Газета, не вышедшая из печати.
Книга, только начатая в тюрьме.
Программа партии, которой ещё не было.
Но если всё закончится так, как переписка двух узников…
Мы все, так называемые старые большевики, завоёвывали своё положение и авторитет не только своими статьями, книгами, революционной деятельностью, не только своими, часто рискованными, выступлениями на митингах и во время демонстраций, но и своими тюремными сроками. Здесь момент высшей пробы для революционера. И не надо говорить, что один удачлив, умел и точен в конспирации, а другой безрассуден и небрежен. Активная и настоящая, без показухи и имитаторства, революционная деятельность неизбежно ведёт к тюрьме. Спросите любого революционера со стажем, и он вам ответит так же.
С ранних лет я занимался, если так можно сказать, теорией и, в силу необходимости, практикой конспирации. Кое-что я по этому поводу читал, подолгу и дотошно расспрашивал опытных и бывалых подпольщиков. Я всегда настойчиво напоминал своим товарищам о необходимости для революционера, человека, тотально недовольного порядком и мечтающего переделать жизнь, соблюдать определённые правила конспирации на улице, со знакомыми, да и в личной жизни. Можно привести за собой хвост, когда идешь на встречу с единомышленниками или на рабочее собрание, а можно по доверчивости или случайно сблизиться с легкомысленным человеком, который, не придавая этому никакого серьезного значения, легко разболтает услышанное. Ещё хуже по неосмотрительности довериться провокатору. Все это может произойти и с самым опытным человеком. В этом жуткие издержки профессии. Отсюда — и самый опытный человек почти неизбежно должен оказаться в тюрьме. Назовите мне не сидевшего в тюрьме революционера, и я вам скажу: покопайтесь в его полицейском досье.
Именно поэтому все уже для себя решивший профессиональный революционер исподволь готовится к тюрьме. Он заранее знает, как поведёт себя со следователем, готовит себя к неизбежным лишениям, заранее вырабатывает линию поведения с сокамерниками и новыми товарищами. Так крестьянин готовится к весне. Не было ни одного, наверное, революционера, который, попадая в тюрьму, не владел бы звуковой азбукой «перестука». Я припоминаю, как, перестукиваясь иногда через несколько камер, мы с товарищами играли в шахматы.
Опытный революционер знает также, чем он станет заниматься в неволе. Сколько наших товарищей выучили в тюрьмах и в ссылках иностранные языки, написали книги, приобрели огромные теоретические знания, стали специалистами в той или иной области.
Недоверчивость и умение в случае необходимости рискнуть — вот главный принцип, коли уж ты попался. Не раскиснуть в тюрьме, не потерять физического здоровья, сохранить свою личность — вот основная задача. Разве в противном случае состоялось бы столько дерзких побегов, сколько совершили многие из революционеров, в частности, большевики? Тюрьма для революционера — это не только место неизбежных лишений, но и место физической закалки, самопознания, интеллектуального труда, тренировки воли.
Правда, я рассуждаю о своём времени и о том периоде жизни Российской империи, когда она заигрывала с либерализмом. Для русского императора, для единственного в Европе самодержавного монарха, было важно, что подумают о нем его просвещённые европейские родственники. Иногда лоск слетал с сиятельных величеств, и тогда в Шлиссельбурге казнили совсем молодого, подающего огромные надежды в науке зоолога, или в Петербурге расстреливали и топтали лошадьми по высочайшему повелению прямо напротив царского дома вышедшую с хоругвями и иконами рабочую толпу. Или такую же толпу расстреливали в Сибири, на реке Лене. Мне ещё придётся вернуться в этих записках к фигуре последнего русского царя, прозванного в народе «кровавым», авторе двух самых грандиозных в Европе расстрелов безоружных людей. Цари — всегда мученики, им ставят памятники, на месте их гибели воздвигают кресты и церкви, а рабочие — в лучшем случае жертвы. Но как-то мы забываем, что эти жертвы — голодные люди, жертвы без прошлого и без будущего. А этого не следует забывать и сейчас, и стоит помнить через сто лет.
Меня часто спрашивали, откуда появился мой псевдоним, ставший впоследствии уже и моей фамилией, и чуть ли не моим именем. Моим всем, ибо в имени заключено и то, что ты есть, и то, что в тебе хотят видеть. Не от названия ли знаменитой сибирской реки? Не память ли это о мучениках памятного ленского расстрела?
Псевдоним — всегда явление вынужденное. У меня, как у человека, много писавшего в подцензурной прессе, этих псевдонимов около полусотни, наверное, многие из них возникали довольно случайно и не несли в себе даже сиюминутного смысла и какого-либо значения. Я, правда, давно замечал, что есть в этом моем псевдониме какая-то перекличка с двумя, может быть, самыми знаменитыми и почти самыми любимыми героями русской классической литературы — с Онегиным и Печориным. Может быть, в силу этого псевдоним Ленин и полюбился моим товарищам и понравился публике? А потом я с ним сросся, начал пользоваться все чаще и чаще. И слово «Ленин» стало означать больше, чем слово «Ульянов». Это моя версия. Но есть определённый смысл и в том, чтобы выводить этот псевдоним из названия сибирской реки. Если кто-то размышляет так, то, зная свой характер, я скажу: в этом рассуждении есть определённая логика.
Когда меня арестовали, я больше всего стал волноваться за мать. Я знал её характер и знал, что она готова пройти через любые испытания ради своих детей. Волновался и за своих товарищей: кого взяли? Это ещё была пора дружбы, а не только политической солидарности.
Тогда я немало покуролесил. Знакомство и обстоятельные разговоры с Плехановым, свидетельство успехов немецкой и французской социал-демократии окрылили. Значит, идем верной дорогой, значит, если как следует, энергично работать, не жалея живота своего, многого можно достигнуть и в нашем самодержавном отечестве. Может быть, действительно колосс на глиняных ногах? Почему же весь мир в ногу, а в нашем родном Отечестве нет элементарных, даже декоративных свобод? Правящие классы, конечно, понимали всю бесчеловечность своего режима, но полагали — так может продолжаться ещё долго, по крайней мере на их век хватит. Россия, по их просвещенному мнению, очень терпеливая страна, и чем народ темнее, тем терпеливее. Значит, их задача не ворошить, по возможности ничего не менять в экономической и политической жизни. Пользоваться для себя западноевропейскими благами, но протестовать против любого частичного введения даже куцей западной демократии. Только так можно сохранить низкую цену на рабочую силу и высокую прибавочную стоимость. А значит, наша обязанность — рабочему человеку как можно больше разъяснять.
Окрыляло меня и то, что наконец-то появилась постоянная площадка для высказываний. Правда, первый номер сборника «Работник», оговоренного ещё во время моего пребывания в Швейцарии — его для России решили издавать группы «Освобождение труда» и «Союз русских социал-демократов», — вышел уже после моего ареста. Но зато с моей статьей-некрологом «Фридрих Энгельс». Это было сложное сочинение. Я сдавал экзамен на знание марксизма Плеханову и понимал одновременно, что эта статья будет читаться в России. Значит, задача стояла передо мною не только как перед теоретиком, но и как перед пропагандистом. А в данном случае каждый раз надо объяснять и азы. Только в молодые годы я осмеливался на такую простоту теоретических пассажей: «Маркс и Энгельс первые показали, что рабочий класс с его требованиями есть необходимое порождение современного экономического порядка, который вместе с буржуазией неизбежно создаёт и организует пролетариат; они показали, что не благожелательные попытки отдельных благородных личностей, а классовая борьба организованного пролетариата избавит человечество от гнетущих его теперь бедствий. Маркс и Энгельс в своих научных трудах первые разъяснили, что социализм не выдумка мечтателей, а конечная цель и необходимый результат развития производительных сил в современном обществе».
Мои недоброжелатели могут сказать, что здесь Ленин пишет очень просто. Даже слишком просто, а порой и примитивно. Но нужно иметь внутреннее право и особый нерв, чтобы писать просто. Писать сложно и наукообразно легче. Истинные мысли, как показывает жизнь, все чрезвычайно просты. Про себя я также ещё решил: мысль надо повторять, повторять, повторять, вкладывая её в сознание нового человека так, как делает это гипнотизер.
Чувство опасности после возвращения в Россию подхлестывало меня. Я знал, что меня упорно ищут. Двоюродная сестра тогда ещё только моей доброй знакомой, Надежды Константиновны Крупской, служила в адресном столе Петербурга. Вот что рассказала она Надежде Константиновне, а та незамедлительно передала мне.
Надежда Константиновна жила в то время на Старо-Невском проспекте, в доме — позволю себе заметить — с проходным двором. По воскресеньям, возвращаясь с занятий в каком-нибудь кружке, я обязательно заходил к ней, и у нас начинались бесконечные разговоры. Надежда Константиновна много сил отдавала воскресным рабочим школам, и у неё было немало самых точных сведений из рабочей среды и собственных наблюдений. В тот раз, со слов своей двоюродной сестры, она рассказала:
— Ночью во время дежурства пришел сыщик, рылся в бумагах и хвастал: «Выследили вот важного государственного преступника Ульянова, брата его повесили; приехал из-за границы, теперь от нас не уйдет».
А может быть, и уйду? Ещё недавно Волгу переплывал, ноги крепкие, руки сильные, сердчишко стучит без перебоев. Тюрьма для революционера дело, конечно, предначертанное, но вы ещё побегаете за нами. А если все же «не уйду», то надо оставить крепкий и работающий задел.
Время для меня уплотнилось. Мне повезло, и многие из эпизодов моей обычной человеческий жизни я мог бы вспомнить, как очень значительные, впоследствии сыгравшие заметную роль в судьбах нашей страны.
Например, мое твердое решение: несмотря на всяческие слушки и разговорчики, ехать в «запломбированном вагоне» в Россию из Женевы через Германию. Кстати, идея эта принадлежала не мне, как обрадованно затараторили враждебные газеты, а другу моей юности Юлию Мартову. Но все равно, в глазах этих самых газет германский шпион — я. А пусть скажут мне, есть ли хоть одно соперничающее государство, которое не хотело бы любыми силами ослабить своего конкурента? А на чьи деньги, как не на деньги вечно воюющей с Англией Франции велась война молодых северо-американских штатов с Великобританией? Тоже ведь в своё время два вполне респектабельных королевства. Обычная политическая ситуация, когда не гнушаются ничем, чтобы ослабить своего политического противника. Идет война, и Германия, естественно, желая дестабилизировать внутреннюю жизнь России, помогает русским социал-демократам, а если быть ещё более точным, большевикам, которые и противники режима, и противники войны. Но ведь кайзер и царь — кузены, милые двоюродные братья! А вот это, вот это человеческое, никакого отношения к политике не имеет. И кстати, подобная «политическая» помощь одного государства оппозиции другого, с которым это «помогающее» государство во вполне добропорядочных дипломатических отношениях, помощь по сути аморальная, будет всегда. И не один режим будет ещё сломлен при поддержке вполне респектабельного соседа.
Или моя твердость в определении даты начала проведения октябрьского вооруженного переворота: «История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня, рискуя потерять много завтра, рискуя потерять все». И почему надо скрывать, что это переворот, а не восстание? Важен результат, который принес свободу угнетённым классам и разрушил ненавистный строй. Таких судьбоносных случаев в своей жизни я мог бы насчитать ещё и ещё, но я все же возвращаюсь в 1895 год.
Сколько же было сделано и задумано именно тогда! В моей памяти хранятся десятки событий, касающихся этого года, которые с позиций сегодняшнего дня кажутся мелкими или не имеющими особого значения. Первый мой опыт с листовками — к рабочим Семенниковского завода и к рабочим фабрики Торнтона. Здесь была апробирована технология сбора материалов и «вопросники», на основе которых эти листовки создавались. Подготовка к выпуску первого номера «Рабочего дела» — это был, пожалуй, мой первый опыт редактирования подпольного издания. Занятия в рабочих кружках — ничтожная мелочь для партийного лидера, но это давало представление о жизни, в дальнейшем помогало видеть читателя будущей «Искры» и знать его насущные проблемы. А ещё были беседы с Аксельродом и Плехановым, произошло знакомство тогда же с изумительной женщиной Верой Ивановной Засулич, общение с супругами Лафаргами, первые впечатления от западной жизни и западноевропейской социал-демократии — как это очень скоро все пригодилось, как помогало, поддерживая в тюрьме, а потом и в ссылке! В своей дальнейшей деятельности политика и революционера я потом никогда не испытывал дефицита навыков и конкретных знаний о жизни. Этому я в известной мере обязан петербургскому периоду и 1895 году.
Как обычно и бывает, хотя ареста я ожидал, но арест оказался для меня внезапным. Неожиданно взяли, выследили, я никого не успел предупредить. 8 декабря на квартире у Надежды Константиновны зачитывали вслух готовый к печати номер «Рабочего дела», а на следующий день я уже хлебал тюремные щи. Но здесь уместно все разъяснить по порядку.
Сначала два соображения. Первое: недавно созданный «Союз борьбы за освобождение труда» — он ещё так не назывался, название пришло позднее — вернее, руководящая его группа, в которую входил и я, отчетливо понимала необходимость вести конкретную и масштабную работу. Основным элементом её могла бы стать нелегальная газета. Мы стали искать ходы.
И второе соображение: не следует думать, что отдельные направления и течения политической жизни, о которых учебник рассказывает последовательно, приводя одно за другим, в той же последовательной расстановке существуют и в жизни. Действительность все перемешивает, идет соревнование идей и мнений, все ещё только кристаллизуется, противники поддерживают друг друга, друзья соперничают, вчерашние недруги блокируются против вчерашних друзей.
В Петербурге той поры шла именно такая смешанная политическая жизнь. Я это подчеркиваю потому, что, как ни странно, но в момент поисков возможностей к изданию подпольной газеты, руку помощи нам подала петербургская группа народовольцев. У них довольно давно имелась нелегальная типография. Она помещалась, если мне не изменяет память, в частной квартире одного из домов на Крюковом канале. Именно здесь была напечатана осенью моя брошюра «Объяснение закона о штрафах, взимаемых с рабочих на фабриках и заводах». Название не очень сложное, но для тех, кого штрафуют, актуальное. В дальнейшем типография в нашей среде получила название Лахтинская по месту расположения: Лахта — один из пригородов Петербурга. И вот народовольцы предлагают нам сотрудничество для создания общего органа. Были по традиции оговорены и особые условия этого сотрудничества. С моей точки зрения, сами условия свидетельствовали о некотором колебании народовольцев в сторону социал-демократии. Тенденция, так сказать, устойчивая. Переговоры от имени «Союза борьбы» вел я. Народовольцы, главное, соглашались посвятить этот общий орган задачам пропаганды социалистической конечной цели, агитации за политические и экономические свободы. Мы со своей стороны должны были воздерживаться от критики народовольческих традиций, не поднимать вопроса об отношениях крестьян и рабочих. Народовольцы за скобками оставляли проблему террора, с которой теоретически социал-демократы в это время боролись. Все казалось очень шатко, и переговоры даже при острой нашей нужде друг в друге в любой момент могли сорваться. Но ведь существуют компромиссы и компромиссы. Я же смотрел на этот компромисс весьма спокойно: раз у них есть типография, то они могут иногда и поддиктовывать нам условия, и мы на многое должны соглашаться.
Чтобы осветить характер существовавших в то время отношений между политическими группами, я немножко углублюсь в детали. Между социал-демократами и петербургскими народовольцами было договорено, что газету мы назовем «Рабочее дело». Редактировать её будут доверенные лица как с одной, так и с другой стороны, народовольцы и социал-демократы. Каждая группа имеет право наложить «вето» на материалы своих контрагентов. В качестве жеста доброй воли народовольцы предложили первый номер подготовить нашей группе. Этим мы занялись втроем: Мартов, Кржижановский и я.
Номер получился прекрасным, и мы долго жили им. Я написал программную статью, в которой разъяснял необходимость создания самостоятельной рабочей партии и борьбы за политические свободы. Других путей двигаться к социализму не было. Стояли в номере статьи, связанные с «текущим моментом», то есть о стачках и рабочих конфликтах в Петербурге, Московской и Владимирской губерниях, о всеобщей забастовке в Белостоке — эту статью написал Юлий Мартов, статья памяти Фридриха Энгельса и занятная статейка, связанная с натиском властей на «комитеты грамотности». Естественно, для любого правительства грамотный народ — это большие сложности в управлении им. Самое главное, что наши товарищи по предприятию после тщательного обсуждения одобрили номер.
Теперь перехожу к самому драматическому моменту этой истории. Мы собрались на последнюю читку номера, прочли его, и буквально на следующий день номер должен был уйти в типографию. Он существовал в двух экземплярах: один экземпляр взял для последнего просмотра Ванеев, другой был передан Надежде Константиновне. Но в ночь с 8-го на 9 декабря нас всех арестовали. Фигурировавшие на суде материалы к «Рабочему делу» взяли при аресте у Ванеева. К счастью, об этом сразу стало известно среди своих.
Надежда Константиновна ко мне на квартиру идти не решилась, узнала о моем аресте, наведя справки у Чеботарева, сослуживца по главному управлению железных дорог, где она работала: нахлебник к обеду не пришел. У Чеботаревых я столовался. Я хочу заметить, что все мы в то время работали, в поте лица добывали свой хлеб, а не сидели, как предполагали фантазеры от журналистики, на шее партийной кассы. Моя служба у Волькенштейна не только отнимала массу времени, но приносила определённый доход, на который приходилось рассчитывать. Так что общественной и революционной деятельностью мы занимались, как сейчас говорят, в свободное от основной работы время.
Благодарю свою предусмотрительность: предчувствуя этот роковой и неизбежный арест, я оставил вместо себя «наследника», члена организации, в руках которого было большинство явок, адресов, знание задач организации и людей. Мы, человек пять-шесть, весною 1895-го ездили «справлять Пасху» в Царское Село. Ехали на поезде по отдельности, как незнакомые. В Царском «на уроках», значит в качестве домашнего учителя, жил наш товарищ Миша Сильвин. Мы целый день провели в разговорах, в обмене опытом и навыками по части конспирации и выборе этого самого наследника. Наиболее «чистым» членом группы по части подозрений политической полиции была Надежда Константиновна. Тогда же был намечен план работы в случае моего ареста и разделены обязанности.
До сих пор жалко этого так и не вышедшего номера газеты и погибших материалов к ней. Надежда Константиновна имевшуюся у неё рукопись «Рабочего дела», страшась ареста, передала на хранение Гердт, своей гимназической подруге и будущей жене Петра Струве — к делу замечу, что мы все женились в соответствии с общими интересами. Самые близкие примеры — это мы с Надеждой Константиновной, Струве с Гердт, в ссылку к Ванееву приехала сестра Кржижановского Розенберг.
И тут рукопись окончательно затерялась. Я так надеюсь, что лет через тридцать какой-нибудь журнал вроде «Русской старины» извлечет её из бездонных архивов департамента полиции и напечатает.
После моего ареста Надежда Константиновна и моя сестра Анна взяли на себя обязанности связи со мной и снабжения меня всем необходимым, а главное — литературой. Меня поместили в дом предварительного заключения, в одиночную камеру. Это было сделано, чтобы сразу — а пробыл я в этом «предварительном» заключении более года — поставить меня в положение полной изоляции, лишить возможности «сговориться» с подельщиками. За это время следствие рассчитывало запутать нас и добиться сведений, выгодных власти. Во все времена у Фемиды одни и те же приемы, и они, полагаю, не изменятся к лучшему ещё долго. Естественно, чуть позже мы все же сговорились, потому что пользовались всеми возможными способами сношения: перестукиваниями, языком пальцев на прогулках, передавали сведения через родных, которые нас навещали.
Некоторую растерянность я проявил только в самом начале, на самом первом допросе. Как юрист, я понимал, что прямых улик у следствия против меня пока нет, но вот этот злосчастный чемодан… Здесь я занервничал, ещё не понимая, что, попав в руки судейских с моею биографией и связями, — будут ли эти улики найдены или не будут — я все равно просто так из лап имперского закона не вырвусь, поэтому придал этой, тогда казалось мне, единственной реальной улике, ложное и слишком большое значение.
Страшно беспокоила в первые дни неуверенность: кого из товарищей взяли?
В тюрьме, в одиночной камере, самое главное — немедленно, с первого же мгновения, взять себя в руки. И не знаю, о чем я подумал сначала: о том, как обустраивать свою интеллектуальную и физическую жизнь здесь, в неволе — говорю об этом потому, что здоровье для революционера и литератора это тоже инструмент его работы, — или как обороняться от следствия и защищать свою свободу. Но вот точно помню, что сразу же решил: именно здесь реализую свой давнишний план, напишу книгу «Развитие капитализма в России», по крайней мере попытаюсь собрать к ней материал. Никакой мирихлюндии, к делу! Мой старый спор с народниками и новый — с так называемыми легальными марксистами — ещё не закончен. Именно в этой книге будут приведены решающие доказательства. Но какая это огромная и неподъемная работа! И тут же все будто бы отпустило, куда-то ушли преувеличенные страхи, излишние тревоги, лабиринт сложностей показался не таким уж непроходимым, камера с её откровенной сантехникой и выступающими наружу трубами отопления — не такой мрачной. А если подтянуться, схватившись за решетку, то можно было увидеть крошечный кусочек свободы: двор тюрьмы, небо, крыши. Вот здесь и стало складываться большое письмо к Чеботаревой.
О, это искусство, такое знакомое русским людям, а не только русским революционерам: писать письма с двойным или тройным смыслом. Русское самодержавие из чтения частной переписки не только получало сведения о настроении общества, политические сведения. Эта переписка ещё была чрезвычайно любопытна. Недаром одним из героев русской литературы стал почтмейстер Шпекин — не правда ли, в этой фамилии звучит что-то и от слова «шпион»? — действующее лицо гоголевского «Ревизора». Тоже был большой любитель читать письма. Мы все, русские, очень хорошо владеем извилистым талантом иносказания: писать письма, похожие на ребусы, — это наше призвание. А тут ещё молодость с её неиссякаемым желанием поострословить.
Собственно, письмо предназначалось товарищам, оставшимся на воле, и «наследнице» — Крупской. Адресат для передачи — А. К. Чеботарева — была женою близкого знакомого нашей ульяновской семьи И. Н. Чеботарева, поэтому знакомство было официально признано и не должно было мгновенно насторожить полицию, проверявшую все, «исходившее» от политических. В своём письме — это было первое письмо, посланное мною из тюрьмы, — я выстраивал довольно сложный план работы над книгой. (Я ещё раз напоминаю моему публикатору, если эти воспоминания будут хотя бы вчерне закончены мною: Надежду Константиновну, если ей представится такая возможность, моих секретарей, если им позволено это будет сделать, наконец какого-нибудь тайного друга или писателя, которому в руки попадет черновая рукопись, умоляю проверить все цитаты, приводимые мною по памяти, дополнить те из них, которые я по недостатку времени и сил лишь вспоминаю, наконец, самим по-хозяйски вставить необходимые фразы).
У меня был план, который меня сильно занимал со времени моего ареста, и чем дальше, тем сильнее. Я давно интересовался одним экономическим вопросом (о сбыте товаров обрабатывающей промышленности внутри страны), подобрал некоторую литературу, составил план его обработки, кое-что даже написал, предполагая издать свою работу отдельной книгой, если она превзойдет размеры журнальной статьи. Бросить эту работу очень бы не хотелось, а теперь, по-видимому, предстоит альтернатива: либо написать её здесь, либо отказаться вовсе.
Написать научный труд, не имея под рукой соответствующих материалов и пособий! В известной мере это напоминало игру в шахматы по памяти, когда в голове надо было держать десятки ходов, расположение фигур и их взаимодействие.
Я старался свой план сделать как можно более конкретным. Он должен был стать понятным не только для меня, но и быть осмыслен моими помощниками, от которых требовался ещё и творческий подход. Для работы мне было необходимо около тысячи книг: в основном это статистические губернские отчеты, доклады разнообразных экономических комиссий и обществ. Когда я однажды представил эту груду книг, всю сразу, возвышающейся в углу моей камеры, меня удивила мысль: неужели я это прочел! К счастью, работа над книгой, «пристрелка» к библиографии началась ещё до моего ареста, и я довольно легко вошел в тему. Необходимые книги можно было достать в библиотеке Вольного экономического общества, в библиотеке университета и ученого комитета министерства финансов.
В первом письме из тюрьмы также писалось, скорее даже не для товарищей, а для просматривающего чужие откровения постороннего глаза, что литературная деятельность в тюрьме не запрещена и что об этом я специально справлялся у прокурора, и писал я также, что хорошо бы подобрать какого-нибудь швейцара, посыльного, мальчика или дворника, которые, за плату разумеется, станут аккуратно приносить эти книги в тюрьму. Конечно, я знал, что займутся этим не какие-нибудь дворники, а мои сестры, товарищи по кружку, Надежда Константиновна и вмешается обязательно сюда, не щадя своего здоровья, моя мать.
Это письмо было далеко не коротким, и цензор наверняка заскучал, читая о весьма почтенных ученых материях. Но ведь, кроме этого письма, был ещё и список литературы, который сюда прилагался. Здесь была особая моя надежда на до одури скучающего цензора. Я многозначительно оговаривался, что, приводя авторов и названия книг по памяти, могу ошибиться. И даже ставил вопросительный знак возле названий, вызывающих якобы особое сомнение. Я так надеялся и не без, как выяснилось впоследствии, резонных оснований, что на эти вопросики обратят внимание уже другие читатели. Меня, конечно, в тот момент значительно больше, чем необходимые мне книги, интересовало, кого из товарищей захватила царская метелка во время последних арестов. Поэтому-то в названия книг были довольно искусно вплетены партийные клички. А что, неплохо придумано? Я уже не очень точно помню все мои конспиративные пассажи, но вот, скажем, у Глеба Кржижановского была партийная кличка Суслик. Василия Васильевича Старкова в нашей среде звали ВеВе, а нижегородцев Ванеева и Сильвина называли Минин и Пожарский. Было партийное прозвище и у Надежды Константиновны — Рыба или Минога. Прозвище не обидное: внешне, даже в молодые годы, Надежда Константиновна была спокойна и даже холодна. Но я-то и близкие товарищи знали, сколько верности и надежности несет с собой этот холод, сколько внутреннего горения и душевного жара сосредоточено в ней. Поэтому в моем списке необходимых книг среди действительно важной для работы литературы стояли фантастические названия. Например: Mayne Rid «The Mynoga», «В. В. Судьба капитализма в России», Костомаров «Герои смутного времени», Брем «О мелких грызунах». Но цензор всего лишь надсмотрщик за явной крамолой. При чем здесь «мелкие грызуны» и «минога», которая, как известно гурманам, хороша под горчичным соусом? К чему в работе по экономике сведения о героях русской истории XVI века? Цензор не удосужился сопоставить текст моего письма, где я описываю свою работу, со всеми книгами, которые я прошу.
Оглядывая внутренним взором написанные мною книги, я всегда с благодарностью думаю о людях, которые мне помогали, и в первую очередь о близких мне женщинах. А что касается томища «Развитие капитализма в России» — они его просто вынесли на своих несильных плечах. Мама, мои сестры, Надежда Константиновна. Между прочим и физически: книги мне в тюрьму поступали пудами. Я не говорю о том, что весь с лишним год тюремного заключения меня хорошо кормили. Один раз я даже, помнится, написал, что в камере у меня скопилось невероятное количество хлеба.
Когда я много позже вспоминал, в среде ли товарищей или среди родных, о тюремных месяцах и моей работе, то неизбежно слышал различные цветистые истории, которые развились из крошечных реальных эпизодов. Я действительно написал в тюрьме «Проект программы социал-демократической партии» молоком между строк какой-то книги. Перо в молоко — и пишешь. Потом программу «проявили» теплом свечи или керосиновой лампы и в целях конспирации снова переписали симпатическими чернилами. Любопытно, что один такой переписанный экземпляр оказался между строк статьи некоего Чугунова «Шейное ребро у человека с точки зрения теории эволюции» в журнале «Научное обозрение». Я сам как-то, разбирая собственные документы, пронумеровал исписанные страницы карандашом, заложил в конверт и написал: «Старый (1895 года) проект программы социал-демократической партии». И вот возникла смешная легенда, будто бы я делал из разжеванного хлеба специальные чернильницы, и когда надзиратель заглядывал в камеру, немедленно отправлял чернильницу в рот. За «сеанс» будто бы заглатывал чуть ли не до сорока таких «чернильниц». Слышу, что жандарм шевелится возле глазка в камеру, и сразу глотаю. А вы попробуйте налить молоко в хлеб, и что получится? Все на самом деле было и сложнее, и обыкновеннее. И вообще, техническая сторона любой интеллектуальной работы проще, чем её умственное содержание. Такова была и работа над «Развитием капитализма в России». Такое можно поднять и сотворить только в юности.
Я сейчас с невыразимым страхом вспоминаю все огромное поле этого многостраничного труда. Но здесь, повторяю, надо иметь в виду и мою молодую трудоспособность и честолюбие. Я тогда поставил перед собой гигантскую задачу. Борьба с народничеством уже заканчивалась, ограничившись окопными стычками. Противник был деморализован, его дело переходило к так называемым легальным марксистам, во главе которых стоял мой старинный приятель Струве, но нужен был последний массированный удар и зачистка пространства. Для этого необходимо было дать цельную картину нашей действительности как определённой системы производственных отношений, с неизбежной эксплуатацией и экспроприацией доходов трудящихся и показать выход, диктуемый экономическим развитием. Перед русским марксизмом встала задача глубокого изучения экономики России. А разве кому-нибудь ещё не ясно, что «выход» диктуется не желаниями и волей кучки диссидентов, а порядком и обстоятельствами жизни? Это к вопросу моих размышлений, когда мы подойдем к необходимости и логике переворота ли, революции ли октября семнадцатого года — каждый называет это событие в меру своей этической и политической зрелости. Скучная теория должна была определить перспективы революционной борьбы. А для этого в первую очередь надо было не спорить налегке о внешних и внутренних рынках для русского капитализма — есть ли они, эти рынки, или их нет, а значит нет практически и пролетариата и нет теоретически капитализма, а есть некий специфический русский невнятный путь между хороводами на околицах и пьяным мастеровым, на гармошке играющим на бульваре, — для этого надо было не цветасто и бездоказательно спорить, а сесть кому-то за обложенный книгами стол и заняться анализом общественно-экономического строя и классовой структуры России. Достоверные выводы могли возникнуть только отсюда. Интуиция и прежняя подготовительная работа человека, страстно интересующегося действительностью, конечно, вели меня, но все это надо было научно обосновать.
Потом мои не очень многочисленные товарищи по партии будут спорить по существу моих выводов, а «теоретики», которые неизбежно после Октябрьской революции появятся из бывших богословов и историков, скрупулезно примутся отыскивать, чем я обогатил марксистскую теорию; но вначале была невероятно тяжелая, как у землекопа, черновая работа и — признаюсь! — честолюбивое желание кое-что присовокупить к теории Маркса.
Дело в том, что моя книга «Развитие капитализма в России» вышла — забегаю вперед, в следующую главу, в ссылку — через пять лет после того, как Энгельс посмертно опубликовал третий том Марксова «Капитала». В своём предисловии Энгельс писал, что его покойный друг долго, тщательно и в подлинниках — заметим это — изучал экономику пореформенной России — обратим внимание и на этот факт! Можно сделать предположение, что Маркс именно на примере России собирался развивать свои взгляды на эволюцию капитализма в сельском хозяйстве. В плане научного материала Россия, с её разнообразием форм землевладения, в разделе о земельной ренте этой не осуществившейся работы Маркса должна была играть ту же роль, что при исследовании промышленного капитала играла в первом томе Англия. Втайне я всегда думал, что моя работа переосуществила этот замысел великого экономиста. Это все стало определяться в дальнейшем, а тогда, в момент замысла и написания книги, мною владело желание только доказать свою правоту.
Определённо при рождении мне повезло с родителями. И хотя отец наградил меня предрасположенностью к той болезни сосудов, от которой я, если не сейчас, то умру позже, они оба, и отец, и мать, отличались чувством долга, усидчивостью и колоссальной работоспособностью.
Когда в камере петербургской тюрьмы я остался один на один со своим планом, меня охватило отчаяние. Огромная книга стояла перед моим внутренним взором. Книга-монстр с таблицами, выкладками, примечаниями, обширным научным аппаратом, отсылками к художественной литературе. Сумею ли я выполнить задуманную, а тогда казавшуюся безбрежной, работу? Как уже имеющий некоторый опыт политический писатель, я знал, что книга получается лишь в том случае, если её задуманный образ в конце концов совмещается с тем, что ты смог сделать. А замысел такого масштаба меня ещё никогда не посещал. Здесь нужны были не только терпение, мысли и факты, но и определённое писательское мастерство. Значит, будем учиться во время работы. Но смогу ли? И тут я вспомнил о бюргерской пунктуальности своих немецких предков, о поразительной выносливости и терпении моей матери и для себя решил: не будем волноваться, я это сделаю. Каждый день, день за днем, неделя за неделей, безо всяких светских и церковных праздников, пунктуально, глава за главою, параграф за параграфом, под мягкую поступь по коридору надзирателя, распределив свой распорядок между работой, сном, гимнастикой, которая должна была поддерживать тело, которое в свою очередь должно было поддерживать дух. Мы из царской тюрьмы сделаем ловушку для царского самодержавия. Пока мы не можем потягаться с ним в силе, так померяемся в интеллекте. А на ночь в своей камере, которую мы превратим в рабочий кабинет, чтобы не сойти с ума, мы будем на сон грядущий читать художественную литературу.
И все-таки, как я об этом мельком говорил, мне приходилось отрываться от этой захватившей меня целиком работы. Необходимо было срочно написать проект программы. Тот самый, самый первый в русской социал-демократии, оказавшийся потом на шейном ребре эволюции. Объясню, о