Молодость заставляет иногда человека совершать некоторые избыточные ходы. Книга, выходившая отдельными выпусками на гектографе, имела в нашей среде огромный успех. Естественно, никаким другим образом из-за цензуры она не смогла бы выйти. Это было определённое явление в общественной жизни той поры. И все же конец её, последние фразы были скорее излишне пропагандистские, как мне деликатно говорили, риторические, навлекавшие на меня пристальный взгляд полиции, которая если не про все, то про многое дознавалась своими путями. «На класс рабочих и обращают социал-демократы все своё внимание и всю свою деятельность, — писал я в последнем, третьем выпуске, посвященном очередному жирующему на либеральных гонорарах «другу народа», г-ну Кривенко. — Когда передовые представители его усвоят идеи научного социализма, идею об исторической роли русского рабочего, когда эта идея получит широкое распространение и среди рабочих создадутся прочные организации, преобразующие теперешнюю разрозненную экономическую борьбу, — тогда русский рабочий, — начал я подчеркивать и выделять «сильные», антиправительственные места в рукописи, — поднявшись во главе всех демократических элементов, свалит абсолютизм и поведёт русский пролетариат (рядом с пролетариатом всех стран) прямой дорогой открытой политической борьбы к победоносной коммунистической революции».
Это было невероятно: я читал «Друзей народа» в петербургском марксистском кружке, скучную, на первый взгляд, теоретическую книгу, и она была выслушана с многозначительным вниманием. Мне вообще иногда думалось, что эта книга сыграла определённую роль и в моей личной жизни. Потому что Надежда Константиновна, с которой мы познакомились в конце февраля 1894 года на Охте, в Петербурге, «на блинах» у инженера Классона, мне кажется, как-то совершенно по-другому стала смотреть на меня после этого чтения в кружке осенью и потом довольно часто заговаривала со мною о «желтых тетрадочках», которые, кстати, ходили по рукам без подписи. Надежда Константиновна неоднократно мне говорила, что в этих «желтых тетрадочках» была поставлена цель борьбы. Возможно. Но писателя ведёт не только логика мысли, но и тайная логика слов, текста.
Основное содержание «Друзей народа» — это все тот же спор об «особом русском пути», о том, произошло или не произошло расслоение крестьянства и кто — богатый крестьянин? Труженик, богатеющий вместе с обществом, или обычный мироед и эксплуататор? Это старый спор, где народники говорили о невозможности капитализма на русской почве без внешних рынков, а вооруженные Марксовой теорией и фактами статистики социалисты — и я в их числе — утверждали, что капитализм давно уже наступил. Этот спор был очень быстро до политической прозрачности решен историей, и к нему не стоит возвращаться, как к делу очевидному, даже в мемуарах. Все это отчетливо чувствовалось даже тогда и было почти ясно любому невооруженному, но и непредубежденному взгляду. Если не вслушиваться особенно в либеральную болтовню. Но отчего же тогда эта моя первая книжка имела такой огромный успех?
У публики всегда возникает, как я, кажется, уже говорил, повышенный интерес к публикации, где нападают на её кумиров. А в моем сочинении я довольно дерзко обращался с г-ном Михайловским, позволившим себе прямые инвективы по отношению к теории Маркса. Он крутил словеса, путал социологию и экономику, обращался к особо мне ненавистной «человеческой природе», апеллировал к некой общей «морали». Этот социолог интересовался обществом и выяснял условия, при которых та или иная «потребность» человеческой природы получает «удовлетворение». Буржуазная дамочка, например, от подобных статей удовлетворяла свою потребность в возвышенной болтовне и била при этом свою кухарку по мордасам. В крайнем случае кухарку она могла и не бить, но тем не менее кухарка, по Михайловскому, остается с грязной тряпкой в руках, чтобы подтирать за дамочкой и подносить ей чай со сдобной булочкой. И при этом кухарка навсегда, заметим, останется в специфической русской истории кухаркой, а просвещенная барынька — просвещенной и нервной барынькой. Заглядывая вперед, должен сказать, что за это именно и боролись: не просто перевернуть общество, чтобы дамочка при новом режиме обязательно стала кухаркой, а чтобы у кухарки появился шанс на французском языке отвечать дамочке. Коллонтай-то смогла бы принимать участие в управлении государством, а вот кухарку госпожи Коллонтай или в крайности её, кухаркину, дочку этому надо было учить.
Господина Михайловского не интересовали формации, которые могли быть основаны на таком несоответствующем «человеческой природе» явлении, как порабощение большинства меньшинством. Для него существенным было выявить лишь «уклонения» от «желательного», «дефекты», отчего-то случившиеся в обществе. Основная идея Маркса о естественноисторическом процессе развития общественно-экономических формаций в корне подрывает эту социологию, опирающуюся на мораль, этику, уклонения и пр. Поскребите «народного друга», скажем мы, перефразируя известное изречение, — и вы найдете буржуа.
И теперь спрашивается: если так несилен в учении Маркса вполне образованный, неглупый, наверное не без сострадательного сердца, публицист, то разве можно быть уверенным, что даже доброжелательная, настроенная на марксизм публика знает азы этого учения? У неё есть скорее некоторые сочувственные представления об этом учении, связанные с социальным ощущением, как правило, в силу происхождения и экономической необеспеченности. Одним словом, рабочему это ближе, а студент понимает все достаточно поверхностно. И следовательно? А все очень просто: разбирая идеологическую кашу Михайловского, приводя его нелепые примеры, а также экономические умничания его друзей либералов, доказывая несостоятельность их болтовни, одновременно провожу некий ликбез по марксизму. Я не стесняюсь разворачивать самые длинные цитаты из Маркса, привожу доходчивые примеры из философии, социологии и даже из естественных наук, например, говорю о Дарвине. В определённом смысле «Капитал» и «Происхождение видов» очень схожие книги: основополагающая идея и целый Монблан скрепляющих и доказывающих её фактов.
И вот уже теперь для этой своей новой, последней работы, которую я то ли нашептываю, то ли она вся мне лишь привиделась в больном и полуразрушенном сознании, для работы, которую я, скорее всего, не увижу напечатанной, а может быть, даже приведенной в порядок, то есть перенесенной на бумагу, я тоже позволю себе вспомнить, если смогу, несколько самых знаменитых Марксовых пассажей. За ними не надо далеко ходить, ибо основное, а может быть, и самое главное по мысли, как ни странно, находится в предисловии к «Критике политической экономии». Но можно эту цитату найти и в моих собственных «Друзьях народа». Я уже, кажется, приводил из неё несколько фраз, а теперь есть смысл посмотреть, как выглядит все это целиком. Ей-богу, это замечательный текст, который не грех бы знать и наизусть, как в своё время мы в гимназии заучивали длинные цитаты из Священного Писания, само собой понятно, ещё ни один знаменитый текст, заученный наизусть, не мешал ни человеку, ни человечеству.
«Первая работа, которую я предпринял для разрешения обуревавших меня сомнений, — писал Маркс о своих размышлениях по устройству капиталистического мира, — был критический разбор гегелевской философии права. Работа привела меня к тому результату, что правовые отношения так же точно, как и политические формы, не могут быть выводимы и объясняемы из одних только юридических и политических оснований; ещё менее возможно их объяснять и выводить из так называемого общего развития человеческого духа. Корень их заключается в одних только материальных, жизненных отношениях, совокупность которых Гегель по примеру английских и французских писателей XVIII века называет «гражданским обществом». Анатомию же гражданского общества следует искать в политической экономии. Результаты, к которым привело меня изучение последней, могут быть кратко сформулированы следующим образом. При материальном производстве людям приходится стать в известные отношения друг к другу в производственные отношения. Последние всегда соответствуют той ступени развития производительности, которою в данное время обладают их экономические силы».
Надо терпеливо следить за мыслью Маркса, и чем внимательнее неопытный читатель это сделает сейчас, тем легче ему будет в дальнейшем следить и за перипетиями этой работы, и за всеми перипетиями современной ему жизни. Но дальше: «Совокупность этих производственных отношений образует экономическую структуру общества, реальное основание, над которым возвышается политическая и юридическая надстройка и которому соответствуют определённые формы общественного сознания. Таким образом, производственный порядок обусловливает социальные, политические и чисто духовные процессы жизни. Их существование не только не зависит от сознания человека, но, напротив, последнее само от них зависит».
Я задаю себе часто вопрос: почему так отчетливо помнятся именно первые собственные сочинения? В моем случае политического писателя это понятно. Именно здесь происходило и размежевание с идейным противником, и здесь же определялись политические силы России, способные начать и завершить революцию. Здесь выкристаллизовывалось и собственное мировоззрение, дальше многое шло по инерции, с готовым запасом главных представлений, уточнялись позиции в соответствии с моментом и уяснялся противник и подправлялась тактика. Вначале мы говорили слово «революция», представляя себе это понятие до некоторой степени абстрактно. Она произойдет когда-то и вспыхнет в некотором, почти условном пункте. Но не вспомнит ли мой гипотетический читатель и собеседник уже приводимую мною мысль Энгельса о «десятке решительных людей», горстке в нашей стране? Вот эта-то горстка оказалась права и в своём анализе действительности, если хотите — в своей теоретической непримиримости, и в своём анализе политических сил. Она чувствовала себя исторически правой и именно поэтому была смелой и решительной. Ввязываясь в драку, мы твердо знали, чем это закончится, и закончится если не на этот раз, то в следующий.
Для возможных читателей этих моих записок повторяю: и в следующий. Помню один из самых драматических эпизодов гражданской войны, когда практически республика на географической карте оказалась чуть больше Московского княжества XIII-XIV веков, контрреволюция стояла под Орлом и Тулой, и всем казалось, что наступил крах и грядет реставрация. Именно в это время секретарь ЦК Елена Дмитриевна Стасова с невероятными предосторожностями закапывала и прятала где-то под Петроградом государственные ценности, кажется, в иностранной валюте и драгоценностях. Это были средства партии: если наступит реставрация, то на эти деньги мы начнем снова. И если понадобится, как бы ни повернулось время, какие бы ни возникли откаты и отливы истории, пока существует капитализм, пока существует эксплуатация, мы начнем… Без пафоса, с анализа общественных сил.
В «Друзьях народа» приходилось сразу решать комплекс идейных вопросов. Интересовал ли кого-нибудь старый непоследовательный чудак Михайловский? За 17 или 20 лет до того, как я написал «Друзей народа», Михайловский сам, когда был ещё молод и, наверное, не приобрел буржуазные удобства и восторженных буржуазных почитательниц, достаточно определённо защищал основы революционной теории именно Карла Маркса в «Отечественных записках» — «Карл Маркс перед судом г. Ю. Жуковского» — и трезво оценивал эту доктрину — «По поводу русского издания книги Карла Маркса». Куда, спрашивается, все это делось? Проелось? Каким образом испарился революционный пыл?
Собственно, в концентрированном виде в «Друзьях народа» был поднят и ещё один вопрос — крестьянский. Дело даже не в том, что при популярности «Русского богатства» надо было дать ответ Кривенко, нагородившему массу чепухи. Крестьянский вопрос в России, крестьянской стране, — это всегда вопрос главный. Потом, после Октябрьской социалистической революции (желающие могут по-прежнему называть её октябрьским переворотом; называйте октябрьским переворотом, окончившимся социалистической революцией!), меня будут упрекать в непоследовательности. Революцию мы выиграли потому, что объединились с крестьянами, а дескать, в 1894-м в «Друзьях народа» я презрительно отмахнулся от народнического представления о том, что Россия может «перепрыгнуть» капиталистический этап развития и очутиться прямо в социализме. Да не забыл я соображение Маркса о крестьянстве, зафиксированное ещё в «Манифесте»! «Среднее сословие: мелкий промышленник, мелкий торговец, ремесленник и крестьянин — все они борются с буржуазией для того, чтобы спасти своё существование от гибели, как средних сословий. Они, следовательно, не революционны, а консервативны. Даже более, они реакционны: хотят повернуть назад колесо истории». Не «Манифест» устарел, а со времени его написания минули годы и годы. А если говорить о «Друзьях народа», надо начинать с того, что это уже разное в социологическом плане крестьянство и здесь прошло почти 25 лет, российский капитализм достиг неимоверной концентрации, вступив в фазу империализма. Крестьянин, прошедший через войну… В 1917-м стояли не только вопросы теории, но и вопросы тактики. В конце концов получилось.
Можно и съязвить, конечно: насилие — вот Бог истории. Может быть, со временем и отыщутся революции в шелковых перчатках, но они, наверное, будут потом, в другом веке. И надо внимательно посмотреть, может быть, просто один разряд буржуазии, скажем, чиновничьей, меняет другой разряд — буржуазии служивой. Даже не буржуазии, а партократов, наподобие наших, сегодняшних, а буржуазией они станут потом. Но так можно думать только сегодня, когда за спиной три русские революции, одна из которых социалистическая. И пора напомнить для возможного читателя, что такое социализм и как я его представлял себе в 1894 году. Социализмом называются протест и борьба против эксплуатации трудящегося, борьба, направленная на полное уничтожение этой эксплуатации. Полное уничтожение, на это мы надеялись в 1917-м, потому что при диктатуре пролетариата эксплуатировать-то вроде некому…
Дальше у меня было какое-то рассуждение о тенденции публициста Кривенко «стоять за надел» — вот это и было главным. Это была все та же самая народническая идея, но теперь уже, когда прошло несколько десятилетий со дня её рождения, в самом гадком её исполнении. В исполнении буржуазно-мещанском. Вопросы землевладения, столь актуальные после реформы, совершенно загромоздили от исследователя экономику деревни. Наделы? Выкуп? Четвертина? При своём возникновении, в своём первоначальном виде теория народничества обладала определённой стройностью — она допускала справедливость представления об особом укладе народной жизни, теория предполагала коммунистические инстинкты «общинного» крестьянина и потому видела в крестьянине прямого борца за социализм. На практике пришлось убедиться в наивности представления о коммунистических инстинктах мужика. Внутри самого крестьянства складываются классы буржуазии и пролетариата. Тогда «просвещенное общество» решило, что во всем виноваты правительство, абсолютизм, и огонь критики и борьбы был направлен на него. Но вот что интересно: многие социалисты-народники, не принимающие теории социал-демократов, при агитации против правительства за достижение политических свобод, обращают, однако, своё внимание на рабочую среду. Они убедились эмпирически, что только в ней, в рабочей среде, можно найти по-настоящему революционные элементы. Но они смотрят на рабочего не как на единственного борца за социалистический строй — вот точка зрения и «Манифеста», и социал-демократов. (В свою очередь, должен сказать, что эта точка зрения подверглась у меня в 1917 году определённой деформации.) Он для них человек, наиболее страдающий от современных порядков. Таскай каштаны из огня для буржуазии, рабочий! Они отвлекают рабочих от их главной и прямой задачи — организации социалистической рабочей партии.
И вот здесь основное, что меня взволновало в статьях Кривенко и прочих российских яснолобых либералов. (Помню, акцентируя читательское внимание в определённых местах, я энергично орудовал типографскими отбивками и шрифтами.) Разработанные и пропагандируемые ими теории являются, безусловно, реакционными, поскольку они подаются в качестве социалистических теорий. Социалисты должны решительно и окончательно разорвать со всеми мещанскими идеями и теориями — вот главный и полезный урок, который должен быть извлечен из этого похода прессы против социал-демократов.
И ещё один чрезвычайно актуальный момент. Банальное вырождение народничества в посредственную теорию мелкобуржуазного радикализма — об этом как раз и свидетельствуют «друзья народа» с их рассуждениями о наделах, о льготных кредитах, о других «послаблениях». Все это показывает нам, какую ошибку делают те, кто несет рабочим идею борьбы с абсолютизмом, не разъясняя им подробно и наглядно антагонистического характера российских общественных отношений. Почему тогда, казалось бы вне бытовой логики, за политическую свободу стоят и идеологи буржуазии? А ведь все очень просто: ей, буржуазии, эта политическая свобода даст возможность ещё круче эксплуатировать все тех же рабочих.
Конечно, в переложении через много лет все это звучит довольно бледно. Невольно уходит масса деталей, таких актуальных в то время, когда книга писалась. Разве кого-нибудь сейчас удивит факт повсеместного расслоения крестьянства? А нарождение в нем класса буржуазии? Но тогда эти вполне очевидные вещи надо было доказывать с цифрами в руках, выкладками и подсчетами. Надо было ломать сопротивление, в том числе и сопротивление так называемых социалистов, у которых из-за недостаточной теоретической подготовки ещё возникали удобные мелкобуржуазные иллюзии. Потом все это будет повторяться неоднократно на разных уровнях и в разное время. Сколько бедствий русской жизни принесет низкая теоретическая образованность наших русских вождей!
И, наверное, последнее в этой главе. Довольно рано я ощутил себя не просто рядовым революционером-исполнителем. Если говорить о последних, об исполнителях, то это самые счастливые люди. Сколько внутренней гармонии в их жизни. Сколько, наверное, счастья, без рефлексий, с полной уверенностью в правоте своих поступков, в необходимости риска, лишений, трудностей испытали они, перевозя чемоданы с двойным дном, расклеивая листовки и встречая на явках товарищей. Сколько получили внутреннего глубокого удовлетворения. Я хорошо помню вереницу этих товарищей. Бабушкин, Шелгунов, Воинов, разве не такой была и Надежда Константиновна, способная просидеть ночь, чтобы в срок, к утру, «к транспорту» зашифровать письмо? Мне, повторяю, не было это дано, хотя я все это умел. От народовольцев, как все мои товарищи считали, а на самом деле от жизненной логики ко мне пришли знания правил конспирации (я их часто сам придумывал или высчитывал), умение уйти от филера и распознать шпика. Но вместе с рано пришедшим чувством вожатого, руководителя, вселились в душу и постоянное беспокойство за общее дело, а с ним и привычка охватывать процессы в их совокупности, возникло понимание по возможности избегать мелочной работы, излишней, способной повредить делу опасности, возникла необходимость беречь и копить свой духовный мир для серьезной теоретической деятельности. Это не означало, что с юности я был лишен лихих намерений молодого революционера рисковать и действовать, хотя, надо сказать, первой революционной кличкой у меня оказалась кличка Старик. Довольно точно было подмечено. Но тем не менее я все это, как мы говорили в гимназии, проходил.
Все было: марксистские кружки в Самаре, кружки в Петербурге, листовки, нелегальная литература, встречи и индивидуальные разговоры с рабочими, будоражащие молодую марксистскую общественность рефераты, вечерние рабочие школы, листовки. Понимание, что существующий мир не вечен, он обречён и его надо подтолкнуть к славной кончине. Как это все шлифовало характер и убыстряло ток крови!
Сейчас я удивляюсь: как мы все это смогли сделать? Стояло огромное и на удивление прочное здание Российской империи, а мы строили вокруг него из палочек, из бревнышек какие-то леса для строительства новой жизни. Казалось, дунь ветерок — и все разнесет по клочкам, ни одной палочки не останется. От медленной и молчаливой работы, которой мы занимались, ничего измениться не могло. С рабочими приходилось начинать говорить о мелких экономических требованиях, завоевывать их внимание и авторитет в воскресных школах. Попробуй сразу поговори с ними о политике. Но ведь «политикой» переплетена вся повседневная жизнь. Грубость и самодурство урядников, приставов, жандармов, их вмешательство при всяком несогласии с хозяином обязательно в интересах последнего, отношение к стачкам всех власть имущих — всё это быстро показывает, на чьей они стороне. Надо только каждый раз отмечать это в листках, в статьях, указывать на роль местного урядника или жандарма, а не только кивать на самую верхнюю власть. До этой самой верхней власти рабочий должен дойти своим умом. Кстати, мой всегдашний совет: в агитации начинайте с мелочей, крупное придёт само собой. Я помню, что, когда вышел какой-то закон о рабочих, мы готовили первый номер «Рабочей газеты», так и не увидевший света. Разгорелась дискуссия, в чью сторону направлять стрелы передовицы. И мы решили намеренно говорить о министрах, а не о царе. Статья так и называлась — «О чем думают наши министры?». А разве любой читатель не идентифицировал министров правительства с царем?
В это время я написал большое количество агитационных статей, многим казавшихся скучными и растянутыми. Я старался не сюсюкать с рабочими, не подделываться под народную речь, писать без дешевой популярности якобы для большей понятности. Брошюры «Объяснение закона о штрафах, взимаемых с рабочих на фабриках и заводах», «Новый фабричный закон», статьи «О стачках», «О промышленных судах». Не стоял я, размахивая знаменем, на самом верху наших строительных лесов. Я принялся трудиться снизу, начинал с самой черновой работы революционера. И этим я горжусь до сих пор.
Теперь естествен вопрос: с чего все это началось?
Само время сформулировало народный протест против власти, но только переехав в Петербург, я понял, как он значителен, сколько образовалось кружков с социал-демократической ориентацией и групп. Но сила эта была ещё разрозненная, не познавшая себя. У меня было, как я сказал, с самого первоначального времени чувство вождя, но не было чувства мессии. Тем не менее довольно рано я ухватил идею создания партии и идею объединения пока хотя бы всех петербургских кружков. Следующей задачей стал переход от узкой кружковой пропаганды к широкой экономической, а главное, политической агитации, к воспитанию рабочей массы, к тому, чтобы подвести рабочих к необходимости свержения самодержавия. Не буду напоминать, что началось осуществление этого плана во время стачек на Семенниковском заводе в декабре 1894-го. «Из искры…» Уже тогда я понимал, что этой поэтической строкой нашего национального гения я воспользуюсь в дальнейшем. Мы недаром говорим, что идеями юности можно жить всю оставшуюся жизнь…
Многие из моих уже современных читателей, должно быть, видели старую, вытащенную откуда-то из семейного архива или из архива полиции фотографию, которую люди, кормящиеся от литературы и политики, уже начали распространять и комментировать. Обычно её подписывают так: «Группа руководящих деятелей «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». На ней — семь человек в обычной обстановке фотографического ателье. Аляповатые, по моде начала века, тумбочки, резной столик, стульчики с точеными ножками и бархатной обивкой. На заднем плане, кажется, даже фикус — король мещанского домашнего садоводства или какой-то другой цветок. Меня фотограф посадил в центре, а вокруг стоят и сидят соратники. Их имена так или иначе пройдут через всю мою жизнь. Закрыв глаза, фотографию вижу «наизусть». Если смотреть слева направо, то стоят Александр Леонтьевич Мальченко, который потерялся в моей жизни, потом Петр Кузьмич Запорожец — все из того же знаменитого кружка «технологов». По делу «Союза борьбы» ему припаяли пять лет ссылки, но уже в тюрьме заболел он психическим расстройством. А ведь тогда казалось, что и жить и бороться будет многие и многие годы. Анатолий Александрович Ванеев — этот не вернулся из ссылки, умер от туберкулеза. Иногда в кулачок говорят о немыслимом «либерализме» царского правительства, дескать, ссылало и даже денег на пропитание ссыльным из благородных давало. Мне вот, когда я был в ссылке, на неделю целую овцу хозяева на пропитание забивали: утром рубленые котлеты, в обед котлеты, на ужин баранья котлетка. Убивали другим — климатом, лишением среды, отсутствием привычной атмосферы. Анатолий был бесстрашный и решительный человек: руководил технической подготовкой издания «Рабочего дела», помогал в гектографировании выпусков «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?». Уже в ссылке поддержал наш протест против «экономистов». Как такие люди нужны были бы сейчас!
Но наступило время рассмотреть сидящих на знаменитой фотографии: Василий Васильевич Старков, мой ровесник, и в ссылке был, и под арестом, и поддерживал большевиков, и отходил в годы реакции от движения, кажется, где-то заведовал электростанцией, сейчас вроде в торгпредстве в Берлине. Пожинает плоды победы. Глеб Максимилианович Кржижановский — всего на два года моложе меня, но как до сих пор бодр! Уходя навсегда — теряем ли мы весь мир или только друзей? Собственно, вся моя жизнь, и дореволюционная, и послереволюционная, связана с Глебом. Даже песни мы пели его: «Вихри враждебные веют над нами», «Беснуйтесь, тираны» — знаменитые переделки польских революционных песен. Пропустим его участие в подготовке II съезда партии. Уже в наше время он выступил с докладом о плане ГОЭЛРО, стал первым председателем Госплана. Что он, интересно, сейчас думает обо мне и моей болезни?
Лучше не будем смотреться в зеркало, дабы избежать невыгодного сравнения с человеком, сидящим за столиком. Заметим только, что очень рано волосы покинули его голову и он начал компенсировать их короткой бородкой. Сейчас этому человеку про зеркало лучше забыть. Кто из врачей знает, какие мысли, как электрические искры, пролетают под этой маской идиота, которую из моего лица сотворила болезнь? А может быть, тревога за дело и страну дают силы? А так хочется успокоиться и умереть простым человеком, даже так мне ненавистным обывателем. Но хватит, надо беречь редкие минуты просветления для дела.
У нас последний герой и персонаж старой фотографической карточки. Я всегда думал, что это фотографическая карточка моей молодости, а теперь кажется — список разочарований и потерь.
Крайний из сидящих справа — Юлий Осипович Цедербаум, Мартов, Юлик. Рассказывали, что он был «потрясен» моей грубостью в полемике с либералами, народниками и «экономистами», когда вышли «Друзья народа». Но разве революция не борьба? Разве бороться можно в белых перчатках? Уже позже мы познакомились с ним на квартире Кржижановского и внезапно сошлись. Наверное, общее сказалось в любви к теории Маркса, в почти религиозной нетерпимости к идеям, которых каждый из нас не разделял. Один из самых моих жестоких оппонентов и до революции, и после. Но ведь и один из самых близких мне людей. Кроме молодой дружбы прежних лет, в наших отношениях была и какая-то мистическая связь. Без меньшевиков не было бы и большевиков. Именно Юлий делал доклад по Уставу на II съезде партии, где мы, собственно, и разошлись. Мне иногда казалось, что в 1917-м он вернулся в Россию, чтобы стать моим постоянным политическим противником. На II Всероссийском съезде Советов выступил с соглашательским предложением об образовании правительства из всех социалистических партий. Ну и что бы из этого получилось? А потом протестовал против ареста участников контрреволюционного заговора, против закрытия буржуазных газет, против роспуска Учредительного собрания. Что здесь спорить и искать аргументы, наша революция, как и французская, выжила только благодаря последовательной диктатуре! Он все время боролся со мной — и когда был избран от меньшевиков на VII съезд Советов, и когда был избран во ВЦИК, и когда стал депутатом Моссовета. Уехал в 1919-м за границу, чтобы снова бороться, организовывая некий новый «Интернационал», издавать меньшевистский «Социалистический вестник». Когда он уже был болен и лежал в берлинской больнице, я распорядился помочь ему и перевести немного денег.
Мы сфотографировались в феврале 1897 года, в тот небольшой промежуток времени, когда, меня выпустили из тюрьмы перед тем, как отправить в ссылку. Но «Союз борьбы» был создан в октябре 1895 года. Это была городская организация социал-демократов, сколоченная на основе разрозненных марксистских кружков. Я мечтал, по аналогии с политической жизнью западных стран, о партии, которая смогла бы объединить и связать насущные экономические требования рабочих с политической борьбой против царской власти, против Капиталистической эксплуатации как таковой. Партия эта могла стать собственной армией всех недовольных порядком жизни и мечтавших по тем или иным причинам изменить его.
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Вряд ли мы все думали об исторической необходимости этой фотографии, но тем не менее собрались перед фотообъективом. В сложном чувстве, которое заставило нас объединиться для съемки, было, наверное, и чувство опасности: многие из нас уезжали в ссылку, свидимся ли когда-нибудь? Некоторые из нас действительно серьёзно рисковали, все это было не игрой, хотя власть, чувствующая свою силу, недооценивала опасность, исходившую от молодых людей, читавших книжки и мечтавших изменить мир.
Глава четвертая