «положительных качествах». Надо признать, это не слишком корректно, в особенности когда всеми этими изумительными чудесами тычут в нос преемнику, вероятно, чтобы уязвить его, как это делаете вы, уважаемая госпожа Тоблер, со мною, преемником вашего разлюбезного Вирзиха.
Йозеф громко рассмеялся, нарочно, чтобы смягчить и рассеять крамольное впечатление от своей длинноватой речи. Он немного струхнул, сейчас, когда опомнился, и, чтобы скрасить весельем обидность своей тирады, засмеялся, но смех был принужденный, извиняющийся.
Йозефу – сказала после паузы г‑жа Тоблер, незачем так разговаривать с нею, она подобного тона не потерпит, и ее удивляет, что он мог позволить себе такие манеры. Если он такой гордый и обидчивый, что не в силах слушать похвалы по адресу своего предшественника, то пусть строит уединенную хижину в горном лесу и живет там вместе с дикими кошками да лисами, среди людей ему делать нечего. Нельзя ко всему на свете подходить с такими непомерными претензиями. Кстати, она просто обязана довести до сведения мужа Йозефовы речи – Тоблер должен знать, каков у него помощник.
Она хотела встать и уйти. В этот миг Йозеф воскликнул:
– Не надо ничего говорить! Я беру свои слова обратно. И прошу прощения!
Г‑жа Тоблер скользнула по молодому человеку презрительным взглядом.
– Так‑то лучше. – С этими словами она удалилась.
«Вовремя успел. Вон внизу идет Тоблер!» – подумал Йозеф. В самом деле, патрон сегодня вернулся домой намного раньше обычного.
Уже через четверть часа, скрупулезно проинформированный обо всем случившемся, г‑н Тоблер сказал Йозефу:
– Что‑то вы начали плохо относиться к моей жене, а?
Больше он ничего не добавил. А на жену, сетованиям которой не было конца‑краю, прицыкнул, чтоб «она оставила его в покое с этими глупостями».
У инженера и правда были дела поважнее.
Вечером того же дня башенная комнатка, тихая, залитая мягким светом лампы, внимала новому монологу. Стягивая пиджак и жилет, Йозеф сказал себе вот что:
– Так больше дело не пойдет, надо крепче держать себя в руках. И что меня только за язык тянуло? Нагрубить госпоже Тоблер! Неужто для меня так важно и так ценно, что изрекают подобные дамы? Бедный господин Тоблер мотается по дорогам, а его драгоценный помощник тем временем рассиживается в беседках за кофе и несет всякий чувствительный вздор. Ох уж эти истории с женщинами! Да мне‑то что, если госпоже Тоблер охота расхваливать достоинства этого Вирзиха? Ведь тут все ясно как божий день. Сей бледный рыцарь с похоронной физиономией произвел впечатление на женскую душу. Неужто это должно меня волновать? С какой стати? Вместо того чтоб ежечасно и ежеминутно думать о технических проектах, я из кожи лезу, стараясь доказать женщине свой характер. Что? Ах, характер! Будто кому‑нибудь надо, чтоб инженерский сотрудник имел характер! Вечно у меня голова забита глупостями, а ведь ей положено размышлять о вещах по‑настоящему полезных и нужных для дела. Разве у меня так мало чувства долга? Я ем хозяйский хлеб, пью кофе и связываю с этими славными преимуществами и выгодами совершенно неуместную тоску по вредному бездумью. А потом произношу перед испуганной и удивленной женщиной получасовые речи, чтобы показать ей, как она меня разозлила. Господину Тоблеру от этого проку чуть, верно? Разве это облегчает его финансовое положение? Разве ждущие своего заказчика проекты сдвинулись с мертвой точки? Я живу здесь в одной из чудеснейших комнат на свете, с самым что ни на есть прелестным видом из окна. Озеро, горы, луга бросили мне в глаза и под ноги как бесплатное приложение, а чем я оправдаю столь расточительную предупредительность? Бестолковостью! Что мне за дело до Вирзиха с его ночными похождениями? Для меня куда важней кое‑что другое – фирма, чей знак у меня на лбу, чьи интересы я бы должен хранить в помыслах и в сердце. В сердце? Почему бы и нет? Сердце обязано быть при деле, чтобы пальцы и ум работали как надо. Не зря ведь люди говорят: «принять близко к сердцу».
Он долго ломал себе голову над тем, что же еще можно теперь сделать, чтобы крепко поставить на ноги часы‑рекламу, да так и уснул за этими «деловыми размышлениями».
Среди ночи Йозеф вдруг проснулся. И сел на постели.
А‑а, Сильви кричит. Он встал, подошел к двери, открыл ее и прислушался: в детской разыгрывалась очередная сцена.
– Ах ты, непутевая, опять тебе лень было сходить на горшок! – визгливо кричала Паулина.
Сильви хныкала, бессвязно оправдывалась, но, видимо, безуспешно, так как на все ее жалобные оправдания служанка отвечала шлепками – точно мокрое белье выколачивала.
Йозеф оделся, спустился по лестнице в спальню девочки и мягко попенял Паулине. Но та завопила, что незачем ему тут вмешиваться, она сама знает, что надо делать, и пусть он убирается; после этого, словно желая показать, какую власть она имеет в детской, служанка дернула Сильви за волосы и велела ей идти в постель, да‑да, в мокрую постель – таково будет наказание.
Помощник удалился, вроде бы покорно признавая главенство наставницы. «Завтра, послезавтра или еще когда‑нибудь, – думал он, укладываясь под одеяло, – я непременно произнесу перед госпожою Тоблер вторую речь. Смешно? Ну и пусть! Любопытно все же, есть у нее сердце или нет. Как помощник в доме Тоблеров, я обязан замолвить словечко о Сильви, потому что она тоже член семьи, интересы которого мне положено представлять».
В следующее воскресенье, получив, как обычно, свои пять франков, он поспешил на поезде в столицу. Погода стояла прекрасная, теплая, а ехал он вдоль блистающего синевою озера. Уже при выходе из вагона столь знакомый прежде город показался ему совершенно чужим. Вот ведь как – даже относительно краткая отлучка способна изменить знакомое место и пролить на него иной свет. Ей‑богу, никогда бы не поверил! Все выглядело таким маленьким. Набережная, где в ярком полуденном солнце гуляют толпы народу. Какие чужие, далекие лица! Какой бедностью веет от них! Конечно, это ведь скромный рабочий люд, а вовсе не господа, но флер некоего убожества, не имеющего ни малейшего отношения к скудости экономической нищеты, затягивал эту полную света картинку гулянья. В заблуждение Йозефа вводило не что иное, как чуждость, непривычность, и он догадывался об этом и говорил себе, что, когда уже не одну неделю живешь в тоблеровской вилле, пропадает всякое желание изумляться городскому пейзажу и его отчужденности. У Тоблеров вроде бы и лица упитанней и румяней, и руки крепче, и вся повадка солидней, чем здесь, в легковесном городе, где люди мигом становятся плоскими и невзрачными. Мелкое и ограниченное сами по себе непременно образуют вполне большой и значительный мир, коль скоро человек хотя бы некоторое время не видит ничего другого; а вот просторное и по‑настоящему значительное, наоборот, видится сначала мелким и непривлекательным, потому что слишком уж оно обширно, просторно и весело. В тоблеровском доме изначально царила некая махонькая пышность и изобилие, а это всегда много значит и мгновенно пленяет, тогда как приволье и простор обширных, раздольных панорам словно бы обдают холодом, ибо кажутся ненадежными. Истинно благое на вид всегда скромно, а вот тоблеровскому, или тираническому, напротив, опять‑таки свойственны известный уют и сердечность, представляющиеся из башенных комнаток или чего‑либо в этом роде заманчивыми и многообещающими. Всяческие путы и оковы порою теплей и куда полнее ласковых тайн, чем распахнутые всему миру окна и двери приволья, в чьих светлых покоях человека нередко вмиг охватывает свирепая стужа или гнетущий зной; но то приволье, какое имеет в виду он, Йозеф, – господи боже мой, это ведь, в конце концов, самое что ни на есть благоприличное, прекрасное, проникнутое бессмертными чарами.
Скоро, однако, зрелище городской воскресной жизни уже перестало казаться ему столь чуждым, надуманным и неотесанным, и чем дальше он шел, тем привычней глазу и сердцу было все вокруг. Взгляд его прогуливался в толпе гуляющих, нос, привыкший к тоблеровской кухне, вновь ловил запахи города и городской суеты, ноги вновь бодро мерили городскую мостовую, будто и не ступали никогда на землю провинции.
До чего же ярко светит солнце и как скромно держатся люди! До чего же здорово – раствориться в суете, стоянии, хождении, сновании взад‑вперед, туда‑сюда! Как высоко взметнулся купол небес, как ласкает все вокруг – предметы, тела, движения – солнечный свет, как легкой радостно мелькают тени! Волны озера отнюдь не сердито бьются о каменные набережные. Все такое мягкое, такое укромное, такое легкое и прелестное, огромное и в то же время маленькое, близкое и далекое, просторное и изящное, ласково‑нежное и значительное. Скоро все, что видел Йозеф, словно бы обернулось непосредственной, тихой, доброй грезою, не слишком прекрасной, нет, скромной и тем не менее очень красивой.
Под деревьями небольшого парка, или сквера, отдыхали на скамейках люди. Как часто Йозеф, когда жил в городе, занимал, бывало, ту или иную из них. Вот и теперь он опустился на скамью, рядом с какой‑то хорошенькой девушкой. Из разговора, который начал помощник, выяснилось, что она приехала из Мюнхена, ищет работу в этом совершенно чужом для нее городе. Вид у нее был бедный и несчастный, но Йозеф уже не первый раз встречал на этих лавочках бедных опечаленных людей и заводил с ними беседу. Они поговорили немножко, потом мюнхенка внезапно собралась уходить. Может быть, ей нужны деньги? Так Йозеф готов помочь…
– Нет‑нет, – запротестовала девушка, но деньги в конце концов взяла и распрощалась.
Кто только не сидел на таких муниципальных скамейках! Йозеф принялся разглядывать людей, одного за другим, скользя глазами по кругу. Вон тот одинокий молодой человек, который чертит на песке тростью какие‑то фигуры, ей‑ей, наверняка помощник приказчика из книжной лавки. Впрочем, возможно, и не из книжной, ну тогда он принадлежит к армии продавцов из универсальных магазинов и, конечно же, имеет свои «виды» на воскресенье. А вот эта девушка напротив – кто она? Кокотка? Чья‑то компаньонка? Или послушное, жеманное декоративное растеньице, кукла, чуждая переживаний, какие мир со щедростью и теплом протягивает людям, точно дивный букет цветов? Или она двулика, а то и трехлика? Возможно. Ведь бывало и так. Жизнь не столь уж просто разложить по полочкам да ящичкам. Ну а тот немощный старик с растрепанной бородой – кто он? Откуда пришел сюда? Чем занимается? Каким ремеслом? Может быть, он нищий? Или из тех загадочных подмастерьев, что просиживают будни в достославных конторах по найму, зарабатывая то поденно, то понедельно франк‑другой? Кем он был раньше? Носил ли в былые времена элегантный костюм вкупе с тою же тростью и перчатками? Ах, жизнь не скупится на огорчения, но иной раз и радостью подарит, и душевным смирением, и наполнит сердце благодарностью, хотя бы за каплю сладкого вольного воздуха, которым ты можешь дышать… А там, слева, – что это за изысканная, и даже более того, благородная пара влюбленных или нареченных? Может, это путешественники, англичане либо американцы, мимоходом наслаждающиеся всем сущим в мире? У дамы на маленькой, как бы невесомой шляпке красуется изящное перышко, а кавалер смеется, и вид у него такой счастливый, нет, оба они счастливые! Пусть их смеются без умолку, ведь как это чудесно – смеяться и радоваться.
Дивное, милое, долгое лето! Йозеф встал и медленно пошел дальше, по богатой, фешенебельной, но тихой улице. Что ж, в воскресные дни богачи сидят дома, их нынче редко увидишь; выйти в такой день на улицу, должно быть, не вполне прилично. Все магазины закрыты. Редкие прохожие бродят по улицам, зачастую это довольно неприглядные мужчины и женщины. Каким смирением дышит такой вот сумбурный образ гуляющей толпы! Каким до горечи жалким может выглядеть летнее воскресенье. «Смириться, – подумал Йозеф, – н‑да, для иного это последнее в жизни прибежище».
Так он и шел, минуя новые и новые улицы.
Сколько же их, этих улиц! Дом за домом тянутся они по равнине, взбираются на холмы, бегут вдоль каналов, большие и маленькие каменные блоки, изрытые жилищами для богачей и бедняков. Нет‑нет да и мелькнет церковь – прочная, гладкая, новая, а то внушительная, спокойно‑величавая, старинная, чья выщербленная кладка увита плющом. Йозеф миновал полицейский участок, где‑то здесь много лет назад ему однажды врезался в уши пронзительный вопль истязаемого человека: связанного по рукам и ногам, его пытались усмирить палочными ударами.
Теперь дорога привела его на мост, улицы становились все беспорядочней и путанней, местность, по которой он шел, обрела сходство с деревней. У порогов сидели кошки, дома были окружены палисадниками. Вечернее солнце бросало желтовато‑красный отблеск на высокие стены, на деревья в садах, на лица и руки людей. Окраина.
Йозеф вошел в один из новых домов, которые придавали этой почти сельской местности странноватый вид, поднялся по лестнице на четвертый этаж, постоял на площадке, для приличия отдышался, слегка отряхнулся от пыли и позвонил. Женщина, которая отворила дверь, увидев помощника, негромко вскрикнула от удивления:
– Неужели это вы, Йозеф? Вы?.. Входите же!
Пожав Йозефу руку, она потянула его в комнату. Там она долго смотрела ему в глаза, потом сняла с довольно‑таки смущенного юноши шляпу и с улыбкой проговорила:
– Сколько же лет мы не виделись! Садитесь. – Она умолкла, но секунду спустя продолжила: – Ну, иди же сюда, Йозеф. Садись к окошку. И рассказывай. Я хочу знать, как тебе удалось так долго прожить, не написав мне ни единого словечка и ни разу меня не навестив. Выпьешь что‑нибудь? Говори, не стесняйся. У меня есть немного вина.
Она усадила его рядом с собой у окна, и он начал рассказывать о резиновой фабрике, об английских фунтах, об армейской службе и о фирме Тоблера. Внизу на лужайке в лучах закатного солнца шумно резвилась детвора. Изредка доносился свисток паровоза, а то и пьяные крики и пение какого‑то забулдыги, одного из тех подмастерьев, что повадились отмечать воскресные дни безобразными воплями, как бы ставя на них огненно‑красное клеймо.
Имя и история женщины, которая внимала сейчас своему молодому знакомцу, очень просты.
Ее звали Клара, и выросла она в семье плотника. По случайности, она была землячкой Тоблера и потому кое‑что знала о юности инженера. Воспитание Клара получила строгое, католическое; но с тех пор как она вступила в жизнь, взгляды ее полностью изменились, она зачитывалась произведениями вольнодумных авторов вроде Гейне и Берне. Работала Клара в фотографической студии, сперва ретушером, затем приемщицей и счетоводом; когда владелец студии влюбился в нее, она сошлась с ним, не без раздумий о последствиях столь независимого поступка, и даже более того, глядя этим последствиям прямо в глаза, решительно и открыто, и была очень счастлива. Она по‑прежнему жила в родительском доме, только младшая сестра умерла меж тем от чахотки. Каждый день после работы Клара возвращалась домой, ехала поездом, час с четвертью. В это самое время Йозеф и начал бывать у нее. Ей нравился молодой, едва достигший двадцати лет парень, и она любила слушать его юношески незрелые излияния.
Удивительное тогда было время, удивительный мир. Сумасбродная и вместе с тем привлекательная идея по имени «социализм», точно пышная лиана, оплела головы и тела людей, не пропуская никого – даже умудренных опытом старцев; эта идея занимала всех до единого писателей и поэтов, всю молодежь, скорую на руку и на решения. Газеты социалистического толка и характера ослепительно яркими дурманными цветами тянулись из тьмы предприимчивости к изумленной и обрадованной публике. Вокруг рабочих и их интересов шума в те годы, как правило, поднимали много, но не очень всерьез. Часто устраивали шествия, во главе которых шагали и женщины, высоко вздымая кроваво‑красные или черные стяги. Все, кто был недоволен обстоятельствами и порядками на свете, с надеждой примыкали к лагерю приверженцев этого страстного идейно‑эмоционального движения, а авантюризм определенного сорта крикунов, скандалистов и краснобаев, с одной стороны, хвастливо превозносил это движение, с другой же – снижал его пафос до тривиальности, на что враги «идеи» взирали с удовлетворенным издевательским смешком. Эта идея свяжет и объединит весь мир, Европу и прочие континенты – так говорили между собой молодые, не вполне зрелые умы – в радостном союзе людей; но лишь тот, кто работает, вправе… и так далее.
Йозеф с Кларой были в ту пору целиком и полностью охвачены этим, я бы сказал, благородным и прекрасным огнем; по их общему мнению, его не могли погасить ни струя воды, ни дурные наветы, он алой зарей сиял над всем земным шаром. Оба они, как было модно в те годы, любили «человечество».
Нередко они часами, до глубокой ночи, засиживались в комнате, которую Клара занимала в отцовском домике, и беседовали о науках и о сердечных делах, причем Йозеф, обычно робкий в общении с людьми, говорил за двоих, да так оно и подобало, ведь подруга представлялась ему почтенной наставницей, перед которой ему надлежало излагать и развивать свои мысли как более или менее хорошо заученный урок. До чего восхитительны были эти вечера! Каждый раз, провожая Йозефа, женщина – тогда еще девушка – выходила со свечой на лестницу посветить ему и говорила нежным своим голосом «до свидания» или «прощай». Как блестели ее глаза, когда он оборачивался, чтобы еще раз посмотреть на нее.
Потом у Клары родился ребенок, и она стала «свободной женщиной», поскольку очень скоро поняла, что ее друг, фотограф, жестоко предал ее, и восприняла это как откровенное пренебрежение; и вот однажды вечером – Клара жила в крайне стесненных обстоятельствах – она просто указала ему на дверь и коротко бросила: «Уходи!» Он был недостоин ее! Она была вынуждена храбро признаться себе в этом или – отчаяться. Но с того дня она больше не любила «человечество», а боготворила своего ребенка.
Клара выстояла, она была мужественна и с малых лет приучена к труду. В скором времени она обзавелась собственным фотографическим аппаратом, устроила темную комнату и теперь, любовно воспитывая и пестуя своего малыша, переживая тяготы, и радости, и заботы матери, попутно делала снимки для открыток и, как самый тертый делец, вела переговоры с розничными торговцами и оптовиками. Жила она вместе с подругой юности, с которой судьба обошлась примерно так же. Это была некая г‑жа Венгер, неглупая, но необразованная женщина, «хороший парень», как отзывалась о ней Клара. Муж г‑жи Венгер числился солдатом Армии спасения, хотя и умом, и характером человек он был резкий и прямой, а вовсе не фанатик‑святоша. К фанатикам он примкнул по сугубо практическим соображениям. «Вступай‑ка ты, Ганс, в это общество, там скорей отвыкнешь от пьянства!» – сказала ему собственная жена. Дело в том, что Ганс пил горькую.
Йозеф частенько захаживал к этим двум женщинам, и принимали его охотно. Здесь никогда не скупились – чем‑нибудь да угостят, хоть кружкой молока или стаканом чая, – и компания была веселая, но веселая в меру той сдержанной деликатности, какая свойственна женщинам с некоторым жизненным опытом. Они смеялись и полагали, что вправе смеяться теперь, когда малая толика мира осталась позади. Обсуждали Кларина сына и его нрав. О, кой‑ какой опыт был уже приобретен. Йозеф тоже не заикался более о «человечестве». Все это давно миновало. Чем труднее было стать «правильным человеком», тем меньше хотелось прибегать к высоким словесам, а остаться «правильным» было ох как трудно, и понимание этого крепло день ото дня.