2. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений».
Никто против этого не протестовал. Каждый из народных вождей рассчитывал выиграть в одиночку.
Наконец-то раздираемое противоречиями и внутренней неприязнью друг к другу Политбюро смогло изолировать Ленина от каких бы то ни было влияний и сведений извне. Лишило инициативы. Этому замечательному мыслителю и оратору (каковым сам Сталин никогда не был, его удел — это кабинетные решения, поправки, дополнения; собственные речи только в том случае, если внимание обеспечено сторонниками, он не человек дискуссии), способному увлечь зал и повернуть сложившееся мнение аудитории — а это случалось неоднократно, — уже не к кому обращаться.
Как в мавзолее, он замурован в недрах собственной кремлевской квартиры. Есть только телефон, к которому ему нельзя подходить (этот телефон чуть позже сыграет в его судьбе роковую роль), да два секретаря: Фотиева и Гляссер. Иногда к ним присоединяется Шушаник Манучарьянц и М. А. Володичева, поддежуривала и Н. С. Аллилуева. Это жена Сталина, в 1932-м она покончит с собой — одна из версий — после публичного оскорбления, нанесенного ей мужем на кремлевском банкете. Её похоронят на Новодевичьем кладбище: памятник с белой мраморной розой. Та роза, которая была у неё в волосах в ночь накануне смерти, или роза как символ молчания?
Секретари — это связные, адъютанты и доверенные лица Ленина. Он практически может действовать только через них. Но, судя по всему, Фотиева, прожившая после смерти Ленина в почете всю долгую жизнь и заработавшая улицу своего имени в Москве, была не вполне лояльна к своёму патрону. Похоже, именно она показала Сталину знаменитую тайную приписку от 4 января, «добавление» к письму съезду партии, продиктованную Лениным 23-25 декабря.
В этом положении для Сталина удержать ситуацию — уже значило в случае ленинской смерти стать первым, стать претендентом на его место. Сей повар острых блюд сумел законсервировать выгодный для него момент.
Существует поразительный человеческий документ, названный «Дневником дежурных секретарей В. И. Ленина». Есть смысл рассматривать ту его часть, которая непосредственно относится ко времени самой болезни. Это — ноябрь 1922 — март 1923-го.
С 6 марта, когда после молниеносного обмена записками со Сталиным здоровье Ленина ухудшилось уже катастрофически, он стал неопасен. Он уже ничего не диктовал и ничего не писал. Его перевезли в Горки, врачи имитировали лечение, близкие надеялись на выздоровление, массы ещё жили в вере, что есть у земли хозяин, а у бедных — заступник, исполнитель их чаяний. А вожди глухо грызлись за невиданный для них шанс стать первым помещиком земли Русской.
В разграфленной тетради Дневника ленинские секретари записывали все поручения, письма, факты диктовок Ленина, факт подготовки и поиска материалов, отправки и передачи статей и записок, телефонные звонки. Как бы понимая, что они работают на историю, записывали отдельные разговоры с принципалом, свои впечатления от тех или иных эпизодов работы. Временами при чтении Дневника чувствуется, что та или иная фраза вставлена для самооправдания, а иногда и для другого, постороннего, проверяющего взгляда. Порой проговаривались, но это отдельная тема. В специальной графе фиксировалось исполнение поручений.
Не следует думать, будто Ленин не понимал, что происходит вокруг него.
«Владимиру Ильичу хуже. Сильная головная боль. Вызвал меня, — это пишет в Дневнике Фотиева, — на несколько минут. По словам Марии Ильиничны, его расстроили врачи до такой степени, что у него дрожали губы. Ферстер накануне сказал, что ему категорически запрещены газеты, свидания и политическая информация. На вопрос, что он понимает под последним, Ферстер ответил: «Ну, вот, например, вас интересует вопрос о переписи советских служащих». По-видимому, эта осведомленность врачей расстроила Владимира Ильича. По-видимому, кроме того, у Владимира Ильича создалось впечатление, что не врачи дают указание Центральному Комитету, а Центральный Комитет дает инструкцию врачам».
Эта запись датируется уже февралем 1923-го, но можно предположить, что высказанное — это продуманное раньше. Ленин начал «отстреливаться», как только после декабрьских приступов сделался пленником своей кремлевской квартиры.
Уходит текучка работы, он сосредоточивается на общих задачах жизни страны при новом строе. А, собственно, почему новый революционный строй должен в своих организационных конструкциях копировать старый? И почему в хозяйственном и культурном строительстве надо двигаться наезженными путями? Он крепко задумывается над характером противоречий между крестьянами и рабочими и над тем, как эти противоречия преодолеть. Документы, которые он создаёт в это время, настолько просты, что требуется определённое интеллектуальное мужество для того, чтобы в полной мере понять и осмыслить их. Я абсолютно уверен, что они не были поняты ленинскими наследниками.
В его сознании формулируется новый крутой поворот, который необходимо произвести. Он человек идеи, ему лично ничего не надо, у него нет никаких, кроме интеллектуальных, желаний. Со Сталиным в своё время он, может быть, допустил ошибку. Не разгадал его характера, как всегда увлекся, или не захотел с ним работать? Маленькие ошибки имеют свойство вырастать в проблемы. Если ему, Ленину, придётся уходить из жизни, то надо сделать все, чтобы задуманное им было осуществлено. Всю жизнь нельзя предугадать, но он должен сделать шаги, которые помогут развить уже достигнутое. У него остался лишь один способ борьбы — его мысль, и один проводник этой мысли — бумага.
Ещё в конце ноября Ш. Манучарьянц фиксирует в Дневнике: «7 ч. 55 м. Пришел к Владимиру Ильичу Адорацкий, сидел до 8 ч. 40 м. Владимир Ильич говорил по телефону. Попросил протокол Политбюро, я ему передала. Владимир Ильич попросил спрятать протокол Политбюро. Просил особо сохранить книгу Энгельса «Политическое завещание».
Полагаю, что последних два слова этой записи говорят, для чего книга была выбрана в ряду других, но они, эти два слова, ещё освещают и атмосферу работы Политбюро, отодвигаемую от Ленина. Видимо, это как раз было то Политбюро, на котором рассматривался вопрос о внешней торговле.
23 декабря, накануне совещания, изолировавшего его от действительности, он начинает диктовать своё «Письмо к съезду». Он чувствовал себя плохо. Смущался, что в квартире в это время находился кто-то из врачей. «Запишите!» Это как бы «малое завещание», здесь только самое насущное, главные вопросы руководства. Остальное потом, если ещё останется время.
Эти диктовки развернутся позже в серию статей — глубочайших мыслей по поводу общественно-политического устройства страны. Он, всю жизнь привыкший говорить о партийной дисциплине, строго соблюдает правила игры. Диктует по 5-10 минут, ровно столько, сколько разрешают врачи. Или, может быть, Сталин? Но диктует ежедневно. На этот раз он диктует 4 минуты. Быстро и собранно, все продумано.
Он начинает строго, по-деловому, без малейшей патетики. «Я советовал бы очень предпринять на этом съезде ряд перемен в нашем политическом строе».
Этих перемен оказывается всего две, и, на первый взгляд казалось, обе не очень принципиальные.
Во-первых, Ленин советует расширить Центральный Комитет до 50-100 человек. Так ли это принципиально: ещё больше сторонников или чуть меньше?
Во-вторых, он рекомендует придать законодательный характер решениям Госплана. Но придать на определённых условиях. Об этих условиях он скажет позже, и их надо расшифровывать, зная характер власти и её внутренние амбиции.
Пока это лишь тезисы. Время диктовки кончается. Более подробно Ленин останавливается на первом пункте, но мельком, в подтексте. Объясняет причину: предотвратить любые ситуации, при которых «конфликты небольших частей ЦК могли получить слишком непомерное значение для всех судеб партии». Например, конфликт Сталина и Троцкого?
Пока об этом Ленин не говорит. Диктовка закончена. В конце он спрашивает, какое сегодня число. Впереди ночь. Можно даже предположить, что на следующий день, когда очередная порция письма съезду была надиктована, Ленин или не знал, или ещё по-настоящему не осмыслил оградительное, тотальное значение заботы о нем — совещание с врачами у Сталина. Для подыгрыша, вместе с врачами, Сталин пригласил своего бывшего товарища по сибирской ссылке Каменева и ещё Бухарина, который забыл свою мальчишескую влюбленность в Ленина.
В следующие дни эти намеченные тезисы развертываются. Ленин объясняет, что он понимает под устойчивостью ЦК, что считает мерами против раскола. Тут же он приводит знаменательную и, как оказывается, вещую мысль одного из именитых «белогвардейцев»: те очень многое ставили именно на раскол внутри партии. Перегрызутся большевички! Ленин в высшей степени своевременно говорит о том, что партия опирается на два класса: рабочих и море крестьянства. И если между этими классами не будет понимания (а дальше он ещё будет говорить о культурном равенстве), если понимания не будет, то партия неизбежно падет. Это более культурному вследствие городской жизни рабочему нечего терять, а крестьянин по своей психологии тяготеет к мелкой буржуазии. Вот в этой обстановке сложнейших классовых интересов и противоречий вдруг возникают ещё некие личные противоречия в самом узком кругу партии, в ЦК.
«Я думаю, что основным в вопросе устойчивости с этой точки зрения являются такие члены ЦК, как Сталин и Троцкий… Отношения между ними, по-моему, составляют большую часть опасности того раскола, который мог бы быть избегнут и избежанию которого, по моему мнению, должно служить, между прочим, увеличение числа членов ЦК до 50, до 100 человек».
На этот раз он требует в ЦК не «профессиональных» революционеров, не активистов, не все знающих и готовых к любой распре интеллигентов. По мысли Ленина, в ЦК должны войти «рабочие, стоящие ниже того слоя, который выдвинулся у нас за последние пять лет в число советских служащих, и принадлежащие ближе к числу рядовых рабочих и крестьян…»
Вот он, надежный намордник для так называемых профессиональных руководителей. Ленин, как мне кажется, конструирует его для быстро жиреющего отряда партийных вождей всех калибров.
Ленинское «Завещание» подробно известно лишь в своей личностной, так сказать, «антисталинской» части. Ленин не сомневается, что за прощальной вестью «Король умер» последует ритуальное продолжение — «Да здравствует король!». Он не обольщается. Его задача — предотвратить незаконную передачу наследства. Здесь он холодно-отстранен. Это наработанные и взвешенные характеристики. Пусть решают товарищи. Решает съезд.
Сталин. «Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью».
Троцкий, «…тов. Троцкий… отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела».
Зиновьев, Каменев, «…октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не является случайностью, но… он так же мало может быть ставим им в вину лично, как и небольшевизм Троцкому».
Бухарин. «Не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики)».
Пятаков (это сравнительно молодой выдвиженец, чье имя почти не фигурирует в данном повествовании, и приводимая характеристика нужна не для полноты, а скорее, чтобы показать хлесткость и уверенность ленинского психологического мышления). «Пятаков — человек несомненно выдающейся воли и выдающихся способностей, но слишком увлекающийся администраторством и администраторской стороной дела, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе».
Диктовка окончена. Пока М. А. Володичева собирает свои карандаши и складывает бумаги, он ещё раз предупреждает: все, что продиктовано вчера и сегодня, то есть 24 декабря, является абсолютно секретным. Слово «абсолютно» Володичева подчеркивает в Дневнике. Ленин потребовал, чтобы все записи хранились в особом месте, под особой ответственностью и считались категорически секретными.
Как я уже сказал, эти секреты не стали секретами для Сталина. Но можно думать, что и ему этот разведческий маневр дался нелегко. Сведения о необыкновенной диктовке Ленина просочились. Сталин был раздражен и понимал, что ему это не принесет ничего хорошего. Если он узнал о содержании диктовок сразу же, то совершенно понятен его разговор с Крупской, именно тот разговор, стоивший Ленину через два с половиной месяца резкого, катастрофического ухудшения здоровья.
Формально Сталин всего-навсего выполнял решение о сохранении покоя своего поднадзорного. Недаром этот покой стал называться изоляцией. Но ведь Сталин — прекрасный службист, он действует не от своего имени, а от имени ЦК. Сталин по телефону делает выволочку Надежде Константиновне. Этот ленинский «рупор» должен быть закрыт. Кажется, эта старушка, которая ещё обладает свободой передвижения, что-то сообщает Старику о текущих кремлевских делах? А на каком основании она нарушает партийную дисциплину? Она не боится, что он, Сталин, потянет её на ковер в ЦК? Все это и кое-что другое было сказано раздраженным генсеком достаточно темпераментно. В его речи соединялись находчивость прилежного семинариста с грубостью тифлисского кинто. Ах, она имеет разрешение от врачей и как жена Владимира Ильича лучше представляет, что ему вредно, а что полезно? Ну, этого генсек стерпеть не мог. Он уже, стиснув зубы, ночью прикидывал, что лучше всех в стране будет все знать лично он, и только он. Зарвавшейся старой большевичке он ответил: «Мы ещё посмотрим, какая вы жена Ленина».
Здесь придётся разворачивать маленькое лирическое отступление.
Если реплика Сталина реально, то есть действительно, была произнесена, то Сталин явно имел в виду начавшееся ещё в 1909 году знакомство — пока назовем его так — Ленина и известной впоследствии большевички Инессы Арманд. Именно в это время Ленин и Надежда Константиновна подружились с Инессой Федоровной. Судьба этой недюжинной женщины поразительна и достойна отдельного внимания. Здесь неудачное замужество, разрыв, дети и столь сильно захватившая эту одухотворенную и разнообразно одаренную женщину революционная деятельность. В 1911 году она преподает в организованной Лениным для подготовки партийных кадров школе под Парижем, в местечке Лонжюмо. (Историческое здание ещё существует, и в нем, как и прежде, находится автомастерская.)
Когда возникло и «кристаллизовалось» чувство у Ленина и Арманд, сказать нелегко. В 1912 году, летом, она по заданию партии уезжает в Петербург, там её дела складываются трагично: она сидит в тюрьме, в одиночке, у неё начинается туберкулез, и свободу она получает не так скоро. Только в 1913-м, осенью — Ленин теперь живёт ближе к России, в Кракове, — снова происходит его встреча с Арманд. Потом этих встреч, вдвоем ли, втроем, будет ещё несколько. Свидетельств, кроме домыслов, — никаких. Крупская в своих воспоминаниях пишет об Инессе Федоровне дружески и без какого-либо раздражения. После смерти Арманд, случившейся в октябре 1922 года в Москве, Крупская взяла на себя заботу о её дочерях. На похоронах Арманд среди букетов и венков был один венок из белых цветов, на траурной чёрной ленте которого стояло: «Тов. Инессе — от В. И. Ленина». Эта лаконичная надпись отличается тщательной продуманностью, и умеющему думать и следить за подтекстом человеку дает огромную пищу для рассуждений. В своём роде Ленин был стилистом.
Был ли это «настоящий роман», и был ли это единственный ленинский роман, кроме того, что начался на масленичных блинах на Охте у социалиста Классона, сказать затруднительно. Во всяком случае, все герои этого треугольника вышли из сложившейся нелегкой ситуации, не уронив достоинства. Но пусть у истории невырванными сохранятся навсегда некоторые личные тайны. И копать в этом направлении, имея в виду Монблан ленинских мыслей, идей, поступков, — чрезвычайно скучное, да и подловатое занятие. Несерьезное это дело, словно в оффенбаховской оперетке, задаваться вопросом: «Взошел или не взошел?» Там герои говорили о приключениях шаловливого Зевса, любвеобильного Париса и каких-то легкомысленных богинь. Здесь — чувства очень немолодых людей. Есть, правда, письмо Инессы Федоровны к своёму кумиру. По сути, объективно — это высокий эпистолярный стиль, почти исчезнувший в наше время. Даже жалко, что приходится делать выписки, а не давать письмо целиком. Но и здесь — пусть разум и сердце читателя поработают самостоятельно — я надеюсь на духовную неиспорченность и нравственное читательское чувство.
«Расстались, расстались мы, дорогой, с тобой! И это так больно. Я знаю, я чувствую, никогда ты сюда не приедешь! Глядя на хорошо знакомые места, я ясно осознавала, как никогда раньше, какое большое место ты ещё здесь, в Париже, занимал в моей жизни, что почти вся деятельность здесь, в Париже, была тысячью нитей связана с мыслью о тебе. Я тогда совсем не была влюблена в тебя, но и тогда я тебя очень любила. Я бы и сейчас обошлась без поцелуев, только бы видеть тебя, иногда говорить с тобой было бы радостью — и это никому бы не могло причинить боль. Зачем меня было этого лишать? Ты спрашиваешь, сержусь ли я за то, что ты «провел» расставание. Нет, я думаю, что ты это сделал не ради себя.
Много было хорошего в Париже, и в отношениях с Н. К., в одной из наших последних бесед она мне сказала, что я ей стала дорога и близка лишь недавно. А я её полюбила почти с первого знакомства. По отношению к товарищам в ней есть какая-то особая чарующая мягкость и надежность. В Париже я очень любила приходить к ней, сидеть у неё в комнате. Бывало, сядешь около её стола — сначала говоришь о делах, а потом засиживаешься, и утомляешь её. Тебя я в то время боялась пуще огня. Хочется увидеть тебя, но лучше, кажется, умерла бы на месте, чем войти к тебе, а когда ты почему-либо заходил в комнату Н. К., я сразу терялась и глупела. Всегда удивлялась и завидовала смелости других, которые прямо заходили к тебе, говорили с тобой. Только в Лонжюмо и затем следующую осень в связи с переводами и пр. я немного попривыкла к тебе. Я так любила не только слушать, но и смотреть на тебя, когда ты говорил. Во-первых, твоё лицо так оживляется, и, во-вторых, удобно было смотреть, потому что ты в этот момент ничего не замечал…»
Переживем это прекрасное письмо и возвратимся к такой выразительной реплике Сталина в разговоре с Н. К. Крупской.
Отдельные непроверенные данные говорят, что сказано было круче: «Мы найдем Владимиру Ильичу новую вдову». Или это было сказано по поводу некоторых активных выступлений Крупской после смерти Ленина? Но тот знаменательный декабрьский разговор подействовал на Надежду Константиновну не живительным образом. Мария Ильинична, сестра Владимира Ильича, в своих, до нашего времени не публиковавшихся, воспоминаниях писала: «Разговор этот чрезвычайно взволновал Крупскую, нервы которой были натянуты до предела, она была не похожа на себя, рыдала».
Но как ни велики в тот момент были обида и женское ревнивое чувство, Надежда Константиновна об этом разговоре Ленину ничего не сказала. И все же я полагаю, что в сердцах какие-то слова в адрес Сталина были тем не менее произнесены, может быть, что-то другое, конкретное, может быть, бытовое. Например, о заплаканных часто глазах Аллилуевой, жены генсека.
О Сталине довольно много ходило пересудов между кремлевскими квартирантами. Так, например, Троцкий описывает, попутно комментируя, сцены, связанные со старшим сыном Сталина.
«Ретроспективный взгляд на детство Иосифа Джугашвили способно бросить детство Якова Джугашвили, протекавшее в Кремле на глазах моей семьи. Двенадцатилетний Яша походил на отца, каким его представляют ранние снимки, не восходящие, впрочем, раньше 23 лет; только у сына в лице было, пожалуй, больше мягкости, унаследованной от матери, первой жены Сталина. Мальчик Яша подвергался частым и суровым наказаниям со стороны отца. Как большинство мальчиков тех бурных лет, Яша курил. Отец, сам не выпускавший трубки изо рта, преследовал этот грех с неистовством захолустного семейного деспота. Может быть, воспроизводя педагогические приемы Виссариона Джугашвили? Яша вынужден был иногда ночевать на площадке лестницы, так как отец не впускал его в дом. С горящими глазами, с серым отливом на щеках, с сильным запаха табака на губах, Яша искал нередко убежище в нашей кремлевской квартире. «Мой папа сумасшедший», — говорил он с резким грузинским акцентом».
Может быть, в разговоре, спровоцировавшем сталинскую грубость, действительно звучало что-то подобное. Тем не менее все это лишь попытки понять, почему Ленин, как бы закончивший в своём «Завещании» политические характеристики вождей, вдруг снова возвращается к личности Сталина.
В новой ленинской диктовке бьется что-то неожиданное. Уже в адресном отсыле этой расшифрованной и перепечатанной на машинке стенограммы к другой дате — «Добавление к письму от 24 декабря 1922 года» — Ленин бьет в точку. На этот раз он диктует Лидии Фотиевой, которая, конечно, прочла записи в Дневнике о категорической секретности именно этих материалов.
«Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общении между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношении Сталина и Троцкого, это такая мелочь, которая может получить решающее значение».
Не будем сосредоточиваться на предательстве ленинского секретаря Лидии Фотиевой. Именно через неё, как утверждают исследователи, мгновенно утекает к Сталину все, о чем пишет и говорит Ленин. Он требует особым образом хранить его документы, запечатывать их в конверты сургучными печатями, но все это не помогает. От домашнего вора не убережёшься.
Меня всегда поражало собрание мемориальных досок на фасаде знаменитого московского Дома на набережной. Если когда-нибудь будете в этом районе, обязательно вчитайтесь в их тексты и вдумайтесь в судьбы этих людей. Как же они предавали друг друга, эти соратники! Среди досок есть мемориальная доска ленинского секретаря Лидии Фотиевой, умершей в 94 года. Я даже помню её рассказы и воспоминания, звучавшие по радио. Среди них только никогда не было этих щекотливых деталей из её биографии. После неё осталось одно неизъятое письмишко, которое характеризует сложившуюся вокруг больного Ленина атмосферу. Не успели остыть секретная диктовка письма к съезду и затвердеть сургуч на печатях, как управляющий клан, то есть люди, которым Ленин и давал характеристики, против которых было направлено острие его критики, уже знали о содержании. От вождя к вождю. Круг заинтересованных лиц расширялся. О положении маленькой Фотиевой, о её репутации никто не подумал. И тогда она сама решила позаботиться о себе. Так легко быть раздавленной между жерновами! Она хорошо знала, по какой цепочке могут пройти слухи, и она пишет письмо Каменеву:
«Товарищу Сталину в субботу 23 декабря было передано письмо В. И. к съезду… Между тем уже после передачи выяснилось, что воля В. И. была в том, чтобы письмо хранилось строго секретно в архиве и могло быть распечатано только В. И. или Крупской… Я прошу товарищей, которым стало известно это письмо… смотреть на него как на запись мнения В. И., которое никто не должен знать».
Лихая была девушка эта помощница Ленина.
Все работы, написанные Лениным в тревожное время между приступами болезни, которая производила структурные изменения у него в мозгу, — вспомним, однако, до последнего этапа он не терял профессионального интеллекта, — все эти работы изучались в советских институтах. Плохо изучались, а если бы хорошо, возможно, не понадобилась бы перестройка, и растерянный Горбачёв знал бы, что делать с огромной державой, а просто невежественный Ельцин не стал бы инициатором её развала по Беловежскому соглашению, спровоцировавшему претензии Чечни на полную независимость.
Эти ленинские работы говорят о тех проблемах, которые уже виделись Ленину, но встанут как общенародные значительно позже. Они написаны в латентный, скрытый период наших экономических, политических трудностей, рождающих межнациональные трения. Так опасная болезнь тлеет внутри крови, а потом вспыхивает тяжелой сыпью.
Политика — это расширение ЦК в надежде, что этот высший политический орган никогда не превратится в семью, в партийную олигархию, диктующую свои личные и корыстные условия остальному обществу.
Экономика — это новый Госплан, начиненный не только бюрократической волей, но и большим числом настоящих (а не по происхождению или по красноармейской дружбе), дотошных и в высшей степени грамотных специалистов.
«Я замечал у некоторых из наших товарищей, способных влиять на направление государственных дел решающим образом, преувеличение администраторской стороны, которая, конечно, необходима в своём месте и в своём времени, но которую не надо смешивать со стороной научной, с охватыванием широкой действительности, способностью привлекать людей и т. д.»
«Преувеличение администраторской стороны» — вот оно, наряду с выраженной ранее тревогой по поводу «необъятной власти», сосредоточенной в руках Сталина, которой тот не сможет «достаточно осторожно» пользоваться, и чрезмерного увлечения администраторством Троцкого и Пятакова, — вот предупреждение об опасности для страны системы, впоследствии названной командно-административной.
Вслед за заметками о придании законодательных функций Госплану, буквально в тот же день, Ленин опять возвращается к вопросу об увеличении числа членов ЦК партии, имея целью «проверку и улучшение нашего аппарата, который никуда не годится». Для этого следует воспользоваться услугами высококвалифицированных специалистов, и задача поставки таких специалистов должна быть задачей Рабоче-крестьянской инспекции — последнее слово ключевое. Вот сюда-то, в РКИ, и должна быть распределена новая часть членов ЦК. На этой ограниченной площадке ЦК — Госплан — Рабкрин и должно происходить взаимодействие власти и жизни. Это как бы новейший, с саморегулирующейся системой, орган управления, первый ход в создании оригинальнейшей бюрократии, если под последней понимать выдвижение идеи, исполнение и проверку.
Здесь же любопытный фрагмент о ревизоре. В нем, казалось бы, нет ничего особенного, он риторичен и даже скучен своей повторяемостью, но есть одно вещее словосочетание. Догадайтесь, какое:
«Мне кажется, что РКИ (в результате своего развития и в результате наших недоумений по поводу его развития) дал в итоге то, что мы сейчас наблюдаем, а именно — переходное состояние от особого наркомата к особой функции членов ЦК; от учреждения, ревизующего все и вся, к совокупности численно небольших, но первоклассных ревизоров, которые должны быть хорошо оплачены (это особо необходимо в наш век платности и при тех условиях, когда ревизоры прямо состоят на службе тех учреждений, которые их лучше оплачивают)».
Читатель совершенно прав, выделяя то же самое, что выделил и Ленин — «в наш век платности». Здесь можно только подивиться точности экономического и психологического анализа, который творит этот больной, но высшего уровня кабинетный ученый.
Среди ленинских пророчеств тех декабрьских дней 1922 года есть и ещё одно, названное довольно наукообразно: «К вопросу о национальностях или об «автономизации». Эта одна из тех классических работ, которая изучалась в своё время в советских вузах, но оказалась, по сути, непрочитанной ни этой аудиторией, ни советским руководством. Если думать иначе, тогда будет трудно объяснить и стремительный отход бывших национальных республик от России, и трагедию в Грузии в 1989 году, и войну в Чечне. Впрочем, высшее советское руководство всегда отличалось особым невежеством.
Ко времени написания статьи уже остро поднимались вопросы «сожительства» республик в будущем СССР. Но был и непосредственный повод, заставивший Ленина активизировать свою мысль. Это участие и ответственность Сталина как генсека в конфликте между группами большевиков, возникшем при вхождении Грузии в состав Союза. Не были проявлены ни гибкость, ни такт, ни должная осмотрительность. Действовавший в центре конфликта Орджоникидзе в качестве аргументации предъявил собственный кулак, то есть попросту ударил одного из своих оппонентов. Ленин увидел в этом факте нечто большее, нежели несдержанность и хулиганскую выходку. Он собирал материалы по так называемому «грузинскому делу» в атмосфере уже возникшей борьбы против Сталина. Специалист по национальному вопросу, каким числился Сталин, именно в этом вопросе разбирался довольно слабо, а с точки зрения Ленина, и неверно. Но Ленин был болен, снаряд послан в казенную часть, но запал не произошел. В какой-то момент Ленин попросил Троцкого стать представителем их обоих на разбирательстве в ЦК. Однако Троцкий, может быть, не желая активизировать себя на новый виток борьбы с опасным противником и раскрываться, ушел от ленинского предложения, сославшись на нездоровье.
Заметки «К вопросу о национальностях…» написаны вдогонку событиям, как некая невысказанная речь, компенсирующая прежде не сделанное. Здесь опять тревога за этот самый тяжелый, как молох, аппарат, который будет командовать, соединять, учить, сливать друг с другом и наказывать инородцев. И здесь же речь о так ненавистном ему великодержавном шовинизме.