– Надеюсь, вам понравится у нас, – на удивленье звучным голосом проговорила она и легонько скривила губы.
«Скажи пожалуйста! Очень мило. Ах, какое дружелюбие! Ну‑ну, поживем – увидим». Таким вот образом Йозеф счел уместным в мыслях отозваться об этих доброжелательных словах. Потом ему показали комнату; она помещалась наверху, в крытой медью башенке, и оттого в ней было что‑то романтично‑благородное. К тому же она оказалась полной воздуха и света и очень уютной. Постель сверкала чистотой. Да, жить в такой комнате – сущее удовольствие. Недурно. И Йозеф Марти – таково было полное имя юноши – поставил свой саквояж, который он принес снизу, на паркетный пол.
Затем его коротко посвятили в секреты тоблеровских деловых начинаний и ознакомили в общих чертах с обязанностями, каковые ему надлежало исполнять. При этом его не оставляло странное ощущение – он понимал лишь половину. Что же это с ним творится, думал он и корил себя: «Выходит, я обманщик, пустомеля? Хочу ввести господина Тоблера в заблуждение? Ему нужен человек со смекалкой, а я нынче вконец отупел. Дай бог, чтобы сегодня вечером или хотя бы завтра утром все наладилось».
Обедал он прямо‑таки с наслаждением.
И опять тревожно думал: «Как же так? Вот я сижу тут и ем, да еще с таким аппетитом, какого уже давненько не бывало, а в тонкостях предприятий Тоблера ничегошеньки не понимаю. Жульничество это, настоящее жульничество! Обед замечательный, в точности как дома. Матушка такой же вот суп готовила. Овощи вкусные, сочные, мясо тоже. В городе днем с огнем ничего подобного не сыщешь!»
– Кушайте, кушайте, – потчевал Тоблер. – В моем доме едят основательно, уразумели? Зато после и работают.
– Вы же видите, хозяин, я ем, – сконфуженно промямлил Йозеф и даже рассердился на себя. «Интересно, – подумалось ему, – а через неделю он будет вот этак меня потчевать? Стыд‑то какой – сознавать, до чего мне по вкусу этот чужой обед. Сумею ли я оправдать свою беспардонную прожорливость достойной работой?»
С каждого блюда Йозеф брал себе добавку. Что ж, он вышел из глубин человеческого общества, из сумрачных, глухих, убогих закоулков большого города. И уже много месяцев питался плохо.
А вдруг у него это на лице написано? – подумал он и залился краской.
Н‑да, Тоблеры определенно прочли кое‑что – самую малость! – по его лицу. Недаром хозяйка порою бросала в его сторону почти сострадательные взгляды. Четверо детей – две девочки и два мальчика – искоса посматривали на него как на диковинное чудо‑юдо. Под беззастенчиво вопросительными и испытующими взглядами Йозеф совсем приуныл. Ведь подобные взгляды напоминают, что все вокруг – чужое, чужой уют чужого домашнего очага, и обостряют у человека ощущение неприкаянности и одиночества, а он‑то как раз обязан постараться возможно скорее освоиться в этом чужом уютном доме. От таких взглядов на самом жарком солнце пробирает озноб, на миг они леденящим холодом вливаются в душу и снова уходят, как и пришли.
– Так‑с. А теперь за работу! – воскликнул Тоблер.
Оба вышли из‑за стола и, как гласил приказ, направились – хозяин шагал первым – вниз, в контору, поработать.
– Вы курите?
– О да, конечно.
– Возьмите сигару вон в том синем пакете. И можете спокойно дымить за работой. Я и сам так делаю. А теперь взгляните‑ка сюда, это – смотрите внимательно! – документация часов‑рекламы. Считать хорошо умеете?.. Тем лучше. В первую очередь речь пойдет о… Что вы делаете?! Молодой человек, пепел положено стряхивать в пепельницу. У себя в доме я люблю порядок… Итак, в первую очередь речь пойдет о… возьмите карандаш… ну, скажем, о смете, о точном расчете прибыльности этого проекта. Садитесь сюда, я вам сейчас же и продиктую необходимые цифры. И извольте слушать внимательно, я дважды повторять не люблю.
«Справлюсь ли?» – думал Йозеф. Хорошо хоть, при такой сложной работе дозволено курить. Без сигары он бы теперь откровенно усомнился в собственной толковости.
Сотрудник писал, патрон время от времени заглядывал ему через плечо, а сам меж тем с длинной толстой сигарой в красивых, ослепительно белых зубах расхаживал по конторе, называя новые и новые цифры, каковые покуда еще немного скованная рука Йозефа быстро изображала на бумаге. Скоро голубоватый дым полностью окутал обоих, тогда как день за окном, похоже, решил разгуляться. Йозеф нет‑нет да и бросал взгляд на улицу, отмечая перемены, происходившие в небе. Под дверью залаяла собака, и Тоблер на минуту вышел, чтобы унять животное. Часа через два г‑жа Тоблер прислала к ним одного из детей: пора, мол, пить кофе; стол накрыт в беседке, так как погода улучшилась. Тоблер взял шляпу и велел Йозефу идти пить кофе, а после переписать черновик набело – к вечеру как раз, поди, и управится.
И патрон удалился. Глядя, как он по саду спускается с холма, Йозеф подумал: «До чего статный». Он постоял еще немного у окна, а затем направился в прелестную, окрашенную в зеленый цвет беседку пить кофе.
За кофе хозяйка полюбопытствовала:
– Вы были без места?
– Да, – кивнул Йозеф.
– Долго?
Он рассказывал, и всякий раз, когда он упоминал о тех или иных горемыках и об их плачевной жизни, она вздыхала. Вздохи слетали с ее губ легко и бездумно, вдобавок она дольше, чем нужно, задерживала дыхание, как бы желая насладиться приятностью этого звука и ощущения.
«Некоторым людям, – думал Йозеф, – словно бы доставляет удовольствие размышлять о прискорбных материях. Как эта женщина разыгрывает задумчивость! Вздыхает, как другие смеются, так же безмятежно. Вот, стало быть, какая у меня теперь хозяйка!»
После кофе он рьяно взялся перебеливать черновик. Наступил вечер. Завтра утром, глядишь, выяснится, стоящий он работник или ничтожество, светлая голова или тупая машина, умница или бездарь. А на сегодня, по его разумению, сделано уже достаточно. Йозеф собрал работу и поднялся к себе в комнату, радуясь, что можно некоторое время побыть одному. Не без грусти он принялся не спеша распаковывать пожитки и, доставая из саквояжа одну вещицу за другой, вспоминал о несчетных переездах, в которых этот саквояж послужил ему на славу. К простым вещам прикипаешь сердцем, Йозеф это чувствовал. Интересно, как пойдет его жизнь у Тоблера? – спрашивал он себя, с нарочитой аккуратностью укладывая в шкаф свое немногочисленное бельишко. «Хорошо ли, плохо ли, а я здесь, и будь что будет». Швырнув на пол сбившиеся в комок спутанные нитки, обрезки бечевок, галстуки, пуговицы, иголки и разные шнурки, он мысленно дал себе обещание стараться изо всех сил.
– У меня тут и кусок хлеба есть, и теплая постель, не грех за это и поработать – что головой, что руками, – пробормотал он. – Сколько мне сейчас лет? Двадцать четыре! Не так уж и молод. А в жизни‑то поотстал.
Опорожнив саквояж, Йозеф поставил его в угол. Когда по его расчетам настало время ужина, он спустился вниз, потом сходил в деревню на почту, а потом лег спать.
На следующий день Йозеф, как он считал, проник в суть часов‑рекламы, ибо он усвоил, что сей прибыльный проект есть не что иное, как декоративные часы, каковые г‑н Тоблер намеревался сдавать в аренду администрации железных дорог, рестораторам, владельцам гостиниц и т. д. «Часы и правда загляденье, – рассуждал Йозеф. – К примеру, можно повесить их в одном или нескольких трамвайных вагонах, и не где‑нибудь, а на самом видном месте, чтоб пассажиры сверяли по ним свои карманные хронометры и всегда знали, который час. Ей‑богу, недурственные часы, – вполне серьезно решил он, – тем более что у них есть особое достоинство: они связаны с рекламой. Ведь именно для такой надобности их и снабдили одной, а то и двумя парами орлиных крыльев из поддельного серебра и даже золота, чтоб поместить там изящную роспись. А изобразят на них, ясное дело, точные адреса фирм, которые воспользуются этими крыльями, или полями (так их называют в технике), для обнародования всяких полезных сведений, верно ведь? Такое поле стоит денег море, а посему, как вполне справедливо считает мой хозяин, господин Тоблер, обращаться с нашим предложением надо в крупнейшие торговые и промышленные фирмы. Соответствующую плату следует взимать вперед, оговаривая в условиях контракта рассрочку по месяцам. Кстати, часы‑реклама могут найти применение почти везде, как в нашей стране, так и за рубежом. Тоблер, похоже, возлагает на них весьма и весьма большие надежды. Правда, изготовление самих часов и медных и оловянных финтифлюшек к ним обойдется недешево, ведь и художник свое потребует, однако денежки за объявления, наверно и очень возможно, будут поступать регулярно. Что сказал нынче утром господин Тоблер? Он‑де получил в наследство изрядный капитал, а теперь вот взял да и ухнул все состояние в часы‑рекламу. Ничего себе – ухнуть в часы десять – двадцать тысяч франков! Хорошо, что я запомнил это слово – «ухнуть», – похоже, оно весьма употребительное, а вдобавок очень меткое, и, возможно, мне в ближайшее время придется прибегнуть к нему в служебных письмах».
С такими мыслями Йозеф закурил сигару.
«В сущности, вполне приятная обитель, это техническое бюро! Правда, большая часть здешних дел для меня покуда китайская грамота. Обычно я с трудом воспринимаю новое и незнакомое. Примеров тому хватает, мне ли не знать. Люди нередко, хотя и не всегда, считают меня умнее, чем я есть. А вообще все так странно».
Он взял фирменный бланк, несколькими штрихами перечеркнул шапку и быстро написал следующее.
Дорогая г‑жа Вайс!
Я не погрешу против истины, сказав, что Вы первая, кому я пишу из этих краев. Мысль о Вас – самая первая, самая непринужденная и естественная среди того множества мыслей, что гудят сейчас у меня в голове. Пока я жил в Вашем доме, Вы, вероятно, частенько дивились моим поступкам. Не раз приходилось Вам подбадривать меня, вытаскивать из болота унылого отшельнического существования и скверных привычек, помните? Вы – такая милая, добрая, скромная женщина, так позвольте же мне любить Вас. Как часто, едва ли не раз в месяц, я входил в Вашу комнату и без долгих слов просил повременить с квартирной платой! И Вы ни разу меня не унизили, всегда я слышал в ответ только «да, пожалуйста». Как я Вам благодарен и как рад, что могу сказать об этом! Что поделывают и как поживают Ваши дочери? Старшей‑то, должно быть, скоро под венец. А барышня Хедвиг? По‑ прежнему служит в страховом обществе? Сколько же у меня вопросов! Да каких глупых, верно? Ведь уехал я от Вас всего два дня назад! У меня такое чувство, милая, уважаемая г‑жа Вайс, будто я жил у Вас много‑много лет – таким приятным, спокойным и долгим представляется мне это время. Да возможно ли Вас не полюбить? Вы неизменно повторяли, что мне, человеку столь молодому, стыдно быть таким сонным увальнем, – ведь, когда бы Вы ни зашли, я вечно лежал или сидел в своей темной комнате. Ваше лицо, Ваш голос, Ваш смех были мне утехой. Вы вдвое старше меня. И забот у Вас вдесятеро больше, и все‑таки для меня Вы всегда были молоды, и когда я жил у Вас, а тем более теперь. Ну почему, почему я так редко с Вами беседовал? Кстати, я ведь остался Вашим должником, верно? – и, честное слово, рад этому. Внешние связи помогают сохранить связи внутренние. Прошу Вас, никогда не сомневайтесь в моем уважении к Вам. Впрочем, довольно испытывать Ваше терпение моими благоглупостями. Живу я здесь в красивом особняке и под вечер в погожие дни угощаюсь кофе в садовой беседке. Патрон сейчас в отлучке. Дом, можно сказать, стоит на зеленом холме, у его подножия рядом с гужевым трактом, по самому берегу озера, проходит железная дорога. Комната у меня высоко в башенке, очень уютная, так что устроился я прямо по‑королевски. Хозяин как будто человек славный, хотя немного сумасброд. Возможно, когда‑нибудь мы с ним и повздорим. Но мне бы не хотелось. В самом деле, нет. Я предпочитаю жить в мире.
Всего Вам доброго, г‑жа Вайс. Я берегу в памяти Ваш милый, бесценный образ, в рамку его не заключить, но и забыть тоже нельзя.
Йозеф, улыбаясь, сложил листок и сунул в конверт. При воспоминании о г‑же Вайс у него теплело на душе, почему – он и сам толком не знал. Вот и сейчас: написал письмо, а ведь – памятуя о впечатлении, какое он произвел на эту женщину своей персоной, – вряд ли уместно обращать к ней столь путаное и чуть ли не пылкое послание, да она и не ждет ничего подобного. Неужели это случайное знакомство так подействовало на него? Или он вообще любитель преподносить сюрпризы и пленять? Тем не менее, пробежав письмо критическим взглядом, Йозеф счел его вполне удачным и, поскольку все равно пора было идти на почту, отправился в путь.
Среди деревни перед самым его носом неожиданно вырос какой‑то молодой человек, с ног до головы перемазанный сажей, и, весело улыбаясь, протянул ему руку. Йозеф разыграл удивление, так как впрямь не мог сообразить, где и когда в прошлой своей жизни встречал эту чумазую фигуру.
– Ты тоже здесь, Марти? – воскликнул парень, и только теперь Йозеф узнал его: это был один из товарищей по недавней военной службе.
Они поздоровались, но Йозеф, сославшись на якобы неотложные дела, тотчас же распрощался.
«Н‑да, военная служба, – думал он, продолжая свой путь, – как она сваливает в одну кучу людей изо всех мыслимых сфер жизни, да еще норовит задеть у каждого одно и то же больное место! Будь ты хоть каких благородных кровей – все равно, если ты молод и мало‑мальски здоров, придется тебе в один прекрасный день волей‑неволей расстаться с прежним изысканным окружением и делать общее дело с первым встречным – тоже молодым – крестьянином, трубочистом, рабочим, приказчиком, а глядишь, и с лоботрясом. Общее дело… Да какое! Воздух в казарме для всех одинаков, он и для баронского отпрыска сойдет, ну а для ничтожного батрака лучше и быть не может. Различия в общественном положении и образовании неумолимо летят в громадную, по сей день не изученную бездну солдатской дружбы, которая царит над миром, ибо охватывает все и вся. Рука товарища всегда чиста, ей просто нельзя быть иной. Трудно – или так только кажется? – очень трудно порой стерпеть деспотию равенства, но как оно воспитывает, как учит! И братство бывает подозрительным и мелочным в малом, однако же способно быть и великим, и является таковым, ибо вбирает в себя суждения, чувства, силы и порывы каждого. Если государство сумеет направить помыслы юных в эту бездну, где целиком поместится земной шар, а уж отдельная страна тем паче, – значит, со всех сторон, на всех его рубежах поднимутся твердыни, живые, имеющие руки, ноги, головы, глаза, память и сердце, а потому неодолимые. Молодежи и впрямь никак нельзя без суровых испытаний…»
Тут Йозеф оборвал свои раздумья и даже засмеялся: что речи у него, что мысли – ни дать ни взять полководец! Скоро он опять был дома.
До службы в армии Йозеф работал на резиновой фабрике. И теперь, вспоминая досолдатские времена, мысленно видел длинное ветхое здание, черный щебень дорожки, тесную контору и строгое очкастое лицо начальника. Взяли его тогда, что называется, на время, за неимением лучшего. Словно Йозефово «я» было вроде как хвостиком, эфемерным придатком, на миг завязанным узелком. Он еще только поступал на должность, а перед глазами уже отчетливо возникла картина расставания с оной. Даже фабричный ученик во всем давал ему фору. Йозеф вынужден был поминутно советоваться с этим сопливым мальчишкой. Правда, самолюбие его от этого ни капельки не страдало. Он ведь уже многого навидался. И работал без интереса, поневоле сознаваясь себе, что растерял кой‑какие весьма необходимые знания и навыки. Другие люди все на лету схватывают, а он над тем же самым буквально до седьмого пота бьется, пока усвоит. А что было делать?! Одно оставалось утешение – работка, слава богу, временная. Жил Йозеф на квартире, хозяйка которой – востроносая и тонкогубая старая дева – занимала странноватую светло‑зеленую комнату. На этажерке – несколько книг, старых и новых. Барышня, похоже, была идеалисткой, но не пламенной, а скорее наоборот, холодной как ледышка. Для Йозефа не долго оставалось тайной, что она усердно вела любовную переписку, а корреспондентом ее, как выяснилось из пространного послания, ненароком забытого однажды на круглом столике, был переехавший в Граубюнден печатник или, может, чертежник – он теперь уже толком не помнил. Тогда он быстро прочел письмо, чувствуя, что большого греха в том нет. Впрочем, письмо вовсе и не заслуживало чтения украдкой, его спокойно можно было расклеить на городских афишных тумбах, так мало было в нем секретов и фраз, непонятных для постороннего. Оно было составлено в подражание книгам, какие читает весь мир, и содержало преимущественно заметки о путешествиях, графически четкие и выпуклые. Ведь мир так прекрасен, стояло там, главное – не ленись, обойди его пешком. Затем следовало описание неба, облаков, холмов, косуль, коров, бубенчиков и гор. И до чего же все это было важно! У себя, в крохотной задней комнатке, Йозеф только и делал, что читал. Едва он входил в эту клетушку, как в голове сразу начинали мельтешить обрывки прочитанного. В ту пору он читал один из огромных романов, которые можно мусолить месяцами. Питался он в пансионе для учеников технического и торгового училищ. Даже хоть как‑то поддерживать с молодыми людьми беседу и то стоило ему большого труда, поэтому за столом он чаще всего молчал. О, какое он испытывал унижение! Ведь и здесь он был этакой полуоторванной пуговицей, пришивать которую себе дороже: сюртук‑то недолго проносится. Да, Йозефово существование в точности напоминало сметанный на живую нитку сюртук с чужого плеча. Неподалеку от города располагался округлый, не слишком высокий холм, покрытый виноградниками и увенчанный шапкою леса. Вполне недурственное место для прогулок. Йозеф взял за правило проводить там воскресные утра и, отдыхая, всякий раз погружался в далекие, до боли прекрасные мечты. Внизу, на фабрике, обстояло отнюдь не так прекрасно, хотя весна уже вступила в свои права и принялась наряжать деревья и кусты маленькими душистыми чудесами. Как‑то раз начальник основательно отчитал Йозефа, прямо в пух и прах разнес, даже обманщиком выругал, а за что? Опять за эту самую леность ума. Ведь по недомыслию можно нанести торговому предприятию серьезный ущерб. Если, к примеру, плохо считать или же – что самое ужасное – не считать вовсе. Йозефу было весьма трудно проверить начисление процентов, сделанное в английских фунтах. Ему попросту недоставало знаний. И вот, вместо того чтобы открыто признаться в этом – как же, стыдно! – он, не проверив по‑настоящему счет, поставил под ним подтверждение. То есть приписал карандашом возле заключительного итога букву «М», бесспорно и неопровержимо констатируя тем самым правильность документа. В этот же день все вышло наружу: один недоверчивый вопрос принципала – и внезапно стало ясно, что проверка – чистой воды жульничество и что Йозефу совершенно не по силам произвести в уме подобные расчеты. Тут были как‑никак английские фунты, а с ними Йозеф абсолютно не умел обращаться. Начальник был вне себя. Йозеф, мол, вполне заслуживает, чтобы его с позором выгнали. Если он чего‑то не понимает, это еще не обман, а вот если врет, будто понимает, так это уже воровство, иначе не назовешь. И Йозеф должен бы от стыда сквозь землю провалиться. О‑о! У него тогда со страху едва не сделался разрыв сердца. Будто черная, едкая волна захлестнула все его существование. Собственная душа – как он всегда полагал, не столь уж и дурная – тисками сдавила его. Он так дрожал, что цифры, вышедшие в тот миг из‑под его пера, оказались впоследствии необычайно странными, кривобокими, огромными. Но минул час, и Йозеф опять был наверху блаженства. Он шел на почту, погода была чудесная, он шел себе и шел, и вдруг ему показалось, будто всё кругом целует его. Крохотные клейкие листочки как бы слетались к нему ласковым пестрым роем. Прохожие, совершенно обыкновенные люди, выглядели прямо‑таки красавцами – ну хоть на шею им бросайся. Исполненный ликования, он заглядывал во все сады, смотрел в небесную вышину. Как чисты и прекрасны были свежие белые облака! А сочная, милая глазу синева! Недавний ужасный инцидент покуда не забылся, Йозеф сконфуженно прятал его в себе, но он уже превратился в нечто беззаботно‑горестное, в нечто привычно‑роковое. «Выходит, – все еще слегка дрожа, думал он, – чтобы я искренне возрадовался божьему миру, надо подстегивать меня унижениями?» Рабочий день окончился, и Йозеф не спеша направил свои стопы к небезызвестной сигарной лавочке. Содержала ее женщина, по‑видимому сговорчивая, даже наверняка сговорчивая. Вечерами Йозеф привычно усаживался в лавке на стул, закуривал сигару и болтал с хозяйкой. Скоро он заметил, что нравится ей. «Раз эта женщина неравнодушна ко мне, то, появляясь здесь регулярно, я доставлю ей хоть маленькое, но удовольствие», – решил он да так и сделал. Хозяйка рассказывала ему о своем детстве и юности, а иногда вспоминала и кой‑какие эпизоды из более поздних времен, и лиричные, и неприличные. Она была уже не первой молодости и довольно‑таки аляповато накрашена, но глаза светились добротой, а рот… «как часто, наверное, его искажало страдание», – мысленно говорил Йозеф и неизменно держался с нею почтительно и вежливо, как будто такое поведение разумелось само собой. Лишь однажды он погладил ее по щеке и заметил, что ей это очень приятно, а в следующий миг она залилась краской, губы дрогнули, словно желая сказать: «Слишком поздно, мой друг!» Прежде она недолгое время работала официанткой, но какое это имело значение – ведь прошла всего неделя‑другая, и придаток – то бишь Йозефа – отсекли, целиком и полностью. Невзирая на инцидент с английской валютой, патрон на прощанье вручил Йозефу денежную награду и пожелал ему удачи на военной службе. Теперь остается только сесть в поезд и двинуться в путь по околдованной весною земле, а что будет дальше, один бог ведает, ибо отныне ты – всего лишь безликое существо по имени солдат, которому выдано обмундирование, патронташ, штык, настоящая винтовка, кепи и тяжелые походные башмаки. Ты больше не принадлежишь себе, ты просто подневольный объект муштры. Спишь, ешь, выполняешь гимнастические упражнения, стреляешь, маршируешь и делаешь короткие передышки, опять‑таки согласно предписаниям устава. Чувства и те находятся под неусыпным надзором. Первое время кости, кажется, готовы сломаться, но мало‑помалу тело крепнет, коленные суставы становятся как стальные шарниры, голова освобождается от мыслей, плечи и руки привыкают к винтовке, неразлучной спутнице солдат и новобранцев. Во сне Йозефу слышатся слова команд и треск выстрелов. И так целых два месяца, это не вечность, но порой он с ужасом думает, что конца не будет.
Однако при чем тут все это – ведь теперь он живет в доме у г‑на Тоблера!
Два‑три дня – срок не очень‑то долгий. Даже в комнате толком освоиться не успеешь, а уж в мало‑мальски солидном доме тем паче. Добавим еще, что Йозеф был порядочный тугодум – по крайней мере он так воображал, а фантазии обыкновенно не лишены разумной основы. Тоблеровский дом состоял к тому же из двух половин, жилой и деловой; проникнуть в суть обеих – вот что было первейшим долгом Йозефа. Там, где семья и дело соседствуют настолько близко, что, можно сказать, физически соприкасаются, нельзя досконально ознакомиться с первой и проигнорировать второе. Функции человека, который служит в таком доме, не сосредоточиваются на чем‑то одном, а охватывают все и вся. И рабочее время у него опять‑таки точно не расписано – порой приходится работать до глубокой ночи, порой среди дня внезапно наступает перерыв. Имеешь удовольствие пить после обеда в беседке кофе в обществе женщины, притом далеко не дурнушки, – так будь любезен не сердись, ежели после восьми вечера тебе вдруг поручат какую‑нибудь спешную работу. Вкусно обедаешь, к примеру, как Йозеф, – изволь за это стараться вдвойне. А уж раз тебе дозволено за работой курить сигары, негоже ворчать, когда жена патрона без долгих церемоний обращается к тебе с просьбой сделать что‑то по хозяйству или для семьи, пусть даже тон этого обращения скорее приказной, чем робко‑просительный. Разве жизнь состоит из сплошных радостей, похвал и комплиментов? И у кого хватит дерзости требовать от мира лишь мягких подушек, чтоб поваляться на них в свое удовольствие, не задумываясь о том, что бархатные, шелковые, набитые мягчайшим пухом подушки стоят денег? Но Йозефу такое и в голову не приходит. Не забывайте, у него отродясь не было больших денег.
Г‑же Тоблер он показался не совсем обычным, даже незаурядным, хотя ничего, ну ровно ничего хорошего она в нем не увидела. В своем темно‑зеленом, поношенном и облезлом костюме он производил довольно‑таки смехотворное впечатление, да и в его манере держаться она пожелала усмотреть нечто забавное и в определенном смысле была права. Забавным был и его нерешительный вид, и явно недостаточная самоуверенность, забавны были и его ухватки. Правда, с другой стороны, следует отметить, что г‑жа Тоблер, чистокровная бюргерша, с легкостью именовала забавным все, что хоть немного шло вразрез с ее жизненными принципами. А раз так, не будем попусту возмущаться, что эта женщина сочла этого молодого человека забавным; расскажем лучше, о чем они беседовали. Перенесемся же вновь в садовую беседку, вечером, в пять часов.
– Прекрасный нынче день, – сказала г‑жа Тоблер.
– Да‑да, в самом деле прекрасный, – в свою очередь изрек помощник. Не вставая из‑за стола, он полуобернулся и устремил взгляд в голубоватую даль. Все озеро было бледно‑голубое. Мимо как раз плыл прогулочный пароход, слышалась музыка. Можно было разглядеть даже платочки, которыми махали пассажиры. Дым парохода улетал за корму и таял в воздухе. Горы на том берегу едва проступали сквозь дымку, которую сказочно‑волшебный день набросил на озеро, и казались сотканными из шелка. Куда ни глянь – все вокруг было голубым, даже зелень поблизости и красные крыши как бы подернулись голубизной. В ушах слегка звенело, словно весь воздух, все это прозрачное раздолье тихонько напевало. И звон тоже мнился глазам и слуху чуть ли не голубым. А кофе‑то опять какой вкусный! «Отчего, когда я пью этот необыкновенный кофе, мне всегда вспоминается родительский дом и детство?» – подумал Йозеф.
Хозяйка завела речь о прошлогоднем отдыхе на даче у Фирвальдштеттского озера. В этом году, сказала она, такого, к сожалению, не будет. Даже думать нечего! В конце концов, здесь ведь тоже вполне хорошо. Собственно, на что им теперь дача – при таком‑то доме. В сущности, люди, как правило, весьма нескромны, им вечно хочется чего‑то еще, и это, конечно, вполне естественно (Йозеф кивнул), но порой все это необычайно похоже на дерзость.
Она засмеялась. «Как странно она смеется, – подумал помощник. – Какой‑нибудь упрямец при желании мог бы изучать по этому смеху географию. Его звучание точно говорит, откуда эта женщина родом. Это смех через силу, он слетает с губ не вполне естественно, будто раньше слишком педантичное воспитание постоянно держало его некоторым образом в узде. Но он приятен для слуха, женствен и даже чуточку фриволен. Так смеяться позволительно лишь очень порядочным женщинам».
Между тем г‑жа Тоблер давно продолжала свой рассказ, все о той же прямо‑таки сказочно‑прекрасной и благодатной даче. О том, как некий молодой американец что ни день катал ее на лодке по озеру. Настоящий кавалер! И потом, для замужней женщины, вроде нее, как‑никак ново и увлекательно побыть неделю‑другую одной, да еще в таком восхитительном месте. Без мужа и без детей. Притом даже речи нет о каком‑либо нарушении приличий. День‑деньской мечтаешь, лакомишься разными вкусными вещами и нежишься в холодке, под прелестным раскидистым каштаном, наподобие того, что рос возле прошлогодней дачи. Вот это дерево! Она частенько в грезах видит его и себя под ним. А еще у нее была маленькая белая собачка, она всегда брала ее в постель. Милейшее чистенькое созданьице. Этот песик еще больше укреплял в ней обманчивое, пленительное ощущение, что она дама, самая настоящая дама. Позже собаку пришлось отдать.
– Мне пора вернуться к делам, – сказал Йозеф, вставая.
О, неужели он такой старательный?
– Обязанности положено выполнять, вот и все. – С этими словами Йозеф удалился.
В конторе его встретило зримо‑незримое явление – часы‑реклама. Он сел за стол и занялся корреспонденцией. Пришел почтальон с уведомлением о наложенном платеже; сумма была незначительная, и Йозеф расплатился из своего кармана. Потом он составил несколько писем касательно часов‑рекламы. Чего только не приходится делать ради этих часов!
«Ну точь‑в‑точь маленький или даже большой ребенок, эти часы, – думал помощник. – Строптивый ребенок, который день и ночь нуждается в самоотверженном уходе и даже «спасибо» за это не скажет. А успешно ли, по правде говоря, продвигается начинание, растет ли ребенок? Не так уж это и важно. Изобретатель любит собственные изобретения, вот и Тоблер прикипел душой к своему детищу. Но что думают о его замысле другие люди? Замысел должен захватывать, должен ошеломлять, иначе его трудно осуществить. Что до меня, я твердо верю в возможность его реализации, и верю потому, что это мой долг, ведь мне за это платят. Кстати, любопытно, как обстоит с моим жалованьем?»
В самом деле, по этому пункту пока не было достигнуто никакой договоренности.
До воскресенья все шло спокойно. Да и что могло произойти? Йозеф был исполнителен и старался держаться бодро‑весело. Да и с какой стати было особенно унывать, ведь пока все у него ладилось. На военной‑то службе его тоже не баловали. День ото дня он глубже и глубже вникал в суть часов‑рекламы и полагал уже, что полностью разобрался в них. Правда, два векселя на четыреста франков каждый еще не оплачены – ну и что? Срок оплаты отодвинули на месяц, только и всего; Йозефу было даже весьма приятно с разрешения патрона написать держателю обоих этих векселей: «Прошу Вас, наберитесь еще немного терпения. С финансовым обеспечением моих патентов вышла маленькая задержка. В самое ближайшее время я получу возможность погасить существующие задолженности».