По привычке опытного и проницательного читателя он взялся и за медицинскую литературу. Потом его секретари возвращали эту литературу в библиотеки. Пациенту во что бы то ни стало надо было знать, сколько ему ещё отпущено. Он оставлял слишком большое наследство. И заболел он ещё очень не вовремя.
Ему казалось, что скроен он прочно и надежно и неизбежная старость маячит ещё далеко. Сейчас, во время болезни, его лично волновало совершенно очевидное: когда он и его соратники принялись раскачивать устои старого мира, то при всем разнообразии формул они знали, как это делать — рушить, ломать, подтачивать, подкапывать. Сколько здесь можно привести ещё однотипных глаголов!
«Успех революции — высший закон, — утверждал даже Плеханов в 1903 году. — И если бы ради успеха революции потребовалось временно ограничить действие того или другого демократического принципа, то перед таким ограничением преступно было бы останавливаться».
Стенограмму II съезда РСДРП он, Ленин, знал почти наизусть, слишком для него все это было важно и кровно, и поэтому он помнит интонации своего бывшего союзника Георгия Валентиновича Плеханова, с которыми тот все это говорил.
«Гипотетически мыслим случай, когда социал-демократы высказались бы против всеобщего избирательного права… если бы в порядке революционного энтузиазма народ выбрал очень хороший парламент — своего рода chambre introuvable, то нам следовало бы стараться сделать его долгим парламентом, а если бы выборы оказались неудачными, то нам нужно было бы стараться разогнать его не через два года, а если можно, через две недели».
Увы, это, видимо, универсальный закон революции. Точно по этому рецепту они, большевики, поступили в январе 1918-го. Не будем забывать, что первый Совнарком, созданный по решению II съезда Советов, был, по сути и по существу, временным правительством. Его должен был утвердить парламент, и тогда по закону, то есть легитимно, Совнарком мог оставаться у власти. Но большевики получили в Учредительном собрании лишь 175 мест из 715. Когда первое же заседание долгожданной «Учредилки», за которую большевики так долго бились, не утвердило подготовленную ими же «Декларацию прав трудящихся и эксплуатируемых масс», они объявили собрание сборищем контрреволюционеров. Парламент — дело живое. Дальше — дело техники и партийной дисциплины. Не имевший никогда никаких сомнений, знавший только революционную необходимость, Дыбенко приказал матросу Анатолию Железняку отвести уставший караул. Поскольку это означало, что помещение остается без охраны, а все уже знали о судьбе двух министров Временного правительства, растерзанных матросами, собрание пришлось закрыть. Но это все же были действия в экстремальной ситуации.
Сам Ленин и все его соратники знали, как отстаивать и защищать завоеванное. Они справились с гражданской войной. Перед ними были примеры Великой Французской революции. А революция на то и революция, что её противоречия подчас решаются смертью. В это время царила высшая целесообразность с наганом сотрудника ВЧК.
Значительно сложнее оказалось с вопросом, как жить дальше. Ни Маркс, ни другие классики социализма не оставили никаких рецептов по строительству. Когда большевики ввязались в эту драку, у их лидера тоже не было никакой концепции новой жизни и строительства социализма. Вот у Плеханова все известно:
«Социалистический строй предполагает, по крайней мере, два непременных условия: 1) высокую степень развития производительных сил (так называемой техники); 2) весьма высокий уровень сознательности в трудящемся населении страны».
Исходя из этого, Плеханов и считал, что «толковать об организации социалистического общества в нынешней России значит вдаваться в несомненную и притом крайне вредную утопию».
Он, Ленин, думал по-другому. Власть, используемая в интересах народа, может очень многое для народа сделать. Власти Ленин всегда придавал огромное значение, считая её невероятно сильным инструментом преобразования действительности. Но огромный дом не строят без чертежа.
Больше всего Ленина волновал сам человек, этот самый строитель нового мира.
Медицинские книги подсказали, что признаки его болезни не очень укладываются в готовые формулы науки. Он требовал, чтобы ему ещё приносили книги, и ему приносили. Ленин был весьма современный больной: он пытался хотя бы проконтролировать действие врача. Правда, иногда рациональный ход мыслей изменял ему, и тогда он соглашался на какое-нибудь бессмысленное лекарство, вроде препаратов мышьяка.
Но, может быть, у выдающихся людей все необычно — и жизнь, и болезнь? Она тоже течёт такими же непредсказуемыми и невероятными для обычных смертных зигзагами?
Собственно, первые признаки болезни появились в середине 1921 года. С ним уже несколько раз это было: кружится голова, мутнеет сознание, на мгновение он оказывался в темноте — короткий обморок. Обморок для человека всегда похож на смерть и возвращение из небытия.
Головные боли и бессонница — это его старые знакомые. Врачи считали, что они — результат переутомления, огромных нагрузок и чрезмерных волнений. Это понятно — ему было отчего волноваться. Но сам он трезво, по крайней мере отчетливее, чем его лекари, расценивал эти обмороки как первый звонок.
Он заметно рефлектировал и именно тогда сказал одному из своих лечащих врачей: «Каждый революционер, достигший 50 лет, должен быть готовым выйти за фланг: продолжать работать по-прежнему он уже не может; не только вести какое-нибудь дело за двоих, но и работать за себя одного, отвечать за своё дело ему становится не под силу. Вот эта-то потеря трудоспособности, потеря роковая, подошла незаметно ко мне — я совсем стал не работник».
Он боялся, что тревожные признаки болезни грозят ему сумасшествием. И это понятно: высокий интеллект всегда трагичен и предвосхищает несчастья.
7 декабря 1921 года он написал записку членам Политбюро: «Уезжаю сегодня. Несмотря на увеличение мною порции отдыха за последние дни, бессонница чертовски усилилась. Боюсь, не смогу докладывать ни на партконференции, ни на Съезде Советов».
Для всех это было неожиданностью: Ленин казался крепышом, а его здоровье виделось одним из несокрушимых устоев революции. Сам он привык следить и за своим здоровьем, и за здоровьем своих соратников. Это общественное, народное достояние. Всегда советовал лечиться только у лучших врачей. Когда в 1913 году Крупской потребовалась операция в связи с базедовой болезнью, Ленин добился, чтобы её оперировал знаменитый швейцарский хирург, профессор Бернского университета Теодор Кохер. Именно Кохер, и никто другой. Ленин очень хорошо представлял себе, как физическое недомогание негативно действует на интеллектуальные возможности.
В собственной болезни его отчаянно беспокоило одно обстоятельство. По этому поводу он часто цитировал слова старого эмигранта, жизнь которого однажды пересеклась с его собственной: «Старики вымрут, а молодые сдадут». Его волновало Дело! Иногда он откровенничал публично: «Многие ли из нас знают, что такое Европа, что такое мировое рабочее движение? Пока мы с нашей революцией одни, международный опыт нашей партийной верхушки ничем не заменим».
Здесь стоит обратить внимание на то, что он ещё надеялся на мировое рабочее движение, и поэтому поднимал проблему преемственности опыта. Следует отметить и словосочетание «партийная верхушка». Партийная верхушка, руководившая государством, последнее время его очень беспокоила. Он подолгу перебирал в памяти имена, анализировал характеры, теоретические возможности, административный и организаторский опыт людей верхнего партийного эшелона.
Они, товарищи, все как один говорили ему: не следует браться за всё, надо отдать второстепенные вещи исполнителям, больше доверять младшим управленцам, надо экономить силы. Но почему же он тогда, по-прежнему никому не доверяя, пытается контролировать события и дела на всех уровнях?
Ему, человеку опытному и прозорливому, всегда казалось, что если, не дай Бог, он умрет, они, эти его партийные товарищи, тоже окажутся в сложном положении. Грубо и прямо выражаясь, пока он жив, все эти Зиновьевы, Каменевы, Бухарины, Троцкие, Томские и Сталины были как за каменной стеной. Все решал он, и все сбывалось по его воле и предвидению.
На тот раз все обошлось. Отдых довольно быстро восстанавливал силы. Тем не менее зима 1921/22 годов и последующая весна потребовали от него огромных усилий. Чего за это время только не произошло и чего не случилось! И все это представляет для любознательного читателя огромный интерес.
Перечислю лишь отдельные события.
Писать о Ленине — это писать ещё и биографию гигантской страны. Для всех нас прошлое мелеет в дымке времён, в том числе и самое недавнее. Но согласимся, что в когтистых руках прошлого наше будущее. Написал бы Петр I другой указ о престолонаследии — и, может быть, не возникла бы чреда дворцовых переворотов XVIII века. Надо сказать, что и появление Сталина на авансцене русской истории — это все та же сопротивляющаяся воля Ленина.
Троцкий — второе лицо в событиях Октября семнадцатого года в России и, возможно, один из главных претендентов на роль первого лица после смерти Ленина. Троцкий, «всухую» обыгранный Сталиным в жестоком марафоне за власть и высланный из страны, написал в изгнании двухтомную монографию о бывшем partei-genosse. Главная мысль книги бывшего председателя Реввоенсовета Республики и члена Политбюро — это ничтожность нового вождя, вскарабкавшегося на оставшееся после Ленина властное место. Троцкий здесь приводит много разнообразных и порой ярких характеристик Сталина, и собственных, и современников: «вождь уездного масштаба» (Каменев), «гениальный дозировщик» (Бухарин) и прочие.
Троцкий — опытный писатель, порою превосходящий Ленина в яркости стиля. Но за его огнедышащей риторикой холод и алгебраический покой жизни. Это пафос отрицания, сомнений и уточнений. Здесь нет народной боли и пронзительной веры в лучшее будущее, которые звучат в каждом пассаже Ленина. Впрочем, это сугубо личное замечание.
В своём исследовании Троцкий анализирует сталинский путь, и особенно занимают его вопросы старта. Здесь есть определённая горечь: как же так, он, Троцкий, такой умник, а его обскакал недоучившийся семинарист. Надо, как уже было сказано, обязательно иметь в виду, что желтоглазый Сталин по всем статьям переиграл своего в высшей степени сильного соперника, и поэтому в интонациях исследования Троцкого клокочет естественная ярость. Тем не менее есть смысл прислушаться к его аргументации.
Сначала автор говорит о том — и это так! — что Ленин в начале века сосредоточил в своих руках всю фактическую организационную работу по партии. Это означало только одно: переписывался, переговаривался, знал лично, следил за судьбой своих товарищей. Сам Лев Давидович, в отличие от Ленина и Сталина, был организатором совсем другого масштаба. Он не любил черновой работы. Его стихия — лозунг, призыв, идея. Все остальное должны доделывать менее одаренные товарищи. Троцкий скорее мастер эскизов, нежели тщательной отделки и законченных работ.
Он слишком самоуверен, слишком начитан, он, как и в юности, когда учился в реальном училище в Одессе, всегда — «первый ученик». Он все знает, он все прочел, он видит себя человеком всемирной истории.
Он выбился из среды, где водились деньги, но не коллекционировали книг. Его отец — наполовину крестьянин, наполовину помещик. Сам Троцкий, вопреки своёму интеллигентскому виду, хорошо знал сельский быт и жизнь городских низов.
Он революционер-индивидуалист с младых ногтей. Он гордится своей образованностью, знанием иностранных языков, цветистым стилем своих произведений, моторностью и пафосом своих речей. Его именитые товарищи по партии и вожди писали и говорили по-другому. Тем не менее — это надо твердо запомнить — он был ближайшим соратником Ленина по революции семнадцатого года и в послереволюционную эпоху, вплоть до ленинской смерти.
Переписка Ленина в начале нынешнего столетия, которую он вел лично и через Надежду Константиновну Крупскую, практически охватывала всех известных революционеров соответствующего направления. Партия по своёму объему была таковой, что один человек ещё мог её обозреть. По некоторым, весьма приблизительным, подсчетам, в 1898 году — год образования — в партии состояло не более пятисот человек, и несколько больше в дни после II съезда.
В этот период, достаточно объективно отмечает Троцкий в своей книге, происходит отбор молодых марксистов, превращающихся в профессиональных революционеров. Организовывается ядро, которое позже можно назвать и руководством, и аппаратом партии. Наш современник сможет проконтролировать этот процесс по ленинской переписке, просто взять том собрания сочинений, если этот том после интеллектуальной паники 1993 года ещё сохранился, и посмотреть, кто адресаты ленинских писем.
Сначала, естественно, идет группа молодых марксистов. Но здесь лучше перейти непосредственно к цитате из книги Льва Давидовича:
«Первая группа, на которую опирается Ленин, состоит из его сверстников, т. е. людей, родившихся около 1870 года. Самым молодым из них является родившийся в 1873 году Мартов, будущий вождь меньшевизма. До 1903 года переписка охватывает преимущественно людей этого поколения (Красиков, Лепешинский, Мещеряков и др.). С 1903 года круг профессиональных революционеров расширяется десятками лиц, родившихся около 1880 года, т. е. ровесников Сталина. Более молодым из них является Каменев, — родившийся в 1883 году. Большинство этих лиц участвовали в революционном движении и раньше, некоторые — с конца предшествующего столетия. Но понадобилась волна студенческого движения, рабочих стачек и уличных манифестаций, наконец, годы тюрьмы и ссылки, чтобы превратить чисто местных работников в революционных деятелей национального масштаба».
Тема ясна, имя Сталина в этот период не всплывает ни в ленинской переписке, ни в партийных документах. Кавказский хребет надежно отгородил молодого грузинского революционера от партийного центра, его знают только там, и его собственного авторитета не хватает, чтобы о нем заговорили в общероссийском социал-демократическом движении.
Впервые имя Сталина Ленин упоминает в одной из своих статей в марте 1910 года. До этого, в 1907 году, Иосиф Джугашвили присутствует на Лондонском съезде. Именно здесь, в своей речи на съезде, Сталин неудачно шутит, и это ему не забудут никогда.
«Один большевик (по-моему, товарищ Алексинский), шутя, сказал, что меньшевики составляют еврейскую фракцию, тогда как большевики — это настоящие русские, и что нам, большевикам, было бы неплохо устроить небольшой погром в нашей партии».
Несмотря на такое форсированное, словно у оперной примадонны, появление Сталина на авансцене партийной жизни, он, как фигура знаковая, ещё не существует, а если и существует, то в качестве энергичного фона, на котором действуют другие, более заметные персоны, его сверстники. Но все это лишь общеизвестная позиция начала пути.
Рассказывают анекдот, связанный со знаменитым русским военачальником, маршалом, а потом генералиссимусом (как и Сталин), Александром Васильевичем Суворовым. В молодости Суворов считал, что по сравнению с его сверстниками и сослуживцами, такими как Румянцев и Потемкин, его обходят в чинах и наградах. Но все волшебно переменилось в конце жизни. Когда ему дали самое высокое воинское звание, генералиссимуса, он, являясь по натуре человеком прямым, но с чудинкой, вернувшись из императорского дворца, расставил у себя в покое стулья и стал прыгать через них, как в чехарде, приговаривая: «Румянцев прыгал, прыгал — а не допрыгнул, Потемкин прыгал, прыгал — а не допрыгнул…»
Если касаться лишь внешней аналогии, то можно сказать, что значительно ранее известные, чем Сталин, партийные деятели, ну, например, такие как Томский, Бухарин, Зиновьев, Каменев, вполне могли считать себя с весны 1922 года обойденными. Сталин их перепрыгнул.
Именно в это время он вопреки, как говорят, воле Ленина, с подачи того же Каменева, более популярного, чем Сталин, и при поддержке каменевского постоянного делового партнера Зиновьева на XI съезде стал генеральным секретарем ЦК РКП(б).
Сам-то Каменев знал Сталина значительно подробнее, так как с ним вместе находился в сибирской ссылке и одновременно, после амнистии, вернулся в Петроград. А если знал, мог и задуматься, почему этот его товарищ по партии, находясь около семи лет в тюрьмах и ссылках, которые стали для большинства политических заключенных школой самоусовершенствования и знаний, так и не выучил ни одного иностранного языка и не написал ни одного серьезного труда.
Здесь есть определённый контраст и с Лениным, и с Мартовым, и с Троцким, и с самим Каменевым.
Съезд тогда довольно равнодушно, без особых дискуссий, проштамповал это предложение Каменева-Зиновьева. В сознании того времени, когда высокая партийная должность должна была быть подкреплена громким революционным именем, подобное назначение казалось весьма ординарным. Ну что-то вроде заведования большой партийной канцелярией.
При действующем и активно работающем Ленине, с его постоянным контролем над всем кругом государственных и партийных вопросов, любая должность казалась временной, а высокое должностное лицо — лишь ленинской тенью или ленинским рупором. Все становились господами лишь в отсутствии барина.
Правда, съезд, кроме узкого состава партийной верхушки, о начавшейся болезни Ленина не знал. Сам же Ленин из-за нездоровья махнул на это назначение рукой. Поправимся — все выправим, пока же и этот деятелен и хорош, а главное, удобен, действует, особенно не разглагольствуя, как Троцкий или Зиновьев. Однако вроде бы при этом вождь пошутил, между своими: «Сей повар будет готовить лишь острые блюда».
Можно спросить: зачем это нужно было Каменеву? А не отдавал ли он Сталину должок, взятый вместе с Зиновьевым в октябре 1917-го, когда Ленин после их заявления в непартийной газете «Новая жизнь», где они выдали большевистские планы восстания, требовал исключения Зиновьева и Каменева из партии и называл их «штрейкбрехерами»? («Я бы считал позором для себя, если бы из-за прежней близости с этими бывшими товарищами я стал колебаться в осуждении их. Я говорю прямо, что товарищами их обоих больше не считаю, и всеми силами и перед ЦК, и перед съездом буду бороться за исключение их обоих из партии».) А вот Сталин, тогда редактор «Правды», фактически этих двух «штрейкбрехеров» поддержал. Итак, вопрос — на том же бытовом уровне, как и анекдот о Суворове, — и ответ.
Предчувствуя возможные перемены, — объективно ленинская болезнь выглядела так, что конец мог наступить в любой момент, — Каменев вместе со своим, как уже было отмечено, постоянным политическим партнером Зиновьевым, и соответственно со Сталиным, блокировались против возможного ленинского преемника Троцкого.
Ещё вопрос: что же было ещё за спиной у Сталина к моменту его выдвижения на должность генерального секретаря? Здесь ничего не надо упрощать и идти на поводу у сегодняшней конъюнктуры, выдаваемой за народную публицистику. Ответ: отнюдь не одни аппаратные интриги.
Сталин, конечно, гениальный организатор и гениальный бюрократ. В год, вернее месяцы, революции он совсем не вождь, он выжидает, присматривается, почти не рискует, боится показаться некомпетентным. Его роль в Октябрьском вооруженном восстании — поздние придумки ему подчиненных историков. Но он не принадлежал к тем многочисленным тысячам, которые дезертируют из партии в годы реакции. Он остается в её рядах, у него, наряду с расчетом и интригой, удивительная и стойкая смелость. Ленин выдвигал его как если не блестящего, то по крайней мере точного исполнителя. Он никогда, как Троцкий, Каменев или Зиновьев, не вовлекал Ленина в дискуссии. Он доверял «хозяину», его чутью и анализу ситуации. Не очень рассуждая, он начинал делать. В конечном итоге, если брать только результаты, фигура Сталина оказалась не такой уж бросовой, как её иногда рисуют, и как пытался представить Троцкий в качестве своего оппонента.
Существует любопытная классификация, предложенная накануне Октябрьского переворота будущим комиссаром народного образования А. В. Луначарским: «1. Ленин, 2. Троцкий, 3. Свердлов, 4. Сталин, 5. Дзержинский, 6. Зиновьев, 7. Каменев». Здесь, объективности ради, надо ещё отметить и национальный разброс. На одного русского Ленина четыре еврея, один грузин и один поляк.
Почти тридцать лет Сталин, этот в корне обрусевший грузин, управлял гигантской страной, выиграл войну, прирастил территории, построил промышленность, сохранил державу. Дальше пусть комментирует и говорит о сталинских методах либерально-демократическая критика.
Сталин в своих отрицательных и положительных свойствах — далеко не однороден. Он, по всеобщему признанию, никудышный теоретик. Вот его формула собственного пути в революцию:
«Я стал марксистом благодаря, так сказать, моей социальной позиции — мой отец был рабочий в обувной мастерской, моя мать также была работницей, — но также и потому, что я слышал голос возмущения в среде, которая меня окружала, на социальном уровне моих родителей, наконец, вследствие резкой нетерпимости и иезуитской дисциплины, господствовавшей в православной семинарии, где я провел несколько лет… Вся моя атмосфера была насыщена ненавистью против царского гнета, и я от всего сердца бросился в революционную борьбу».
Здесь есть, признаемся, некоторые довольно неудачные выражения, касающиеся и психологии революционера, и стиля русского письма.
Сталину, как и всем людям, было свойственно ошибаться. В действительности не так победоносно и внушительно выглядел один из эпизодов гражданской войны, который разворачивался под руководством будущего генерального секретаря в Царицыне, как красочно описал классик советской литературы и лауреат Сталинской премии Алексей Толстой.
Отчасти именно Сталин, как тогда полагали, был повинен и в том, что наступление красных войск захлебнулось вблизи Варшавы. Дважды Сталина снимали с фронтов по прямому постановлению ЦК.
Сталин не очень четок был и в своём видении крестьянской проблемы во время выработки аграрной программы революции. Тогда, в 1906 году, на Стокгольмском съезде Сталин отстаивал раздел помещичьих и государственных земель и передачу их в личную собственность крестьянам. Через одиннадцать лет Ленин провел собственную программу национализации земли. Сталин вообще в 1917 году, до приезда в Россию Ленина, занимал выжидательную позицию и, конечно, не мыслил о социалистическом исходе революции.
Нагрузить отрицательным материалом биографию Сталина очень легко. Это схватка с Лениным по национальному вопросу в 1922 году. Комиссар по делам национальностей предусмотрительно, как бы уже высчитав свой дальнейший путь, рассматривал национальные проблемы с точки зрения удобства управления. Впрочем, в русле долговременной проблемы «Удержат ли большевики государственную власть?» неудобство управления вряд ли абсолютно положительный фактор, поскольку оно в такой же, если не большей, степени зависит от изъянов в граждански-нравственной зрелости управителей, не говоря уже об интеллектуальной. Сдается, что, проголосовав в референдуме 1991 года за сохранение Союза, народы нашей страны интуитивно предпочли сталинскую «автономию» ленинскому «самоопределению вплоть до отделения».
Можно, например, привести эпизод, связанный с так будоражащим русское сознание расстрелом царской семьи. В обрисовке механики его осуществления я целиком перекладываю ответственность на Троцкого, из книги которого о Сталине взят следующий отрывок:
«По словам того же Беседовского, «цареубийство было делом Сталина. Ленин и Троцкий стояли за то, чтобы держать царскую семью в Петербурге, а Сталин, опасаясь, что, пока жив Николай II, он будет притягивать белогвардейцев и пр., 12 июля 1918 года сговорился со Свердловым, председателем съезда Советов. 14 июля он посвятил в свой план Голощекина, тот 15 июля шифрованной телеграммой известил комиссара Белобородова, который вел наблюдение за царской семьей, о намерениях Сталина и Свердлова. 16 июля Белобородов телеграфировал в Москву, что через три дня Екатеринбург может пасть. Голощекин повидал Свердлова, Свердлов — Сталина. Положив в карман донесение Белобородова, Сталин сказал: «Царь никоим образом не должен быть выдан белогвардейцам». Эти слова были равносильны смертному приговору», — пишет Беседовский».
Так это или не так, сказать трудно. Исследователи долго будут, в зависимости от своих пристрастий и политических симпатий, возлагать вину за это преступление на другие исторические фигуры. Некоторые же назовут это поступком, вызванным «революционной необходимостью», и приведут в качестве примеров и Людовика XVI, и Марию-Антуанетту, и Карла II Английского — там тоже «революционная необходимость» размахивала топором. Придание очевидности вине и подлинности её доказательствам станет лишь проблемой стиля. Поэтому не будем вдаваться в неразрешимые проблемы, а просто отметим, что при всех свойствах своего характера, вопреки им или вследствие их, Сталин становится генеральным секретарем. Причин этому продвижению много, в том числе, как почти всегда бывает, и дефицит на активных и исполнительных, на проверенных людей.
Но вернемся, так сказать, на параллельный ряд, к конспективному изложению этапов болезни Ленина.
Как уже было отмечено, после первых приступов, которые оказались для него неожиданными, Ленин оправился довольно быстро. Лечащие врачи отнесли все это вначале за счет невероятного переутомления. Так оно на первый взгляд и было. В июле 1921 года Ленин писал Горькому, который с его же благословения отсиживался за границей, не мешая и не стараясь задуть пламя в «горниле буден». «Я устал так, что ничегошеньки не могу». Обычная жалоба одного писателя другому. Попутно тем не менее напомню читателю, что газета «Новая жизнь», в которой Каменев и Зиновьев напечатали своё октябрьское, 1917 года, «заявление», редактировалась Горьким. В ней же будущий признанный глава социалистического направления в литературе публиковал и собственные «Несвоевременные мысли» — произведеньице довольно жесткое по отношению к большевикам и победившей революции.
Мария Ильинична, сестра Ленина, свидетельствует: «С заседания Совнаркома Владимир Ильич приходил вечером, вернее, ночью, часа в 2, совершенно измотанный, бледный, иногда даже не мог говорить, есть, а наливал себе только чашку горячего молока и пил его, расхаживая по кухне, где мы обычно ужинали».
Переутомление!
Все врачи, лечившие и наблюдавшие Председателя Совета Народных Комиссаров (их было достаточно): профессора свои — Ф. А. Готье и Л. О. Даркшевич — и зарубежные — О. Ферстер и Г. Клемперер, германские светила, — признали на первых порах, что ничего, кроме переутомления, у главы правительства нет. А от переутомления есть один универсальный и хороший рецепт — отдых!
Перед решенным и однако все время откладываемым отъездом за город, где возникнет необходимая дистанция от повседневных и рутинных дел, Ленина проконсультировал невропатолог Даркшевич. Профессор отметил «два тягостных для Владимира Ильича явления: во-первых, масса чрезвычайно тяжелых неврастенических проявлений, совершенно лишавших его возможности работать так, как он работал раньше, а во-вторых, ряд навязчивостей, которые своим проявлением сильно пугали больного». Слово «навязчивости» здесь ключевое, и оно понадобится нам для понимания событий 30 мая 1922 года.
6 марта 1922 года Ленин уезжает на две недели в деревню Корзинкино Московского уезда. Отдыхать.
Это был действительно невероятный человек. Первое, что он делает на отдыхе, — пишет статью «О значении воинствующего материализма». Это определённо писательский темперамент. Текущие дела наваливаются, не оставляя ни щелочки продыху, а в душе зреет и торопит очередная художественная идея. Всё вокруг, противясь, собирается её задушить при рождении, но вот чуть свободнее начинают крутиться жернова дней — и писатель, отодвигая локтем менее важное, а порой и личное, уже за письменным столом. Понятие «письменный» здесь употреблено как метафора. Вспомним знаменитый эпизод, как Ленин, сидя на ступеньках трибуны, готовит тезисы к своёму выступлению на одном из конгрессов Коминтерна. Лист бумаги с этими тезисами, кажется, сохранился.
Этот отпуск, как и всегда, Ленин использует для того, чтобы лучше и надежнее сделать свою работу.
25 марта он вернется в Москву, 26-го доработает план своей речи на XI съезде РКП (б), который начал набрасывать ещё на отдыхе, а 27-го выступит с полуторачасовым политическим отчетом ЦК съезду. Партия в то время была организацией достаточно серьезной, и политический доклад писался не референтами. Доклад всегда был отчетом. Всё и все тогда были на виду. Политбюро состояло лишь из пяти человек. В самое первое Политическое бюро — по уставу оно решало все вопросы, не терпящие отлагательства, — входили Ленин, Сталин, Троцкий, Каменев, Крестинский. Бухарин, Зиновьев, Калинин являлись лишь кандидатами. Политбюро собиралось не реже одного раза в месяц. Последнее пишу для понимания расстановки сил.
Итак, время на отдыхе Ленин тратит на подготовку к докладу. Ни при каких условиях он не хотел оставлять власть. Он слишком ценил власть как орудие преобразования действительности. Именно поэтому, в это же самое время, на так называемом отдыхе, он параллельно подготовке к съезду делает массу дел. Есть смысл заметить, что, как ни доверял он своим помощникам и членам ЦК, тем не менее он и в мелочах на все накладывал свою властную руку. Перечисление того, что он сделал в подмосковной деревне, можно найти в томе биохроники, которая приложена к полному собранию сочинений. Список впечатляющий. Тут и вопрос о монополии внешней торговли, и судьба Публичной библиотеки, и подготовка к Генуэзской конференции, и многое другое. Он размышляет о возникшем в Поволжье голоде и приходит к суровому выводу о необходимости изъятия части церковных ценностей. Одним словом, несмотря на скверное самочувствие, жизнь у Ленина шла, как он привык.