Другой пример провала, обусловленного создаваемой дискурсом «развития» ложной конструкцией Лесото, — «развитие» животноводства.
Планировщики «развития» давно рассматривали пастбища Лесото как один из немногих потенциально эксплуатируемых природных ресурсов, которыми обладает страна[3], а стада пастбищных животных — как инерционный традиционный сектор, созревший для преобразований с помощью динамичной современной денежной экономики. Для этого, согласно планировщикам, нужно развивать «подходящие рынки сбыта», управлять использованием пастбищ с целью оптимизации коммерческой продуктивности путем сокращения запасов и с помощью ассоциаций пастухов, выводить улучшенные породы и убеждать «фермеров сбывать свои непроизводительные запасы» [CIDA, 1978, p. 11].
Однако нежелание басуто воспринимать животноводство коммерчески отнюдь не является результатом традиционной инерции, а глубоко укоренено в современной капиталистической экономике трудовых резервов и частично поддерживается ею. В высоко монетизированной экономике Лесото такая вещь, как транзисторный радиоприемник или кусок мыла, может становиться объектом тех же рыночных механизмов ценообразования, предложения и спроса, как и везде. Однако крупный рогатый скот, козы и овцы подчиняются совершенно иным правилам. Хотя деньги всегда можно конвертировать в животных путем покупки, местные жители не хотят конвертировать пастбищных животных в деньги путем продажи, за исключением тех случаев, когда существует экстренная необходимость в пище, одежде или плате за обучение в школе.
Эта практика укоренена и поддерживается социальной системой, в которой молодые работники мужского пола проводят в ЮАР 10–11 месяцев в году, обеспечивая свои семьи. (Рудники нанимают только мужчин; женщинам из Лесото крайне сложно найти работу в ЮАР.) Если мужчина возвращается домой с рудников с наличностью в кармане, жена может встретить его просьбой купить новое платье, мебель для дома или новые одеяла для детей. Если, напротив, он возвращается домой с волом, купленным на зарплату, такие просьбы делать сложнее.
Одна из причин, по которой мужчины предпочитают владеть большим числом домашних животных, состоит в том, что животные повышают престиж и усиливают личные связи в сообществе. Так, например, их можно предоставить на время друзьям и родственником для помощи в полевых работах. Таким образом, домашний скот служит «заменителем» мужчины в домохозяйстве и сообществе, символически выражая его структурное присутствие и престижное социальное положение, даже если физически тот отсутствует. Когда мужчина возвращается домой с южноафриканских рудников по причине травмы, возраста или увольнения, чтобы «лопатить землю», домашний скот начинают продавать в ответ на абсолютные сокращения минимальных базовых потребностей. Для мужчин пастбищные животные представляют своего рода пенсионный фонд, эффективный именно потому, что к нему нельзя получить доступ так же, как к наличности, хотя он находится в пределах домохозяйства.
На этом выросла целая мистика, прославляющая владение крупным рогатым скотом, — мистика, которую, хоть она и широко оспаривается женщинами, отстаивают большинство мужчин. Подобный конфликт не свидетельствует о дезинтеграции или кризисе; это часть процесса воссоздания «традиции», которая не является лишь пережитком прошлого. Если культурные правила, управляющие животноводством в Лесото, сохраняются, то только потому, что их сохраняют. Постоянство нуждается в создании и защите не меньше, чем изменение.
Следовательно, инвестирование в животноводство не альтернатива мигрантскому труду, а его следствие. Если продавцы домашних животных, опрошенные экспертами по «развитию», говорят, что у них нет иных источников дохода, кроме сельского хозяйства, это не значит, что они — «серьезные фермеры-животноводы» в противоположность «работникам-мигрантам», возможно, они просто «вышли на пенсию».
Кроме того, сколь бы полезными и необходимыми они не были, домашние животные в Лесото не столько «промышленность» или «сектор», сколько разновидность потребительского товара (какой бы специализированной она ни была), приобретаемого на заработанные в ЮАР деньги в хорошие времена и продаваемого только во времена тяжелые. Продажа животного — это не «отвод» излишка, а часть процесса, кульминацией которого становится уничтожение стада. Поэтому падение экспорта домашних животных из Лесото не является, как это представляет дискурс «развития», признаком депрессивной промышленности, а свидетельствует о росте доходов. Например, когда в 1970-х на южноафриканских рудниках выросли зарплаты, горняки басуто воспользовались шансом, чтобы инвестировать в крупный рогатый скот небывалые суммы. Это привело к скачку импорта с 4067 голов в 1973 году до 57 787 в 1978-м. За тот же период экспорт крупного рогатого скота упал с 12 894 голов до 574. И напротив, экспортный бум означал бы катастрофу.
Не удивительно, что попытки модернизировать животноводческий сектор Лесото натолкнулись на сопротивление. Например, за один год, в течение которого сотрудники проекта Таба-Цека пытались огородить 15 квадратных километров неогороженных пастбищ для использования только «прогрессивными», «коммерчески мыслящими» фермерами, забор был многократно разрезан или повален, ворота украдены, а на территории свободно пасли животных все желающие. Офис менеджера ассоциации сожгли, а канадский чиновник, ответственный за программу, заявил, что опасается за свою жизнь.
Это сопротивление было укоренено глубже, чем в общем подозрительном отношении к правительству и проекту «развития». Вступление в официальную ассоциацию пастухов давало возможность пользоваться огороженной землей, и владельцы скота были обязаны продавать слабых животных, иногда до половины стада, чтобы покупать сильных. Продажи и ограничения на размер стада не нравились большинству мужчин басуто. Вступление в ассоциацию не только означало согласие с отбором, выбраковкой и торговлей стадом. Оно так же означало согласие с огораживанием общих пастбищных земель и [приватизацией] животных (поскольку все домашние животные мосуто являются общественным, всеобщим достоянием). Иными словами, это означало бы предательство собратьев-животноводов, остающихся за пределами организации, что является антисоциальным действием. Потенциальные члены ассоциации, вероятно, боялись, что их животных, представляющих богатство в зримой, наглядной и крайне уязвимой форме, могут украсть или убить из мести.