Экспозиция «шушенской экспозиции».
Легенды об изводе зайцев, и не только зайцев.
«Легальный марксизм» — не марксизм, поскольку смыкается с «экономизмом».
Литература, измеряемая пудами, и дорогой «беспонятный» читатель
Теоретически мне надо было ехать до Иркутска, именно там находилась резиденция губернатора, в распоряжение которого я как ссыльный поступал. Воля губернатора определяла конкретный район моей трехлетней ссылки и поселения. Но я не был бы юристом, если бы не имел некоторого плана.
Как судорожно, когда уже приехал в Шушенское, я подсчитывал количество дней, которые почта идет до России и обратно! Здесь мне был важен каждый день и каждый час. Но зачем же забиваться на 1000 верст восточнее, в край, куда надо 700 верст ехать на лошадях? Вдобавок ко всему, я уже в поезде, расспросив попутчиков, знал, что представляет собою Минусинск. Есть такие благословенные места на карте Сибири, которые только по случайной игре природы не оказались где-нибудь в Италии или Швейцарии. Минусинск — это место с удивительным климатом, с прекрасным и жарким летом. Могут спросить: есть ли там бульвары, большие магазины, библиотеки и театры? Во всем это глухая и косная российская провинция.
Приехав в Красноярск и чуть осмотревшись, я уже 6 марта подал прошение иркутскому генерал-губернатору о назначении мне места ссылки в пределах Красноярского или Минусинского округа Енисейской губернии. Пока почта ходит туда-сюда, из Красноярска в Иркутск, из Иркутска в Красноярск, ссыльный Владимир Ульянов живёт в довольно большом городе, рядом с железной дорогой, почтой и телеграфом, а его ссылка идет. И его никто не может из местного начальства особенно торопить с отъездом в какую-нибудь глухомань: прошение генерал-губернатору уже подано. Теперь мы ждем-с его высокородного губернаторского соизволения.
Тем временем наступила распутица, и, значит, опять, что бы ни соизволил генерал-губернатор, надо ждать. Против природы не попрешь.
Говорил ли я о том, что окрестности Красноярска напоминают не то наши родные Жигули — какая жалость, что для этих воспоминаний неуместно возвращаться к впечатлениям детства и описывать нашу любимую жигулевскую «кругосветку», — не то виды Швейцарии?
Я не терял времени даром, быстро оглядывался, стараясь сделать как можно больший задел. Я не собирался сдаваться, хотя стоял лишь у самого начала трехлетнего пути. Три этих года надо было превратить в годы сосредоточенной работы и ни в коем случае не опуститься. Мы в своём сознании немножко переоцениваем свои возможности. Был план-максимум и план-минимум. В план-максимум входили и иностранные языки, и изучение философии, и окончание работы над «Развитием капитализма», и стояла задача во что бы то ни стало не потерять связи со столичными издательствами и журналами, продолжить деятельность политического писателя, было ещё и страстное желание попытаться материально жить без помощи матери, самостоятельно. А как мог интеллигент в мое время, да ещё оторванный от центра, печати и издательств, жить самостоятельно? Только употребив на сиюминутную пользу перо и знания. Писать и переводить.
В Красноярске передо мной стояло лишь несколько локальных, местных задач. Здесь находилась знаменитая библиотека купца-собирателя Юдина, и надо было, памятуя о не до конца собранном материале к «Развитию капитализма», библиотеку эту до дна, до последней возможности выжать. В ней было почти 80 тысяч книг и особенно много старопечатных и рукописных, социологии было значительно меньше. Сожалею, что через два десятка лет Россию лишили этой библиотеки. Зато она стала ядром русского собрания библиотеки американского Конгресса. Пусть янки изучают своего западного соседа, это им будет полезно.
Я ходил в библиотеку, пока жил в городе, ежедневно. Она находилась в двух верстах от окраины и приблизительно в двух с половиной от дома, где я поселился и где имел полный пансион, — я всегда стремился не связывать себя домашними хлопотами, отнимающими уйму времени, и, пожалуй, мало что умел делать сам из бытового, хозяйственного, — итак, две с половиной версты я шел в одну сторону, а всего нахаживал в день по пять с лишним, и это мне нравилось.
Я твердо знал, что все недостающее — книги, дополнительные статистические материалы — мне придётся гнать из Петербурга и Москвы. Но теперь уже из Красноярска, как прежде из тюрьмы, слал родным списки книг, которые необходимы были мне для работы. Надо было по возможности отодвинуть мой отъезд к ещё неизвестному месту ссылки — раз, дождаться моих несчастных товарищей — два. Необходимо по возможности оставаться в пределах или досягаемости Красноярска.
Наконец в начале апреля пришел эшелон с ссыльными. Можно было считать большой ссыльный тракт открытым. Жандармы не ожидали, что вагон с арестантами кто-нибудь из местных обывателей станет встречать. Но об этом мы договорились ещё на воле. Я встречал наших товарищей вместе с сестрой Глеба Кржижановского А. М. Розенберг, которая последовала в ссылку за своим женихом В. В. Старковым. Вот после этого и говори, что литература не влияет на жизнь. Я имею в виду поэму моего любимого Некрасова. Опять «декабристы», и опять верные жены и невесты! В переписке с родственниками и домашними мы обычно называли её Schwester — сестра.
Подошел поезд, я увидел знакомые лица. В этой партии были мои ближайшие товарищи по «Союзу борьбы»: Г. М. Кржижановский, Ю. О. Цедербаум, А. А. Ванеев, В. В. Старков. Мы замахали руками, а товарищи в свою очередь увидели нас. Теперь представим себе чувства двух молодых людей, жениха и невесты, после длительной разлуки увидевших друг друга. Ссыльные принялись опускать оконные рамы, зазвучали вопросы, потянулись руки. Конвойные стали оттаскивать их от окон. И весь этот бедлам практически возник из-за нас двоих. А из-за того, что этап «пробный», на перроне стоит губернское начальство. Действительно, момент чрезвычайно торжественный: пришел первый вагон с ссыльными, открытие. Думали, когда строили железную дорогу, об экономике, а получили ещё и политику.
Стоят, одним словом, губернские власти, ждут рапорта. Поездное жандармское начальство — а на этот раз этап лично сопровождал некий толстый полковник, начальник сибирских команд — пытается в этой суматохе рапортовать. А мои товарищи будто бы все просто ждали подходящего момента, чтобы проявить своё неповиновение, хотя бы в такой форме выразить протест. Гам и величайший переполох. Жандармы уже достали шашки и в который раз пытаются оттащить ссыльных от окон — и ничего не могут сделать. Но вот спохватываются, результата можно добиться и другим путем, хватают меня буквально за шиворот, как главный объект общественного возбуждения, хватают Schwester и куда-то, в какой-то чулан оттаскивают, порядок на некоторое время восстанавливается. К счастью, нас почти сразу же и выпустили.
Этот эпизод можно было и опустить, но он чрезвычайно любопытно закончился. О его окончании мне рассказал Мартов ещё до того, как был отправлен в Туруханск. В ссыльном вагоне вместе с родителями-поляками ехала и их четырехлетняя дочь. И вот когда «пассажиров» стали выводить, чтобы на очищенном от публики новеньком красноярском перроне построить по двое в ряд, и полковник стал демонстрировать начальству «политических», эта девочка, сидя на руках у отца и глядя прямо в лицо этого полковника, видимо, надоевшего всем и ей в том числе за десять дней пути, вдруг пророчески сказала: «А тебя мы повесим!» Не возвещалась ли здесь истина устами младенца?
В арестантском вагоне ехал ещё один очень интересующий меня человек — Н. Е. Федосеев.
Мартов и Ванеев, которых отправляли в Туруханск, добились того, чтобы им позволили ехать на место назначения за собственный счет. И оба они знали, что я очень хотел бы встретиться с Федосеевым. Последнего, отправляемого в Иркутскую губернию за казенный счет, оставили дожидаться этапа в тюрьме, а Ванеева и Мартова выпустили, давая возможность позаботиться о собственной дороге. Они ушли, оставив в тюрьме вещи, но вскоре вернулись в тюремный цейхгауз с телегой. Кроме возчика, телегу сопровождал некто, одетый в купецкую шубу, якобы хозяин телеги. Предполагалось, что, пока будет происходить погрузка, хозяин поговорит со ссыльным Федосеевым, поскольку этим самым «хозяином» был я. Но не повезло — не поговорили. Этот летучий сюжет оставил след сожаления и глубоко врезался в память, когда пришло известие о самоубийстве Федосеева выстрелом из ружья.
Именно молодость и помнится ярче и шире. Оттого и хочется охватить эту часть жизни подробнее. Революция — это, конечно, страсть, это для революционера что-то подобное вдыханию озонированного воздуха, и особенно остро это чувствуется, повторяю, в молодости. Но разве не завязываются и все «узлы» именно в молодые наши годы? Разве не тогда определяется мировоззрение и жизненный путь? Наша дальнейшая жизнь часто — следствие поведения в юные годы. Все помню, и обо всем хочется написать и сказать.
Империя продолжала крутить и ломать своих молодых, несогласных с течением дел в ней, граждан. Я пережидал распутицу и поэтому находился на свободе. Все же прибывшие по тому же самому политическому делу товарищи продолжали оставаться на тюремном режиме. Целых три недели в тюрьме. В городе, из которого, если и захочешь, никуда особенно и не побежишь. (В России в любом городе есть острог.) Потомственный дворянин — это одно, а какой-то неясный еврей Цедербаум, родившийся в Константинополе, полячишка Кржижановский это, по меркам самодержавия, другое. И сколько мерзкой толстопузой российской неразберихи!
Помню, каких трудов стоило нам встретиться с Надеждой Константиновной в Шушенском. Ей высылка в Уфу была заменена по ходатайству — перепросилась! — ссылкой в Сибирь. Она ехала туда венчаться с ссыльным женихом. Ей начальство поставило непременное условие: немедленно (sic!) вступать в брак. А мне соответственно на этот брак от начальства же — немедленно брать разрешение. А когда я за разрешением сунулся, оказалось, что в Минусинске, хотя я в ссылке здесь уже второй год, нет моего «статейного списка». Его не переслали из красноярского тюремного управления. Для будущих специалистов и историков эпохи поясняю: статейным списком называется документ о ссыльном; без этого документа исправник не знает обо мне ничего и не может выдать мне никакого удостоверения.
Мне хочется рассказать, как мы втроем — Кржижановский, Ванеев и я — на пароходике «Святитель Николай» в самом конце апреля отправились в Минусинск. Какие по берегам на фоне яростного синего неба проплывали пейзажи! По какому-то удивительному стечению обстоятельств на этом же пароходике в бытность свою наследником, возвращаясь из Японии, из зарубежного путешествия, совершил одну из своих экскурсий будущий царь Николай II. Тогда же я подумал, как интересно разбрасывает свои карты судьба. Как известно, нашего будущего царя в Японии стукнул какой-то сумасшедший националист мечом. А если бы наш кораблик тогда же перевернулся на енисейской стремнине?
Кржижановский и Ванеев выглядели скверно: бледные, какие-то желтые, утомленные этапом и тюрьмой. Но мы строили планы, говорили о том, что могло быть и хуже. Из Минусинска в Красноярск почту отправляют два или три раза в неделю, так что письмо с ответом будет, вероятно, ходить дней 30-35. Меня безумно интересовала почта. Главное, не закиснуть, главное, продолжать.
Заметно, как я отчаянно замедляю темп своего рассказа и не приступаю к главному. Запомним, чтобы это было уяснено надолго и для всех: царская ссылка — это не курорт, хотя бы потому, что отправляешься ты в неё не по своей воле и оказываешься в обстановке, далекой от привычной, а значит, не способствующей твоей внутренней уравновешенности. Здесь все зависит от тебя, от крепости твоего характера. Потом, после моей смерти, в моем относительно полном собрании сочинений, в разделе «именной указатель» будут «тактично» обозначать даты жизни и смерти моих соратников той поры и друзей.
Ванеев, А. А. — «одновременно с В. И. Лениным был арестован по делу «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и в 1897 году сослан в Восточную Сибирь». Стоят даты жизни: 1872-1899. Мы ведь склонны глазами «пробрасывать» эти даты; в крайнем случае, подумаем про себя: как мало прожил!
Федосеев, Н. Е. — «один из первых марксистов России». 1871-1898. Ну что это за возраст по нынешним временам!
Ефимов, М. Д. — «рабочий бывшего Александровского южнороссийского завода в Екатеринославе. В ссылке в августе 1899 года присоединился к «Протесту российских социал-демократов» против «Credo «экономистов», написанных В. И. Лениным». Возможно, сотрудники, готовящие это собрание сочинений, и вообще не отыщут дат жизни и смерти этого рабочего Ефимова, о котором я среди прочих не лучших новостей, ссылаясь на Глеба Кржижановского, написал матери: «В Теси сошел с ума товарищ Ефимов (мания преследования), и Глеб отвез его в больницу».
Не умерли, не тихо скончались в собственной постели, окруженные домочадцами. Их убила ссылка.
Шушенское вообще-то село недурное: большое, в несколько улиц, довольно грязных, пыльных — все как быть следует. Лежит оно на голом месте в степи, садов и вообще растительности нет. Окружено село навозом, который здесь на поля не вывозят, а бросают прямо за селом, так что для того, чтобы выйти из села, надо всегда пройти сквозь некое навозное пространство. Невдалеке — версты полторы-две — есть лес, правда, сильно повырубленный, здесь даже и тени настоящей нет, но зато в начале лета бывает много клубники. К главному руслу Енисея прохода нет, но река Шушь течёт около самого села, а затем через полторы версты, впадает в Енисей, который образует в месте слияния массу островов и протоков, и здесь как раз можно купаться. Я обычно и купался, в главном протоке. На горизонте — Саянские горы или отроги их, они лежат верстах в пятидесяти, так что на них можно только глядеть, когда облака не закрывают: точь-в-точь как из Женевы можно глядеть на Монблан. Некоторые совсем белые, и снега на них едва когда-либо стаивают.
В первые дни я решил не брать в руки карты Европейской России и Европы. Такая неистовая брала горечь, когда развернешь эти карты и начинаешь рассматривать на них разные черные точки. Правительство хочет культурно и цивилизованно стиснуть твоё горло, убить твой мозг, а ты или сдаешься, или противостоишь.
Что же главное произошло за этот период? Столько сейчас встает в памяти мелких событий, которые отчаянно помнятся мне, но которые не имеют никакого значения для главной, политической моей биографии. Сколько немыслимых трудов было потрачено, чтобы получать всю необходимую почту и следить за новинками! Без канцелярии и помощников я получал груду книг из России и груду книг отсылал обратно. Я прошу сестер выписать мне газеты, а их все нет, я прошу высылать мне даже случайные номера, которые ими будут покупаться. Как хорошо было бы иметь «Новое слово»! Этот журнал вместе с М. И. Туган-Барановским выпускал Петр Струве — сначала «либеральные народники», потом «легальные марксисты», как очень вежливо именовали мы их направление тогда. Но потри любого «легального марксиста», и под розовой корочкой окажется все тот же буржуа.
Вот регулярно начали приходить «Русские ведомости». Событие! Я получал газеты на 13-й день от среды и субботы. Высчитал, пишу теперь об этом своим родным, на случай каких-либо расчётов об отправке. Спрашиваю у сестер: а выписано ли ещё что-нибудь? Например, «Русское Богатство» или «Вестник финансов»? Меня все время свербит мысль устроить пересылку необходимых книг сюда из какой-нибудь столичной библиотеки. Не получается. Как никогда остро, осознаю, что без импульса извне вести какую-нибудь литературную работу невозможно. Требую прислать мне сюда новый каталог Петровской библиотеки. Потом в уже начавших приходить «Русских ведомостях» читаю о «Программе домашнего чтения на 3-й год систематического курса». Вот бы и это получить сюда, в глушь.
Так приходилось изворачиваться, прикидывать собственные возможности и возможности своих родных, так долго обдумывать, что заказать, а от чего из-за безденежья стоит отказаться, что я до сих пор помню цены на печатную продукцию того времени. Может быть, в память тех моих денежных отношений с прессой оказались так малы и доступны цены на газеты и журналы в Советской России. А в 1899 году цены были кусачие: «Русские ведомости» на год — 8 р. 50, «Русское богатство» — 9 р. 50, «Мир Божий» — 8 р., «Нива» — 7, «Archiv fur soziale Gesetzgbuch und Statistik, herausgegeben von Heinrich Braun» — 12 марок. А теперь сопоставим это с 8 рублями, «жалованными» мне царем и правительством на проживание. На баранину хватало, а вот на «Русские ведомости» нет.
С легкой руки Надежды Константиновны эта пресловутая баранина, боюсь, войдет во все воспоминания обо мне. Как же, колоритная деталь! Женщины вообще любят придумывать какие-нибудь истории, а потом повторять их до тех пор, пока все в них поверят, и они сами в том числе. И вот так Надежда Константиновна после возвращения из ссылки везде излагала некую забавную, с её точки зрения, историю, должную свидетельствовать то ли о моей нетребовательности к пище, то ли о моем зверском, «мужицком» аппетите, то ли о немыслимой сибирской дешевизне. Если последнее, то чему же здесь дивиться? Оторванности от городского рынка, потребляющего деревенский продукт? Этот невинный рассказик Надежды Константиновны подразумевал, что ещё, дескать, до приезда её вместе с матерью, Елизаветой Васильевной, ко мне в ссылку, меня довольно однообразно кормили.
Итак, сам рассказик, запомнившийся мне почти наизусть. Обед и ужин был простоват, говаривала Надежда Константиновна, одну неделю для Владимира Ильича резали барана, которым кормили его изо дня в день, пока всего не съест; как съест — покупали новую порцию мяса, его во дворе, в корыте, где корм скоту заготовляли, работница рубила на котлеты для Владимира Ильича опять же на целую неделю.
Но отпустим «наших баранов» пастись к зайцам. Об этих, также ставших легендарными, животных, я тоже, пожалуй, поведаю сейчас. Речь идет опять о некоем фантастическом рассказе Надежды Константиновны, о целой лодке беззащитных зайцев, будто бы набитых мною чуть ли не веслом на островах, то есть в неохотничий сезон. Дед Мазай и зайцы наоборот. Прекрасная и удобная история, которую в будущем всегда можно выдать за иллюстрацию патологической жестокости российского революционера. Эта история даже попала в нашу семейную переписку. Тогда же я писал брату, тоже охотнику: «Не Анюта ли впадает в некоторые хронологические ошибки, выдавая старые мифы о зайцах за новые известия? Зайцев здесь я бил осенью порядком, — на островах Енисея их масса, так что нам они быстро надоели. Проминский — ссыльный лодзинский социал-демократ, шляпник, — набил их несколько десятков, собирая шкурки на шубы для своих детей». Не тогда ли возник и миф о заячьем избиении?
Но вернемся к почте, к изданиям, которые я получал в Сибири: и русские газеты, и иностранные, и новые книги. Книги, а не разговоры, вот истинная среда обитания для настоящего интеллигента.
В Шушенском я получил «Экономические этюды» Н. Водовозова, довольно известного в то время экономиста и мужа моей будущей издательницы. И это натолкнуло меня на мысль об издании нескольких моих статей отдельной книгой. Моя книга называлась похоже — «Экономические этюды и статьи». С выходом её было связано много ожиданий. Готовую книгу все не присылали. Я, естественно, нервничал. Наконец, в одно серенькое утро видим — лезет через забор мальчишка из волости с каким-то громадным тюком: оказалось, «Этюды», завернутые в тулуп.
Перед приездом в Шушенское Надежды Константиновны я отослал ей огромный список книг, которые мне были нужны, чтобы закончить «Развитие капитализма». Этот списочек по своей монотонной длине не для мемуаров, но давайте заметим, что, сидючи в сибирской глуши, даже библиографию-то для этого списочка нелегко было собрать.
А тут мне ещё вдруг ужасно захотелось иметь полное собрание сочинений Тургенева в 12 томах, обещанное как премия подписчикам журнала «Нива». А потом до озноба стали необходимы пособия по английскому языку: грамматика, да подробная, с разделом об идиомах, с развернутой главой о синтаксисе, понадобился словарь топонимики и имен собственных. Все, кто когда-либо занимался переводом, знают, какие трудности подстерегают вас при переводе имен собственных и географических названий. Но этот мой интерес уже означал, что я взялся переводить толстенную книжку Webb'oB. Об этом, если не забуду, расскажу ниже.
Представьте себе этот нескончаемый круговорот книг, летящих, как гуси, из Москвы или Петербурга до Шушенского и потом вскоре возвращающихся обратно. Сколько усилий приложили мои друзья, товарищи и мои сестры, чтобы организовать это «вечное движение». Сколько было написано ласковых писем родным, напоминаний о напоминаниях, как отцеживалась в поисках новостей и специальной информации вся поступающая ко мне литература! Каждая газета прочитывалась несколько раз целиком и по частям — передовые статьи, колонки объявлений.
Ну что же, вспомним кое-что ещё не из самого главного, но существенного, что крепко запомнилось. А запомнилась, как состояние, постоянная борьба с собственной бедностью. Из Петербурга в своё время — за два года до ссылки да года в тюрьме — я писал, обещая любящей, но строгой матушке тратить меньше: «Нынче первый раз в С.-Петербурге вел приходно-расходную книгу, чтобы посмотреть, сколько я в действительности проживаю. Оказалось, что за месяц с 28.VIII по 27.IX израсходовал всего 54 р. 30 коп., не считая платы за вещи (около 10 р.) и расходов по одному судебному делу (тоже около 10 р.), которое, может быть, буду вести. Правда, из этих 54 р. часть расхода такого, который не каждый месяц повторится (калоши, платье, книги, счеты и т. п.), но и за вычетом его (16 р.) все-таки получается расход чрезмерный — 38 р. в месяц. Видимое дело, нерасчётливо жил: на одну конку, например, истратил в месяц 1 р. 36 к. Вероятно, пообживусь, меньше расходовать буду».
Но что же я мог поделать, когда сам мой образ жизни требовал определённых затрат. Это писательские траты: книги, газеты, письменные принадлежности. Так другие люди моего круга тратились на театры, на букеты, на франтоватые тросточки и модные котелки. Как я уже писал, в суде, в соответствии с традицией, я выступал во фраке. Но это был старый фрак моего отца. Вот что это было — природная экономия и прижимистость или понимание, отчетливое до слез, что за каждым на земле изготовленным предметом стоит человеческий труд?
Я недаром обмолвился о присылке мне в Шушенское монументального тома Webb'oB. Не успев ещё как следует обустроиться здесь, я через петербургских знакомых достал себе этот огромный перевод, потому что это был реальный заработок, на который я рассчитывал, а не только на то, что мне подкинут родные. Далеко не всегда приходится делать работу, которая нам очень уж по душе. Наш медовый с Надеждой Константиновной месяц ознаменовался тем, что я, отложив собственную, дорогую для меня работу — завершение остающихся глав «Развития капитализма в России», принялся вместе с молодой женой в четыре руки переводить томище супругов-англичан. А это на двоих почти 1000 писчих страниц. С утра до вечера, не разгибая спины, потому что надо было сделать к сроку.
А разве я не рассчитывал на заработки от других своих литературных работ? И вот уже пошли первые за статьи гонорары. С какой гордостью я писал на второй или третий год ссылки своёму товарищу А. Н. Потресову — последний обладал довольно значительным капиталом и часто помогал деньгами при выпуске разнообразных партийных изданий, — что если не очень стеснять себя в средствах для выписки книг, то можно и в глуши работать: я сравнивал свою жизнь в Самаре лет семь назад, когда читал исключительно чужие книги, и теперь, когда завел привычку выписывать книги.
Не так высок, как вначале предполагалось, оказался доход от «Этюдов», но ведь и количество экземпляров было небольшим — 1200 штук. Но потом, разве я не получил в конце концов от той же М. И. Водовозовой, издавшей, кроме «Этюдов», и «Развитие капитализма в России», огромную по тем временам сумму в 2 тысячи рублей? Часть её должна была уйти на погашение моих долгов. Это шло одновременно: продолжать развиваться как политический писатель, то есть стремиться популяризировать свои идеи и в определённых кружках своё имя, но и жить по возможности на результаты труда.
Что касается родных, то без излишней застенчивости признаюсь: я, как правило, возвращал то, что они потратили на мои книги, на посылку необходимых мне вещей. В своих письмах я просил родных «округлить» мой кредитный счет до определённой суммы, сообщал о будущих своих гонорарах. Пусть у моих близких не возникнет чувства безнадежности. «С Надеждой Константиновной пришли мне, пожалуйста, — писал я в марте 1898-го из Шушенского матери, — побольше финансов. Расходы могут предстоять изрядные, особенно если придётся обзаводиться своим хозяйством, так что я намерен прибегнуть к округлению своего долга и к повторному внутреннему займу. К осени, вероятно, получу за перевод достаточно на покрытие долгов — «I believe then five hundreds». Из-за какой-то дьявольской стыдливости или несвойственного мне суеверия, я написал в том письме «денежную» фразу на английском языке. Но недаром у мамы на её письменном столе стояло собрание сочинений Шекспира на языке оригинала.
Может быть, за «основное» и «самое памятное» этих трех таких плодотворных лет принять написанное мною в сибирской глуши? Я ещё тогда, выбираясь на лошадях по зимнему тракту на Ачинск после окончания ссылки, во время быстрой, но монотонной дороги мысленно подвел итоги, подсчитал: около тридцати больших и малых работ. Не такой уж плохой результат для человека, специально посланного для разрушения собственного интеллекта.
В первую очередь это, конечно, томище «Развитие капитализма в России». Писал ли я, что первоначально собирался книгу назвать значительно скромнее, да и ближе к её истинному смыслу — «Процесс образования внутреннего рынка для крупной промышленности»? Но потом перед этим заголовком появился другой, более «коммерческий» — «Развитие капитализма в России». В Шушенском, я доделывал и сводил все предварительные наброски и разрозненные фрагменты, подготовленные раньше, ну а потом, конечно, пришлось сидеть с утра до вечера. Работа по напряжению, по необходимости держать первоначально всю книгу в голове, чудовищная. На простеньких, так называемых конторских счетах сводил все таблицы. Здесь закончил весь «черняк», а потом страницу за страницей обелял и отделывал рукопись. А за мною, мы словно два косца на одном поле, шла Надежда Константиновна, и страницу за страницей переписывала все по главам в тетради.
У Надежды Константиновны была и ещё одна обязанность. Она должна была изображать из себя «беспонятного читателя» и судить о ясности изложения «Рынков». Причем стараться быть как можно «беспонятнее» и придираться. Сколько же появлялось новых волнений по мере ощущения окончания книги. Я никогда всерьёз не думал и не сравнивал, конечно, Надежду Константиновну с великими женами, скажем, с Софьей Андреевной Толстой, так много сделавшей для воплощения задуманного великим художником, но совсем неизвестно: кто больше труда положил на «Развитие капитализма» — она или я? Но об этом, если успею, опять скажу позже.
На книгу надо было найти издателя. Люди пишущие знают, что это совсем не так легко. Но тогда я не очень отчетливо представлял себе эту проблему. Здесь я снова возвращаюсь к «Этюдам». Я уже рассказал, когда и каким образом у меня впервые возникла мысль объединить в книгу две мои большие статьи. Одну статью я готовил для ежемесячного журнала «Новое слово», редактируемого Струве. Это статья о знаменитом экономисте Сисмонди. Вторая статья о пермских кустарях. Работы эти были, конечно, разнородные, но в них присутствовало и объединяющее начало: обе — критика народнической экономики, одна — отвлеченная, так сказать, теоретическая, а другая — по русским данным, с фактами. При первых же попытках издать эти статьи книгой я столкнулся с огромными трудностями.
Хочется здесь отметить — это штрих политических и цензурных нравов того времени, — что в первой статье, по цензурным соображениям, вместо «теория Маркса» и «теория марксизма» я писал «новейшая теория». Маркс в моих «книжных» статьях выступал как «немецкий экономист», его «Капитал» — обозначался словом «трактат».
Но возвращаюсь к попытке издания сборника. Возникала даже утопическая «семейная» мысль, что Марк Елизаров, муж старшей моей сестры Анны, возьмет на себя хлопоты закупки бумаги и переговоров с типографией, а Мария Ильинична — корректуру, и таким образом издадут эту книгу в Москве. Самиздат. Я рассуждал в письмах к родным о стоимости этой книги, о количестве экземпляров, но Москва всегда есть Москва, и цензура здесь цепко, без малейшего либерализма, держалась неколебимо. Книга с уже наполовину ранее отцензурованными — журнальные статьи — произведениями могла, оказывается, лежать в цензурном комитете и год, и полтора. Московскую дотошную цензуру могло смутить и то, что в конце концов журнал «Новое слово», в котором они были напечатаны, по решению правительства был закрыт. Статьи из опального журнала! И вот по совету все того же моего тогдашнего товарища Петра Струве предприятие было перенесено в С.-Петербург. Струве обещал похлопотать и относительно издателя.
Я пропускаю здесь массу беспокойств и массу перипетий, интересных сейчас лишь людям, причастным к этому изданию. В октябре 1898-го некий Владимир Ильин — на обложке по каким-то соображениям, полагаю, по денежным, связанным с облагаемыми доходами, стоял год 1899-й — выпустил книгу «Экономические этюды и статьи». Больше всех по этому поводу радовался политический ссыльный Владимир Ульянов.
Крупной для меня удачей стало, что за этюды взялось издательство М. И. Водовозовой: я был проверен как его автор. Недаром издательница писала позже о моей книге «Развитие капитализма в России»: «Я издала её весной и, несмотря на наступление лета и отлив молодёжи из столиц перед Пасхой, эта книжка расходилась с невероятной быстротой. Успех Ильина объясняется, помимо блестящих литературных и научных данных… (Ну здесь милая издательница, наверное, перебарщивает, но все же скажу: а почему книжку расхватывали, как горячие пирожки в базарный день? Значит, публику что-то сильно волновало в этой полной цифири и совсем по виду не политической, а экономической книжке. И не стоит ли ещё раз подчеркнуть, что политика — это лишь продолжение экономики, и жизнь подчас выворачивается не так, как хочется политикам, а как диктует сама логика жизни. Но дадим продолжить почтенной Водовозовой.)… ещё, главным образом, тем, что он трактует об образовании внутреннего рынка в связи с аграрным вопросом в России и разложением крестьянства».
Нет, совсем недаром Водовозова тут же после этюдов взялась и за «Развитие капитализма в России».
Я ведь хорошо как читатель знал, что мало написать хорошую книгу, надо ещё её напечатать. Сверить все цифры, провести несколько грамотных корректур, а для этого найти корректора, который разбирался бы хоть отчасти в сути довольно сложных экономических вопросов. Это для меня тогда было очень важно. Но за этими хлопотами я не забывал и о собственных интересах. Уж коли почти никакой практической выгоды я не получил с «Этюдов», то надо попытаться наверстать на «Рынках». Каждый литератор знает знаменитое присловье Пушкина: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Я предоставил своим родным, ведущим переговоры с издательницей, выбирать любой способ оплаты моего труда: определённый ли гонорар, или «вся чистая прибыль». Естественно, они должны были выбрать из этих двух способов оплаты наиболее выгодный. На месте это было виднее, а Ульяновы считать умели. Но в качестве своего непременного условия я поставил необходимость хорошей корректуры.
Смысл того, что я писал из Шушенского матери и старшей сестре, заключался приблизительно в следующем: «Безусловно необходим вполне интеллигентный и платный корректор — это надо поставить непременным условием, и я сам охотно соглашусь заплатить такому корректору хоть двойную плату ввиду того, что автор не может корректировать сам. Особенно с этими таблицами — врут в них отчаянно. А в «Рынках» таблиц куча. Затем (несмотря даже и на наилучшую корректуру) необходимо пересылать мне листы последней корректуры немедленно, лист за листом, и я буду присылать список опечаток».
Я всегда знал, что по возможности все надо делать самому. И здесь я хотел бы дать совет и любому политическому деятелю, и любому начинающему литератору: и все доклады, и все статьи надо делать самостоятельно. Я уже не говорю о книгах. И никаких приблизительных набросков, сделанных секретарями или помощниками. Черт знает, что из этого может получиться.
Если уподобить мою жизнь, уже правда завершающуюся, некой книге, то годы, проведенные в Шушенском, — это стремительно заканчивающаяся экспозиция. Здесь все узлы сюжета завязаны, характеры определились, сомнения отброшены. Дальше уже идет само «содержание», книга выстраивается по главам в безусловном, скорее диктуемом временем, нежели героем, порядке: газета «Искра», II съезд РСДРП, революция 1905 года, мировая война, Февральская революция, семнадцатый год и т. д. Моя болезнь, смерть, похороны, наследие — все это уже в послесловии, которое напишет другая рука.
Драматурги и писатели говорят, что экспозиция — это самое трудное. Здесь определяются мотивы поведения героя, импульсы его деятельности. Ах, как здесь много всего намешано! Вот и мне невероятно трудно и завершить, и продолжать эту свою «шушенскую пору».
Вот, например, окончательное и до физической осязаемости созревшее решение строить партию. Чтобы строить, надо было быть твердо уверенным в безусловной победе. Специфика идеологии партии такова, что ей не нужна была, для неё невозможна полупобеда, частичка власти, косметическая или либеральная реформа строя. Монархический строй в России по сути нельзя было реформировать, его можно было только сменить. И здесь я восклицаю, как настоящий народник: это Россия! Партию надо было строить не как либеральную, а как партию нового типа. Это тоже в моих убежденческих очертаниях вызрело в Шушенском, хотя и сформулировано было позже.
А вызревание мысли о плане строительства партии именно через газету? Это сейчас, когда все свершилось, и именно так, как я и предполагал, — а если не получится дальше, после моей смерти, то значит или поступили не так, как я советовал, или не прислушались к логике жизни, — это только сейчас все очевидно и естественно, будто бы подчинено разработанному в деталях плану, но ведь даже сам принцип надо было открыть и придумать. Хорошо говорить об озарениях и о падающих яблоках. Но нужна была целая жизнь Ньютона, чтобы заметить это «падающее» мгновение.
И, наконец, именно в Шушенском определилось, что дальше до донышка жизни нам идти вместе с Надеждой Константиновной.
Ну, а охота на зайцев или боровую дичь, а купание в Енисее, а езда на санях под луною в тридцатиградусный мороз, а наши песни и посиделки — я имею в виду свою ссыльную компанию, — а этнографически чрезвычайно увлекательный сибирский фон? Вот об этом обо всем, пожалуй, мне писать совершенно неинтересно.
Но нельзя для характеристики дальнейшей борьбы не написать хотя бы кратко всю историю с «Credo «экономистов».
Если бы это «Credo» не было так своевременно написано Кусковой, то в пору хоть садись и пиши сам, чтобы было на что отвечать. Но, впрочем, для ожидающего человека жизнь всегда в изобилии подбрасывает поводов. У меня появилась возможность ответить на давно беспокоившее давно копившимся внутри меня. Здесь были не просто молодые штучки моего друга, «ecrivain'a», писателя — я обычно так называл его в целях сохранения хоть видимости конспирации в письмах — и философа Петра Бернгардовича Струве и возглавляемого им лагеря. У Струве были ещё и другие «партийные» клички и прозвища. Например, Иуда, Теленок, Inorodzew. Амплитуд<