Ах, как в молодости меня возмущали у Ленина эти фразы!
…«свобода выхода из союза», которой мы оправдываем себя, окажется пустой бумажкой, неспособной защитить российских инородцев от нашествия того истинно русского человека, великоросса-шовиниста, в сущности, подлеца и насильника, каким является типично русский бюрократ».
Но как внимательно надо читать Ленина, не выхватывая из его текста отдельные слова и выражения, а докапываясь до сущностного смысла. Великоросс-шовинист — это просто типичный русский бюрократ, а не истинно русский человек. В национальных отношениях нужно отличать национализм нации угнетающей и национализм нации угнетённой. Как всё это верно, если только не мерить обилием кавказцев на московских рынках! Дело истинного равенства, по Ленину, — это не только соблюдение формального равенства наций, но и такое неравенство, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически.
Как новой власти завоевать доверие со стороны инородцев? Что нужно для этого? Далеко не только формальное равенство. Нужно возместить своим обращением или своими уступками по отношению к инородцам то недоверие, ту подозрительность, те обиды, которые в историческом прошлом нанесены ему правительством «великодержавной» нации.
Как же он так сумел все предвидеть? И относительно самого союза республик и предусмотрел момент, когда республики все же отплывают друг от друга. Тогда станет необходимостью общность дипломатических и военных усилий СНГ! (Сейчас что-нибудь забормотали бы о едином геопространстве.)
Насколько он был прав и в отношении национального для малых народов языка! Язык — это самое больное. Ввести строжайшие правила употребления национального языка в инонациональных республиках, входящих в новый союз. У Ленина не было никаких сомнений, что под предлогом единства железнодорожной службы, под предлогом единства фискального и т. п. при современном бюрократическом аппарате начнется масса наглых злоупотреблений чисто русского плебейского свойства.
Примерно две трети объема последних ленинских работ увидели свет при его жизни. В определённый период Сталину и его партнерам было выгодно и необходимо поддерживать в народе и партии ощущение вполне дееспособного Ленина, который, может быть, лишь слегка приболел. А вот для того чтобы опубликовать уже рассмотренные здесь, и особенно «Письмо к съезду», потребовалась смерть Сталина. Ленин наивно предполагал, что его имя и его воля станут пропуском на съездовскую трибуну. Ну и что из того, что Крупская в запечатанном конверте передала в ЦК само письмо и непопавшие ещё в печать другие ленинские записки? Аппарат уже был наготове. С невероятной ловкостью и коварством Сталин вместе со своими союзниками Зиновьевым и Каменевым сманеврировали этим документом.
Если есть воля вождя — её выполним, прочтем, что там надиктовал этот полупарализованный кремлевский мечтатель. Ни в коем случае не в общем зале заседаний. Прочтем этот текст по делегациям, разобьем всех на кучки. Масса народа иногда бывает непредсказуема в своих застарелых симпатиях. А какая там у нас самая большая кучка? Петроградская партийная организация. А кто у нас там лидер? Если ты лидер, то сам и подбирай свою команду из верных непосредственно тебе людей. А лидер в Петрограде — Зиновьев.
Но я опять забегаю вперед. Из будущего прошлое видится не в образе прямой дороги, а как некий серпантин, в петлях которого герои часто душили друг друга. Пока Ленин диктует свои статьи, все-таки надеясь, что они — статьи текущего дня, а не последние. Темы этих статей переплетаются, переходят из одной в другую. И вдруг, казалось бы внезапно, возникла мысль о культуре. Все экономика да политика, и вдруг — культура! Он сам оторопел от темы и очень скромно назвал эти записки «Странички из дневника».
Начинаются они с убийственной статистики и убийственного вывода. Это сравнение количества грамотного населения в проклятом прошлом, то есть в 1897 году, и коммунистическом теперь, — в 1920-м. У мужчин на одну тысячу жителей в Европейской России грамотных соответственно 326 и 422, а у женщин — 136 и 255. Не густой прогресс. Есть цифры и по Северному Кавказу, и по Западной Сибири. Ленинский гнев страшен.
«В то время, как мы болтали о пролетарской культуре и о соотношении её с буржуазной культурой, факты преподносят нам цифры, показывающие, что даже с буржуазной культурой дела обстоят у нас очень слабо».
А дальше идут отдельные наблюдения, до боли сегодняшние и современные. Неужели это сказано три четверти века назад, а не вчера одним из лидеров оппозиции? Неужели промахали годы, прошла война, было восстановлено и начало угасать в болоте нерешительности и бюрократий народное хозяйство, прошумела контрреволюция, принялись всерьёз говорить о демократии и говорим, говорим, говорим. А тогда он сказал:
«…мы не делаем главного. Мы не заботимся или далеко не достаточно заботимся о том, чтобы поставить народного учителя на ту высоту, без которой и речи быть не может ни о какой культуре: ни о пролетарской, ни даже о буржуазной».
Дальше были другие мысли хорошего логика и очень умного человека — о настоящей, глубинной и точной смычке города и деревни: «…мы можем и должны употребить нашу власть на то, чтобы действительно сделать из городского рабочего проводника коммунистических идей в среду сельского пролетариата». Однако: «Никоим образом нельзя понимать это так, будто мы должны нести сразу чисто и узко-коммунистические идеи в деревню. До тех пор, пока у нас в деревне нет материальной основы для коммунизма, до тех пор это будет, можно сказать, вредно, это будет, можно сказать, гибельно для коммунизма». Это то, что тоже было погублено сначала политическим экстремизмом, а потом добито демагогией.
К слову сказать, если снова поднимется высокая народная волна, то она родится не среди городской молодёжи поколения, выбравшего определённые и вовсе не полезные напитки, а в деревне, которой нынешним энергичным строем была оставлена единственная перспектива — вымереть.
Наверное, радостнее и труднее всего далась Ленину статья о кооперации. Он предполагал говорить о кооперации на Всероссийском съезде Советов и в первой половине декабря стал готовить тезисы. Выступить не дала болезнь, но эта мысль постоянно беспокоила.
Через Крупскую в январе ему подобрали целую гору книг по этому вопросу. По своёму обыкновению он вгрызся в эту литературу и вдруг почувствовал, что он на абсолютно правильном пути. Он знал этот восторг интеллектуальной удачи и предвосхищения темы.
Она кажется вполне очевидной при первом чтении, эта статья, но в её простоте открытие столь же универсальное, как закон всемирного тяготения. Удивительная вещь, Ньютону понадобилась то ли холера, то ли чума в Лондоне, чтобы уехать и в осенней тиши поместья осмыслить это хрестоматийное яблоко, оторвавшееся от ветки родимой, а Ленину потребовалась собственная смертельная болезнь. До этого были другие задачи: борьба с царизмом, гражданская война, интервенция, неимоверные усилия по удержанию власти…
А сколько сил отнял нэп, как многим, так и ему первоначально казавшийся введенным не от хорошей жизни! Экономика удивительным образом не шла, крестьянская страна стонала и топталась на месте, как корова, на которой пашут землю и которая не идет под кнутом. И в это же самое время на страну, на центральные области, на Поволжье навалился невероятный и неведомый прежде голод, крестьяне поднимали бунты. Все эти временные и стихийные события укрупнялись, наваливались и превращались в повседневное, без продыху и надежд, настоящее.
Просвета не было. Казалось, что многое и очень многое, дабы оно никогда не вернулось, уже без рассуждения было разрушено, но вот со строительством нового мира все было по-прежнему очень неясно. Эта была какая-то притягательная и миражная даль горизонта.
Слова «коммунизм» и «социализм» были замечательными словами, при произнесении их будто бы сладко становилось во рту, и всем, пока не начинали конкретизировать смысл этих слов, все было понятно, ясно и доходчиво, но как же все-таки строить этот радостный и сладкий мир? Каким же образом строить этот прекрасный, как рай, социализм и коммунизм? Нельзя же все время повседневную и в сущности простую жизнь делать счастливой лишь через благодатное насилие! А коммунизм и социализм — это просто достойная обычная жизнь без принуждения. То есть без голода, без ощущения трагичности собственной судьбы, но и не жизнь Иванушки на печи. Это как бы ещё и душевное состояние. И путь в это душевное состояние, базирующееся на достатке, — через кооперацию.
Вот оно — найденное и точное слово, надо только теперь развернуть его в понятие. Ну да, конечно, в мечтаниях старых кооператоров много фантазии. Но когда свержение государства эксплуататоров состоялось, теперь многое из того, что было фантастического, даже романтического, даже пошлого в мечтаниях, становится самой неподкрашенной действительностью.
Ну, как же он, старый и опытный экономист и, пожалуй, не менее опытный марксист (в конце концов, кому знаменитая энциклопедия Брокгауза и Ефрона в своё время заказала статью о Марксе, — а они-то уж знали, кому что заказывать, — именно ему, В. И. Ульянову, ставшему потом Лениным) чуть было не проворонил в марксизме главного? Вот он, основной тезис его статьи. По своёму обыкновению он всегда начинал с мысли, с логически и политически весомого, а уж потом начинал разматывать всю цепь, следующую за этой мыслью задачу. Сначала политика, за ней — экономика. Впрочем, чаще экономика тащит за собою политику.
«У нас, действительно, раз государственная власть в руках рабочего класса, раз этой государственной власти принадлежат все средства производства, — предполагал и думал Ленин, — у нас, действительно, задачей осталось только кооперирование населения». Каждый хозяин — а какой крестьянин не хочет быть хозяином? — каждый наблюдатель, каждый понимает, что его усилия связаны с усилиями и стараниями других. Ну, конечно, при условии максимального кооперирования населения само собой достигает цели тот социализм, который ранее вызывал законные насмешки, улыбку и пренебрежительное отношение к себе людей, справедливо, наверное, убежденных в необходимости классовой борьбы и борьбы за политическую власть. Ну неужели всю жизнь необходимо только бороться?
Здесь, наверное, Ленин ухмыльнулся: такие люди были. Он только не предполагал, с какой безжалостной энергией они позже претворят его соображение о максимальном кооперировании населения!
Сама жизнь подтолкнула его именно к подобному решению жизненной проблемы. Сначала был нэп, собственно, и давший толчок, и недаром он так за него дрался, доказывая, что нэп — это спланированное и стратегическое отступление, которое неизбежно, если выдержать характер и быть последовательным, приведёт к победе. С так называемым военным коммунизмом, который стал необходимостью во время гражданской войны, вернее, с подобным методом распределения советскому чиновнику, конечно, легче. Можно и себе взять побольше, и воспрепятствовать, чтобы побольше не оказалось у другого. Советский новый чиновник — он дикий, несмотря на все чистки и революционные убеждения. Ему необходимо не только, чтобы у него был автомобиль и у его жены фильдекосовые чулочки, а чтобы у его коллеги автомобиля и телефонного аппарата не было и чтобы жена коллеги ходила в лаптях.
Вот главное: в нэпе мы нашли ту степень соединения частного интереса, частного торгового интереса, проверки и контроля его государством, степень подчинения его общим интересам, которая раньше составляла камень преткновения для многих и многих социалистов.
Ну, а дальше написание статьи для Ленина стало делом техники. Конечно, с нэпом перегнули, уповая только на экономические нэповские отношения, надо было параллельно заботиться о кооперации. Этому неожиданному нэпману дали и кредиты, и государственные льготы. А вот теперь необходимо с такой же настойчивостью и в первую очередь ощутимо-материально помогать кооперации. Ни один общественный строй не возникает без финансовой поддержки определённого класса. Но поддерживать надо не любой кооперативный оборот — поступать, не думая, на это мы мастаки! — а только тот, в котором действительно участвуют действительные массы населения. Это последнее, подумалось диктующему эти строки Ленину, надо обязательно подчеркнуть или как-нибудь выделить слова «действительно участвуют действительные массы населения». А то от административного восторга напомогают под видом помощи кооперативам черт знает кому. «Собственно говоря, нам осталось «только» одно: сделать наше население настолько «цивилизованным», чтобы оно поняло все выгоды от поголовного участия в кооперации и наладило это участие. «Только» это. Никакие другие премудрости не нужны теперь для того, чтобы перейти к социализму. Но для того, чтобы совершить это «только», нужен целый переворот, целая полоса культурного развития всей народной массы». И пожалуй, мы сможем пройти эту эпоху в одно-два десятилетия, размечталось Ленину.
Но он тут же себя и осадил обычными сомнениями: без этой исторической эпохи, то есть без поголовной грамотности, без достаточной степени толковости, без достаточной степени приучения населения к тому, чтобы пользоваться книжками, и без материальной основы нам своей цели не достигнуть, «…ряд привилегий экономических, финансовых и банковских — кооперации; в этом должна состоять поддержка нашим социалистическим государством нового принципа организации населения… но не иначе, как на общественной земле, и не иначе, как под контролем государственной власти, принадлежащей рабочему классу…»
В чем состоит фантастичность планов старых кооператоров, начиная с Роберта Оуэна? В том, что они мечтали о мирном преобразовании современного общества без учета таких основных вопросов, как вопрос о классовой борьбе, о завоевании политической власти рабочим классом, о свержении господства класса эксплуататоров. Мирное врастание социализма. Поэтому-то в их «кооперативном» социализме было нечто романтическое, даже пошлое в мечтаниях о том, как простым кооперированием населения можно превратить классовых врагов в классовых сотрудников и классовую войну — в классовый мир (так называемый гражданский мир).
Две последние ленинские работы — «Как нам реорганизовать Рабкрин (Предложение XII съезду партии)» и «Лучше меньше, да лучше» — всё та же тревога о недостаточности контроля за увлекающимися излишним администрированием соратниками. И, констатируя: «Наш госаппарат, за исключением Наркоминдела, в наибольшей степени представляет из себя пережиток старого… только слегка подкрашен сверху». Ленин под маркой реорганизации Рабоче-крестьянской инспекции предлагает всё те же перемены в политическом строе страны, которые он имел в виду в «Письме к съезду».
Пленумы ЦК партии собирались тогда в среднем раз в два месяца, а текущую работу от их имени вели Политбюро, Оргбюро и Секретариат. По мысли Ленина, следует окончательно превратить пленумы ЦК в высшие партийные конференции с той же очерёдностью и при участии главного партийного ревизора — Центральной Контрольной Комиссии (ЦКК). А эту ЦКК соединить с основной частью реорганизованного Рабкрина.
Что для этого нужно? Ленин вспоминает, как действовали большевики в наиболее опасные моменты гражданской войны: «Мы сосредоточивали лучшие наши партийные силы в Красной Армии; мы прибегали к мобилизации лучших из наших рабочих; мы обращались за поисками новых сил туда, где лежит наиболее глубокий корень нашей диктатуры». Он предлагает делегатам съезда выбрать 75-100 новых членов ЦКК из рабочих и крестьян, которые должны будут пользоваться всеми правами членов ЦК. А Рабкрин нужно свести всего к 300-400 служащих, особо проверенных по части добросовестности, а также знания госаппарата и основ научной организации труда, в том числе управленческого, канцелярского и т.д. Объединение Рабкрина с ЦКК принесёт пользу обоим учреждениям: первое получит таким путем авторитет, по меньшей мере, не ниже, чем у Наркоминдела, второе станет полноценнее в выполнении двух своих задач — «в отношении планомерности, целесообразности, систематичности его организации и работы и в отношении связи с действительно широкими массами через посредство лучших из наших рабочих и крестьян».
Реформа предполагала, что с помощью высококвалифицированных сотрудников Рабкрина те члены ЦК и ЦКК, которые по новым правилам обязаны в определённой очерёдности присутствовать на заседании Политбюро, должны не позже, чем за сутки до него, получать все необходимые к этому заседанию бумаги. В результате, надеялся Ленин, «в нашем ЦК уменьшится влияние чисто личных и случайных обстоятельств и тем самым понизится опасность раскола».
Любопытнейшим образом заканчивается статья о реорганизации наркомата, во главе которого стоял Сталин. Эти мысли, с позиции сегодняшнего дня, относятся к вопросу «почему был сломлен народный строй». Привожу абзац целиком:
«Конечно, в нашей Советской республике социальный строй основан на сотрудничестве двух классов: рабочих и крестьян, к которому теперь допущены на известных условиях и «нэпманы», т.е. буржуазия. Если возникнут серьёзные классовые разногласия между этими классами, тогда раскол будет неизбежен, но в нашем социальном строе не заложены с необходимостью основания неизбежности такого раскола, и главная задача нашего ЦК и ЦКК, как и нашей партии в целом, состоит в том, чтобы внимательно следить за обстоятельствами, из которых может вытечь раскол, и предупреждать их, ибо в последнем счёте судьба нашей республики будет зависеть от того, пойдёт ли крестьянская масса с рабочим классом, сохраняя верность союзу с ним, или она даст «нэпманам», т. е. новой буржуазии, разъединить себя с рабочими, расколоть себя с ними. Чем яснее мы будем видеть перед собою этот двоякий исход, чем яснее будут понимать его все наши рабочие и крестьяне, тем больше шансов на то, что нам удастся избегнуть раскола, который был бы губителен для Советской республики».
И понятно, почему в итоговой для своей жизни статье «Лучше меньше, да лучше» Ленин снова ставит вопрос о культуре, на этот раз управленческой. Именно здесь он выдвигает требование просвещения и обучения деятелей советского госаппарата, из чего потом ретивые агитпроповцы высекли куцый молодёжный лозунг: «Учиться, учиться и учиться!».
«Нам надо во что бы то ни стало поставить себе задачей для обновления нашего госаппарата: во-первых — учиться, во-вторых — учиться и в-третьих учиться и затем проверять то, чтобы наука у нас не оставалась мёртвой буквой или модной фразой (а это, нечего греха таить, у нас особенно часто бывает), чтобы наука действительно входила в плоть и кровь, превращалась в составной элемент быта вполне и настоящим образом».
В последний раз задаю все тот же сакраментальный вопрос: что же нужно для того, чтобы быть хорошим управленцем?
«Для этого, — отвечает Ленин, мудрый и бесстрашный, и поэтому для него все сложное просто, — нужно, чтобы лучшие элементы, которые есть в нашем социальном строе, а именно: передовые рабочие, во-первых, и, во-вторых, элементы действительно просвещённые, за которых можно ручаться, что они ни слова не возьмут на веру, ни слова не скажут против совести, — не побоялись признаться ни в какой трудности и не побоялись никакой борьбы для достижения серьёзно поставленной себе цели».
Грустно читать эти прекрасные слова. Грустно — потому что, писал ли Ленин вот эту должностную характеристику членов наркомата РКИ, или портрет будущего председателя Госплана, он писал это с себя, умницы, специалиста и аскета с чрезвычайно развитым чувством долга. Чтобы осуществить на практике то, что спланировал арестант правительственной резиденции в Горках, нужно было только одно — его выздоровление от тяжкой болезни. Но этому не суждено было случиться.
Его преемники не имели этих качеств в комплексе, зато обладали многими другими, и часто без меры. Идея гражданского общества не была им близка, а ведь именно её вынашивал Ленин, ставя под тотальный контроль и госаппарат, и партаппарат. Но совершают революцию одни, а плодами её пользуются другие. Ленин знал этот малосправедливый закон. Мог ли он с ним примириться? Ему, с его-то энергией и всепроникающей мыслью, не хватило, может быть, каких-нибудь двух — «отцовских!» — лет, чтобы поставить страну на нужные рельсы…
Надо ли здесь сравнивать былое с сегодняшним, надо ли приводить примеры и истоки российских катастроф? И разве отрицал он возможность потери власти? «Мы должны проявить в величайшей степени осторожность для сохранения нашей рабочей власти…»
Это неправда, что жизнь иногда кроет весь горизонт одной чёрной краской. В действительности среди крыла туч блеснёт, прорвавшись сквозь чернильную густоту, луч света. Так и эта ужасная и мучительная его, ленинская, болезнь. Он стал к ней привыкать, но, главное, пришел к выводу, что и в таком положении он может работать. По-прежнему без предупреждения налетали на него приступы, бывало, он иногда даже не мог удержаться на ногах. Бывало, что после таких приступов несколько часов не работали правая рука и нога. Затем, после опустошающего упадка сил, все восстанавливалось. Но ведь могло быть и ещё хуже. И он был доволен своей работой. Его ограничили строго определёнными минутами диктовки, но кто сможет ограничить интенсивность его собственной мысли? Пусть меньше, это будет значить лучше. Тревожило его лишь одно: смогут ли внимательно прочесть и понять его заметки и его статьи.
Будет ли он жить или не будет — это вопрос. Но болезнь отстранила его от действительности и заставила взглянуть на окружающее как бы с высоты птичьего полета, с высоты собственного печального небытия. И тут многое ему открылось. Необходимо сделать все, чтобы новый строй устоял. Если товарищи и страна все же согласятся с его мнением, то выжить и победить у нового строя шанс и возможность есть. В его последних статьях скрыт чертеж саморегулирующего механизма политической и народной жизни. Все должно проглядываться сверху донизу, а экономическая жизнь держится не только на заинтересованности государства, но и — что едва ли не важнее — заинтересованности самих работников. Вживление коммунального чувства в личность и полная социальная защищенность её — это и есть социализм. Человек не должен бояться ни за кусок хлеба, ни за свою судьбу.
Ну, а что со Сталиным? Если он, Ленин, выздоровеет, то Сталина придётся перемещать, а если судьба распорядится по-другому, то Сталина переместят уже и без него. Крупская иногда мрачно шутит: «Если бы Сталин был на твоем месте, Володя, то ты уже сидел бы в тюрьме».
Они вспоминали, как впервые увидели за границей Сталина. Он тогда ещё писал: «У нас тут появился один чудесный грузин».
История не сохранила, в какой точно момент Крупская вдруг сочла необходимым рассказать Ленину о своём, уже старом, разговоре в конце декабря прошлого года со Сталиным. Она привыкла всегда и всем делиться в своей духовной жизни с мужем. Не выдержало ли нагоревшее сердце столь долгого молчания, увидела ли она иллюзорные следы выздоровления, проговорилась ли, или, рассказывая, решила поддержать Ленина в уже сложившемся в нем твердом и неколебимом мнении? Но сначала состоялся другой разговор.
Это произошло, как я уже отметил, в самом конце декабря, уже после 25-го, когда сначала совещание с медиками, а потом и ЦК обязали Сталина отвечать за больничный режим Ленина. Ленин оказался в его удушающей власти. Как Сталин себе и представлял, все его, сталинское, искусство должно было быть направлено на то, чтобы Ленин тихо и спокойно умер, предоставив ему, Сталину, заниматься и необъятными похоронами, и его сочинениями, и его государственным наследством.
Пока пусть понемножку читает, пусть понемножку пишет, но никаких лишних сведений, никакой политической самодеятельности. Но в эту ситуацию полной изоляции Ленина вмешалась жена предсовнаркома Н. К. Крупская. Чувствуя, что дело идет к концу, Сталин и не счел необходимым сдерживаться перед будущей вдовой Ленина, Крупской, и нагрубил.
Крупская рассказала об этом мужу, но не сразу, спустя несколько недель. Если бы только она знала, к каким последствиям эта её откровенность приведёт…
После разговора с женой Ленин немедленно диктует Володичевой записку Сталину. Её стиль и точная постановка слов — лучшее свидетельство состояния ленинского интеллекта, его полнейшей, сокрушительной ясности в это время.
«Уважаемый т. Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать её. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через неё же Зиновьеву и Каменеву… я же не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения. С уважением Ленин. Копия — тт. Каменеву и Зиновьеву».
Он не приказывает отправить записку сразу, а говорит об этом лишь на следующий день, предварительно внимательно её перечитав. О содержании записки знает Крупская и просит Володичеву записку не пересылать. Сталин — ему известно все, что происходит в доме Ленина, — уже знает её содержание, и у него есть возможность подготовить «жест».
Стенографическими знаками Володичева в Дневнике дежурных секретарей фиксирует:
«Надежда Константиновна просила этого письма Сталину не пересылать, что и было сделано в течение 6-го, но 7-го я сказала, что должна исполнить распоряжение Владимира Ильича».
Записка запечатана в конверт, и Володичева, выполняя ленинское указание передать из рук в руки, бежит через необъятный кремлевский двор в Секретариат к Сталину. Тот в её присутствии читает ленинское письмо.
Думаю, что декабрьский разговор с Крупской — это редчайший сталинский промах. Он уже давно ждет от неё и Старика ответного удара и обдумал свой защитный ход. За беллетристом я оставляю и знаменитую коварную сталинскую улыбку, и его характерный акцент, известный нам, скорее, от актера Геловани, нежели самого Сталина.
Он тут же диктует Володичевой свой ответ. Это классика наглой грубости и… подобострастия, на всякий случай, с подобострастием, как и любой восточный человек, Сталин не пересаливает никогда. На всякий случай двойственный характер этого короткого письма пусть будет. Уже пора кое-что писать и для ближней, и для дальней истории. Хотя цену историкам Сталин уже знает. Ленин ещё понадобится Сталину и как учитель, и как идеологический символ: если нет Бога, то нет и Сына Его, а на роль Духа Святого Сталин оставляет Маркса. Понадобится Сталину ещё и ленинский труп. Пока он пишет, на первый взгляд, гибкий ответ:
«Т. Ленин! Недель пять тому назад я имел беседу с т. Надеждой Константиновной… сказал по телефону ей приблизительно следующее: «Врачи запретили давать Ильичу политинформацию… между тем вы, оказывается, нарушаете этот режим, нельзя играть жизнью Ильича» и прочее. Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что-либо грубое… предпринятое «против вас». Впрочем, если вы считаете, что для сохранения «отношений» я должен «взять назад» сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя «вина» и чего, собственно, от меня хотят?
И. Сталин ».
Концовка этой истории трагическая.
«Безо всяких видимых к тому причин, — это запишет постоянно наблюдавший Ленина профессор В. Крамер, — наступил двухчасовой припадок, выразившийся в полной потери речи и полном параличе правой конечности». Крамер, естественно, не ведал в момент записи, что его пациент за несколько часов до этого продиктовал самое последнее в своей жизни письмо.
Ленин замолчал навсегда.
Глава третья
Разные университеты. Первые шаги молодого политического писателя.
Марксистские кружки.
Схватка с «друзьями народа».
Фото на память о «Союзе борьбы»
Если по чести, то моя собственная история — не даты моей жизни, а лишь даты выхода в свет моих книг. Сейчас, когда я ощущаю холодный закат жизни, эти переиздания или новые публикации случаются так часто, что радость от них истончилась. А прежде выход каждой книжки, каждой брошюры, каждой статьи или заметки воспринимался мною как замечательный подарок, как редкая удача. Так оно, по сути дела, и было. Моя первая знаменитая книжка «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» была издана на гектографе. И весь первый гектографированный тираж не превышал 250 экземпляров. А сколько возни было с этими экземплярами…
Не могу сказать, что с детства я мечтал стать писателем, но я никогда не мечтал стать архиереем или капитаном волжского парохода. Я стал писателем, работающим над темой революции и социального переустройства мира. Другое дело, что я единственный, наверное, писатель, который осуществил и воплотил в жизнь собственные химеры. Но подобное может сказать и филистер с высшим образованием, и простой обыватель. Я глубоко верю, что истинный путь человечества лежит в русле моих размышлений и социальных прогнозов, и если даже общество вернется к исходному рубежу, то рано или поздно оно встанет с колен и пройдет тот же путь. Говорят, что насильно нельзя сделать человека счастливым. Это вроде бы так. И всё же так ли это?
Наверное, читатели потребуют от меня сразу признания, что ещё в юности я увидел глубокую нищету и бесправие, в которых жил русский народ, и тогда же решил стать революционером и посвятить все свои силы служению Отечеству. Мысль эта нехитрая, потому что образованное общество, то, кое позже стали называть интеллигенцией, в мое время было воспитано таким образом, что мысль о бесправном народе и его тяжелой доле воспринималась любым членом этого общества с детства, с ранней юности. Россия перенакопила сострадания. Страна лишь недавно стряхнула с себя самое настоящее рабство — манифест о его формальной отмене вышел только в 1861 году, — и все ещё дышало смрадным запахом угнетения. Но тем не менее уже царила эпоха общественного либерализма. Собственно, не Александр II, убитый Гриневицким, дал России формальные свободы, а русская литература. Она научила имущие классы думать о крепостном как о страдающем человеке. «И крестьянки любить умеют!» — это прозвучало как открытие. Но и дворянин через литературу открылся не только как шкурник, но и как человек страдающий. Дубровский и Гринев — это тоже целый поворот в сознании.