Андрей Михайлович Фадеев
Воспоминания
А. М. Фадеев
Воспоминания Андрея Михайловича Фадеева
Гг.
Дозволено цензурою. Одесса, 28 февраля 1897 г
Предварительная заметка
Воспоминания Андрея Михайловича Фадеева, были напечатаны в историческом журнале «Русский Архив» 1891 года. Они обратили на себя внимание и возбудили к себе интерес как общества, так и прессы. В продолжение всего 1891 года печатания «Воспоминаний», постоянно сообщались семейству А. М. Фадеева письменные и личные заявления с выражениями особенного сочувствия и одобрения к ним. Журналы и газеты отзывались о них не менее благоприятно и, перепечатывая на своих страницах многие извлечения, свидетельствовали о занимательности и достоинствах этого правдивого, живого изложения воспоминании из своей жизни умного, наблюдательного, высоко честного труженика и деятеля на всех поприщах своей полезной жизни.
В «Русском Архиве» «Воспоминания А. М. Фадеева» были напечатаны с некоторыми сокращениями и пропусками, нарушившими общую гармонию повествования. В нынешнем, весьма ограниченном отдельном издании, они помещены во всей своей полноте, с прибавлением многих примечаний, пояснений и письменных документов для пополнения и подтверждения текста.
Несколько вступительных слов
Андрей Михайлович Фадеев принадлежал к русской дворянской семье, для которой, по преданию, военная служба считалась как бы обязательной. Прадед его, Петр Михайлович Фадеев, убит в чине капитана в битве под Полтавой. Дед его, Илья Петрович, в половине прошлого столетия умер полковником от ран, полученных в Турецкой войне, в конце царствования Анны Иоановны. Отец, Михаил Ильич, служил в Псковском драгунском полку[1]. Один из братьев убит в Отечественную войну 1812 года. Только Андрей Михайлович составил исключение из общего правила. Зачисленный в гражданскую службу одиннадцатилетним мальчиком, по обычаю тогдашнего времени, при своем отце, он впоследствии проходила, разнообразные должности. В 17 лет был уже титулярным советником. Служить ему пришлось в разных городах. Так, от 1817 года по 1834‑й, он был управляющим конторой иностранных поселенцев и жил в Екатеринославе потом переведен членом Комитета иностранных поселенцев южного края России – в Одессу. Вскоре затем назначен в Астрахань главным попечителем кочующих народов, откуда переведен в Саратов управляющим Палатою государственных имуществ и там же назначен губернатором. Пробыв семь лет на этом посту, здоровье Андрея Михайловича, сильно пострадавшее от чрезмерных трудов и забот, сопряженных в то время с этою должностью, и от несправедливых придирок желчного министра Перовского, – заставило его выйти в отставку; но чрез несколько дней по получении ее А.М. был приглашен наместником кавказским, графом М. С. Воронцовым, хорошо знавшим и ценившим его, поступить на службу в его управление. Андрей Михайлович был назначен членом Совета главного управления и управляющим экспедициею государственных имуществ Закавказского края. На этом последнем своем посту он оставался с 1846 года до конца жизни, т. е. 1867 года.
|
|
Где ни служил Андрей Михайлович Фадеев, куда служба его ни заносила, везде он оставил по себе светлую, признательную намять. В колониях иностранных поселенцев Новороссийского края и Таврической губернии: в Астраханских степях, между дикими племенами кочующих калмыков: в Саратовской губернии, тогда, еще не разделенной и вмещавшей в себе народонаселение, по количеству равное целому Баварскому королевству; в Закавказском крае, среди переселенцев русских и инородных, – многие годы и десятки лет, имя Андрея Михайловича Фадеева не произносилось иначе, как с глубокою благодарностью и любовью за его высокую справедливость, за строгую внимательность к их нуждам, за посильные старания об их пользе и благосостоянии и за безукоризненную честность и бескорыстие, довольно редкие в то время. Даже теперь, когда второе и третье поколение сменило тех людей, которые лично пользовались благотворным влиянием Андрея Михайловича, внуки и правнуки их, во множестве семей разнородных племен и языков, с задушевным чувством признательности и уважения передают рассказы о добром начальнике, благодетеле их отцов и дедов.
|
|
Мои воспоминания
Часть I
«Записки каждого частного лица о том, что случилось видеть, слышать, или чего быть свидетелем в жизни, как бы оно ни было мало значуще в свете, всегда могут быть интересны для будущих времен, касательно нравов того века, людей, образа жизни, обычаев и происшествий. Но этим происшествиям, как бы неудовлетворительно они ни были рассказаны, как бы ни искусно они ни были подобраны автором записок, все‑таки знакомишься с нравами того века, с тем, что и как делалось на белом свете» [2].
|
|
Я родился 31‑го декабря 1789 года, в городе Ямбурге Петербургской губернии, где тогда квартировал полк, в коем служил отец мой. Поступив в военную службу, еще в 1762 г. в Псковской драгунский полк, отец мой служил в нем во все время своей военной службы, тридцать два года, до 1794 года. Считался хорошим офицером, и вышел в отставку в чине майора, по притязаниям известного в свое время строптивым характером полкового командира, графа Димитрия Александровича Толстого. В 1795 г. он вступил в гражданскую службу по ведомству путей сообщения, что тогда называлось Управлением водяных коммуникаций, и продолжал ее в ней в различных должностях; был начальником Боровецких и Волховских порогов, а потом в Минской губернии, директором на канале Огинском, до 1816 г., когда вышел в отставку в чине статского советника. Умер в 1824 году.
Мать моя была родом из Лифляндии, урожденная фон‑Краузе, добрая и попечительная о детях женщина и истинная христианка. У моего отца было восемь сыновей и две дочери. Двое старших из сыновей, Иван и Александр, воспитывались в сухопутном корпусе, что ныне кадетский, четверо, Павел. Константин, Петр и Михаил, в тогдашнем артиллерийском, что ныне 2‑й. Замечательно, что все последние четыре брата определены в корпус в одно время. Отец мой, по выходе из военной службы, затрудняясь как их воспитывать и не имея никакой протекции, обратился к правителю канцелярии князя Зубова (тогда всесильного фаворита), Овечкину, которого вовсе не знал. Овечкин убедясь в действительности затруднительного положения моего отца, выпросил у князя приказание принять их всех одновременно. Седьмой сын – я, а восьмой – Николай, умерший в детстве. Из всех братьев моих, один, более всех мною любимый, Павел, служил с успехом, был артиллерийским генерал‑лейтенантом и умер в Петербурге в 1855 году. Сестра Екатерина, бывшая в замужестве за инженерным полковником Сливицким, и братья – Иван, Александр, Петр и Михаил, померли гораздо раньше. Последний, служивший в Павловском гренадерском полку довольно удачно, убит в Отечественную войну. Теперь (1859 год) в живых остались только я, брат Константин, проживающий в отставке в Минской губернии, и сестра Мария, вдова, бывшая замужем за чиновником Едаловым.
Из всех братьев я один только не воспитывался ни в каком учебном заведении; по особенной привязанности ко мне, родители не хотели никак разлучиться со мною, а я еще более, вовсе не желал оставить родительский дом. Но вследствие того, при малых средствах, особенно в то время, к домашнему воспитанию, оно было весьма недостаточно, или, лучше сказать, не было почти никакого. Немецкому языку выучила меня мать, а для французского при мне находился несколько лет учитель, старик француз Виртман, бывший некогда камердинером у знаменитого польского князя Радзивила, в Несвиже. Этот француз был полезен мне только тем, что, не зная по‑русски, болтал со мною постоянно по‑французски и заставлял меня, таким образом, волею‑неволею, практиковаться в французском языке, разумеется, вкривь и вкось. Гораздо правильнее я этому научился у бывшего помощника отца моего, чиновника Макарова, знавшего хорошо французский язык. К счастью, я, при хорошей памяти, имел с детства большую наклонность к чтению, интересовался беседою с людьми, имевшими некоторые познания, с коими мне случалось встречаться, и почти все мое тогдашнее образование приобрел наиболее этими двумя средствами.
Отец мой, по выходе из военной службы в отставку в 1794 г., жила, год в Петербурге, для приискания должности в гражданской службе. С этого времени начинаются мои воспоминания. Помню я, как брат мой Михаил, бывший годом старше меня, едва не застрелил меня из пистолета, когда мы играли в каретном сарае. Он вынул из каретного чехла пистолет, который человек забыл разрядить, и, не думая что он заряжен, спустил курок, и пуля пролетела так близко от моей головы, что почти коснулась виска.
В 1795 году, отец мой, по рекомендации бывшего когда‑то его полкового командира, Ивана Федоровича Мамонова, тогдашнему главному начальнику водяных коммуникаций, Николаю Петровичу Архарову, был определен начальником дистанции между Вышним Волочком и Боровицкими порогами и имел пребывание на Кошкинской пристани в Тверской губернии, в пятидесяти верстах от Вышнего Волочка. В соседстве находилось много помещиков, но почти все столь же мало образованные, как описывает Державин, в своих записках дворян‑помещиков Тамбовской губернии 18 столетия. Из них выдавались, как лучшие еще: Хвостов, Ладыгин, Тыртов и Чоглоков, к которым отец мой часто возил меня в гости. Чоглоков, хотя и камергер, был так суеверен, что бегал от попов в домах и на улицах, как от чумы. Но все они были добрые люди и великие хлебосолы. Помню также известие о кончине Императрицы Екатерины, привезенное отцу моему помещиком Тыртовым, и сколько толков и тревоги произвело это событие.
В 1798 году, – когда главным Директором водяных коммуникаций был назначен граф Сиверс, то отца моего перевели на Волховские пороги с назначением пребывания на Гостинопольской пристани, выше порогов, в тридцати верстах от Новой Ладоги. Здесь я видел этого графа, приезжавшего обозревать пороги и проектировать их уничтожение. Помню его как теперь, высокого, худощавого, седого старика, во фраке песочного цвета, с голубою лентою по камзолу и звездами, в буклях и вместо косы с огромным кошельком на затылке. Это был замечательный государственный человек. Помню, я, как удивлялись все в то время терпению, деятельности и той подробности, с которою он во все входил. Но имел он большое пристрастие к своим соотечественникам немцам и не скрывал своего мнения, что всякий немецкий чиновник честнее русского. Я был тогда девятилетним мальчиком, он спросил меня знаю ли я по‑немецки? И, получив ответ что знаю, очень нежно обласкал меня; этого оказалось довольно, чтобы ему понравиться. Другая его страсть состояла в преобразованиях и проектах всех родов, что справедливо заметил и Державин в своих записках. Стремление делать второй шаг, прежде чем сделан первый, или, как выразился Жуковский, перескакивать из понедельника в среду, не пройдя вторника, было, да кажется есть и теперь, слабостью многих наших государственных людей. Самые благонамереннейшие из них, начиная от Петра Великого и даже до настоящего времени, не постигали, или не хотели постигнут, как мало еще у нас людей (особенно, как мало их было в прежнее время), способных к исполнению их благих преднамерений. От того неудачи и неисполнение, и извращение большей части таковых предприятий, при огромных на то издержках.
Граф Сиверс, как выше сказано, имел пристрастие к своим соотечественникам. Составив огромные штаты своему новому управлению водяными сообщениями, он учредил вмести одного чиновника при Волховских порогах – четырех. Вся обязанность этого управления заключалась в наблюдении, дабы прибрежные лоцмании не делали притеснений судопромышленникам при проходе судов через пороги. А притеснения состояли в том, что лоцмана проводили через пороги тех, кто им платил больше, не наблюдая, как следовало, очереди по времени прибытия судопромышленников. Четыре чиновника значились: директор с тремя помощниками. Директором Сиверс назначил немца Свенсона, а отца моего определил к нему первым помощником. – кажется, единственно только потому, что Свенсон был немец, а отец мой – русский. Блум в своих записках о графе Сиверсе (II том, от стр. 407 до 418) распространяется об этом Свенсоне, как о гениальном шлюзном мастере, но на этом месте никакого технического искусства не требовалось; все дело состояло в недопущении лоцманов своевольничать, к чему Свенсон не имел никакой способности. Ему было уже более семидесяти лет. Все занятие его состояло в искусной разрисовке лакированных ящиков, кои он рассылал в подарок своим петербургским патронам, а бумаги подписывал не читая того, что ему подавал писарь. Деятельная его служба заключалась в том, что три или четыре раза в лето, при проходе караванов, он выходил из своей квартиры на берег, в ситцевом халате и в треугольной шляпе с плюмажем. В этом наряде он красовался, как павлин, и балагурил с лоцманами, которые над ним подшучивали. Беспорядки и притеснения судопромышленникам, при этом порядке вещей, не только не прекратились, но даже усугубились. Отец мой не мог смотреть на это равнодушно, а Свенсон, вдобавок своей бездеятельности, был упрям и своенравен и никого не хотел слушать; а потому отец мой и просил графа Сиверса развести его с ним, вследствие чего отца и командировали для очистки Невских порогов. При этом поручении, он имел пребывание на дворцовой мызе Пелле, находящейся на берегу Невы, тридцать верст выше Петербурга, куда и меня взял с собою. Эту мызу Императрица Екатерина основала при рождении великого князя Александра Павловича; тогда же заложен великолепный дворец, оставшийся недостроенным, и находившийся уже в развалинах. А пороги, по недостатку средств очистить их на казенный счет, остались неочищенными.
Когда очищение порогов решили отложить, то граф Сиверс, кажется, единственно для того, чтобы не сводить отца моего вновь с Свенсеном, поручил ему устройство бичевника по реке Волхову, от места порогов вверх по реке до Новгорода. Два лета я провел с отцом в разъездах по этой реке; с тех пор у меня остались в памяти все красивые и замечательные места по обоим берегам Волхова, в коих мы квартировали по нескольку дней и недель, как то: Званка Державина, Сосницкая пристань, Грузино, и некоторые монастыри.
В парте 1801 года последовала кончина Императора Павла. Обстоятельства, сопровождавшие ее тотчас разгласились и сделались известны даже между простым народом, но только с разными прибавлениями и комментариями.
В 1802 г. отец мой был определен директором экономии на Огинский канал в Минской губернии. Меня радовало продолжительное путешествие при переезде туда. Сохранилось у меня в памяти несколькодневное пребывание наше в Полоцке, посещение там иезуитского монастыря и его кабинетных редкостей; из них, особенно заинтересовала меня картинная галерея – которую показывал нам услужливый иезуит.
Канал Огинский, основанный гетманом этого имени, еще во время существования Польши, соединял днепровскую систему вод с Неманом, и считался потому соединяющим Балтийское море с Черным. Но принес да и теперь, кажется, приносил мало пользы, главнейше оттого, что для сбережения издержек строили кое‑как, отпускали деньги несвоевременно, а со стороны местных и главных начальников (как и впоследствии, так и теперь) преобладали злоупотребления и превладычествовало шарлатанство. Строилось все для показу, без заботы о прочности. Отец мой с семейством жил при самом этом канале, в имении же Огинского, Минской губернии Пинского уезда, в местечке Телеханах. Там еще существовали огромные постройки покойного гетмана, приезжавшего туда часто охотиться: в них то и помещались все чиновники, принадлежавшие к управлению над каналом. Впрочем, местоположение и окрестности незавидные; они состояли, во все стороны, из болот, озер и лесов, некогда огромных, но уже и тогда, от беспорядочного управления, сильно опустошенных. Однако диких зверей всякого рода водилось еще много.
Мне едва минуло двенадцать лет, когда меня уже зачислили на службу. Тогда такое определение не было сопряжено ни с какими формальностями, или, по крайней мере, их обходили без всякого опасения. Не требовалось ни метрических выписок о рождении, ни свидетельств о происхождении и никаких аттестатов об обучении. Меня определили под начальство отца моего сперва каким то смотрительским помощником, потом бухгалтером, письмоводителем и, наконец, чиновником мастерской бригады 17‑го округа путей сообщения. Дел у меня было по всем этим должностям очень мало и, главным образом, я занимался чтением и письмоводством под диктовку отца моего, который, во все время служебного прохождения моего по этим должностям, до выхода моего из службы по части путей сообщения, был и моим начальником. Общество мое состояло, кроме семейного круга, из чиновников и соседних помещиков, от коих ничему доброму научиться не мог. Впрочем, между ними находилось несколько порядочных людей, примеру и влиянию которых я был обязан тем, что не сделался негодяем.
Служебные дела занимали меня не много, а потому я проводил время, большею частью, в чтении книг, и с жадностью читал все, что мне попадалось под руку. Случайно имел я книги хорошие из библиотеки служившего в то время членом управления над каналом, Степана Ивановича Лесовского, незаконного сына князя И. В. Репнина; он служил там единственно для устройства своего имения близ самых Телехан, выделенного из конфискованного имения гетмана Огинского, которое было пожаловано князю Репнину, вместе с шестью тысячами душ крестьян; из них четыреста душ Репнин подарил Лесовскому. Ему досталась и большая часть библиотеки покойного князя, состоявшей из избранных французских книг. Там я читал и «Histoire de Catherine II par Castera», и этот экземпляр особенно заинтересовал меня тем, что в нем на пробелах книги были сделаны отметки карандашом рукою князя о том, что в нем сказано справедливо и что солгано. Лесовский был впоследствии курским губернатором, а потом окружным жандармским генералом, кажется, в Москве.
Считаю не лишним упомянуть, что в конце 1802 года много ходило толков о совершившемся тогда преобразовании в государственном управлении учреждением восьми министерств, которое тогда сильно критиковали. По этому случаю даже сочинили стихи под названием: «Игра в бостон» – игра, сделавшаяся в то время в России всеобщею. Стихи не отличались красноречием и теперь уже, вероятно, вовсе забыты; но чтобы показать, как тогда оценивали вновь назначенное министерство, помещу их здесь.
БОСТОН.
Игра бостон открылась снова,
Ее совет апробовал.
В Москву сослали Беклешова[3]
За то, что ею презирал.
А Воронцов,[4]король бубновой,
Доволен сей пременой новой,
Стал Чарторижскому[5]под масть.
Товарищ сей не помогает:
Он вечно на свои играет;
Топить – его охота, страсть.
Grand souverain[6]в руках имея,
Весь Кочубей[7]объемлет свет,
Но разыграть же не умея,
Поставить может он la béte.
Не кстати козыря подложит,
Ренонс он также сделать может,
И станет масти проводить.
С ним, правда, Строганов[8]играет,
Но козырей сей граф не знает,
С чего не знает подходить.
Бостона правила известны!
Державин[9], сам ты написал,
И сколь в игре должны быть честны.
Стихами, прозою сказал.
Но карты в руки, – и забылся;
Ремизы ставить ты пустился,
Чужие фишки подбирать.
И доказал тем очень ясно,
Что можно говорить прекрасно,
Но трудно делом исполнять.
Трощинский[10], взявшись за уделы,
К себе все фишки подхватил;
Когда б не женщины‑пострелы,
Игрок больших он был бы сил.
Но люди созданы все слабы!
Им овладели девки, бабы
Тащат все у него из рук.
Без них он мог бы без лабету
На пользу целому быть свету,
Но что ж, – кто бабушке не внук!
Румянцев[11]носится с мизером,
Хотя за все двойной платеж;
И хочет собственным примером
В рубле ходить заставить грош.
Давно по свету слух промчался,
Что женщин он всегда боялся,
И потому относит дам.
Игру он худо разумеет,
И карты лишь в руках имеет,
Играть велит секретарям.
А ты, холоп виновой масти,
Вязмитинов[12]! Какой судьбой,
Забывши прежние напасти,
Ты этой занялся игрой?
Ты человек, сударь, не бойкий,
Знавали мы тебя и двойкой,
Теперь, сударь, фигура ты!
Но не дивимся мы ни мало:
Всегда то будет и бывало,
Что в гору лезут и кроты.
Сатира на Вязмитинова совсем несправедлива. Правда, что он происходил не из бояр, а был сын бедного курского дворянина, но, несомненно, был человек правдивый, честный и отменно усердный по службе. Доказательством тому служит, что он без всяких происков и протекций достиг высших государственных должностей и был, по своему времени, очень хороший военный министр. В этом отдавал ему справедливость и Аракчеев, которого нельзя упрекнуть в щедрости на похвалы. Впрочем, дабы дать понятие, как тогда и серьезные люди оценивали личности, занявшие звания министров, привожу выписку из письма 1802 г. одного значительного административного лица. «Из наших новых столбов мы только на двух опираемся (кажется, здесь подразумевались Воронцов и Кочубей), прочие или худо построены, или недоложены. Еще хуже – есть некоторые безобразны. Судите, какая польза целому зданию! Противно смотреть, и не хотелось бы их видеть, но они, как на зло, всегда первые в глазах. Часто смеюсь сим карикатурам, но иногда бешенство берет, когда видишь как они искажают все строение. Говорят, что скоро министром будет Мордвинов; дай только Бог, чтобы опыты его исправили: он больно затейлив».
В продолжение десятилетней службы моей в вышесказанных должностях, меня посылали три раза в Петербург под разными служебными предлогами, где я и проживал по нескольку месяцев. Там мне представлялись случаи видеть всю Императорскую фамилию и все знаменитости того времени, как например: посланника Наполеона, Коленкура, графа Деместра, канцлера графа Воронцова, графа Николая Петровича Румянцева и проч. Ознакомился я с своим высшим служебным миром и был дружески принят тогдашними членами департамента коммуникаций. Один из них, Герард, особенно благоволил к отцу моему, и потому я неоднократно у него обедал. Семейство Герарда было замечательное. Оно состояло, во‑первых, из главы семьи, самого Герарда, 86‑ти летнего старика, тайного советника и члена департамента водяных коммуникаций. Он считался искусным гидравликом, и лучшие по этой части сооружения, в царствование Императрицы Екатерины II‑й, исполнены по его начертаниям и руководству – из пяти его сыновей, из коих четыре были уже генералами, и двух дочерей, также генеральш, именно, г‑жи Герман и Мейдер. Все они жили в одном доме, все делали складчину на домашние расходы и жили одной семьей. На них указывали в Петербурге, как на пример родственного согласия и любви.
Тогда же я ознакомился ближе и с литературою французскою, воспользовавшись случаем к чтению полезных книг, по руководству некоторых добрых знакомых.
Таким образом я провел мое юношество и молодые годы до двадцати двух лет, т.е. до 1812 года.
Еще в 1811 году и особенно в начале 1812 начали носиться слухи о предстоящей политической буре. Непрестанное передвижение войск, говор, с трудом скрываемое нетерпение между поляками и разные другие события явно предвещали бурю.
Надобно сказать, что наше местопребывание, местечко Телеханы, расположено в стороне от больших дорог и в расстоянии от города Слонима (Гродненской губернии) всего на двенадцать миль (84 версты). В этом городе находилось пребывание окружного начальника VI округа путей сообщения, генерала Фалькони, к заведыванию коего принадлежал Огинский канал, а также в Слоним была переведена в то время корпусная квартира и потом штаб 2‑й армии. Начальником артиллерии этой армии был генерал‑лейтенант барон Левенштерн, а старшим адъютантом при нем и, можно сказать, его правою рукою – брат мой Павел. По этой связи, барон Левенштерн находился в дружеских отношениях с моим отцом и, предвидя продолжительную войну, на случай если бы театр войны открылся вне России, решился поместить семейство свое, состоящее из жены и двух детей, под покровительство отца моего в Телеханах, где просторного помещения в опустелых строениях гетмана Огинского было много. Левенштерн часто из Слонима навещал семейство свое и проживал у нас по нескольку дней.
При первом известии о вступлении неприятеля в наши границы, в начале июня, так как Левенштерн уже знал, что наши армии будут отступать, он приехал в Телеханы, чтобы взять с собою семейство свое и отправить его во внутрь России. Рассказывая о положении дела отцу моему, он, в то же время, стал его убеждать, чтобы он, забрав всех чиновников и команду (состоявшую слишком из 100 человек) и все из казенного и своего имущества, что только можно забрать, отправился‑бы на казенных барках в Киев. Отец мой был строгий блюститель дисциплины и не постигал, как он может это сделать, не имея на то ни от кого никакого повеления, и как возможно, чтобы начальство позабыло само сделать о том распоряжение. Не взирая на все доводы Левенштерна, что теперь не то время, чтобы соблюдать регламентации, что главному начальству теперь не до того, чтобы заботиться о спасении горсти чиновников, солдат и несколько тысяч имущества казенного и частного, а что дело идет о спасении отечества, и что каждый должен думать сам о себе. – Отец мой не согласился последовать его совету, но решился однако же послать меня с отъезжавшим в тот же день Левенштерном обратно в Слоним, для испрошения приказания от окружного генерала. – что ему делать. Приехав с Левенштерном на другой день в Слоним, я нашел там ужаснейшую суматоху: часть штаба 2‑ой армии уже выступила по направлению отступления, остальная часть должна была очистить город того же дня. А генерал Фалькони, к коему меня послали, как только услыхал о приближении неприятеля, то немедленно с своим семейством удрал по дороге в Россию, неизвестно куда, не спросясь ни у кого. Может статься, что русского генерала отдали бы за это под суд: но Фалькони был земляк генерала де‑Воланта, бывшего тогда правою рукою у главного директора путей сообщения принца Ольденбургского, и потому, по окончании кампании, за предусмотрительность в спасении якобы команды и казенного имущества, получил Владимира на шею.
При таких обстоятельствах, Левенштерн дал мне следующий совет: как можно скорее отправиться обратно и передать отцу моему чтобы он, не теряя ни минуты, отправил нарочного к главнокомандующему 2‑ою армиею князю Багратиону (уже выехавшему из Слонима) по прямой дороге в Несвиж за приказаниями: что ему делать? Ибо, за отступлением армии по этому направлению, местность Огинского канала уже находилась в районе неприятельского занятия. Я немедленно собрался в путь, но затруднение состояло в том, на чем мне ехать и как добраться. Почтовые лошади на всех станциях, находившихся на пути ретирады, забирались армией, вольных же, ни за какие деньги нельзя было нанять. Я решился до местечка Жировичи, в десяти верстах от Слонима (где униатский монастырь знаменитого образа Божией Матери), идти пешком. К счастью еще, что и русская и неприятельская армии, следуя по известному направлению, двигались, как бы огненная лава, по большому тракту, не прикасаясь к побочным местностям более как за версту или за две, так что далее жители часто не знали о происходившем у них вблизи в момент события. Добравшись до Жирович, я нашел еврея, который отвез меня в Телеханы. Отец мой решился последовать совету Левенштерна и, отправив офицера за разрешением к князю Багратиону в Несвиж, распорядился тотчас же о нагрузке на баржи и на лодки казенного имущества и команды. Вскоре полученный ответ от кн. Багратиона содержал предписание: забрав чиновников, команду и все, что можно от казенного имущества спасти, отправиться немедленно водою вниз до города Мозыря и там получить от начальника резервных войск генерала Запольского, приказание: оставаться ли там, или продолжать путь далее, и куда именно. При всеобщем стремлении всех русских набежать неприятельского плена, мы собрались с неимоверной скоростью. К счастью, местные жители нисколько тому не препятствовали, сами не зная наверное, что все это значит. Через несколько дней мы достигли города Мозыря, где командовал генерал Запольский. Маленький городок Мозырь был переполнен мелкими отрядами разных ретировавшихся команд и чиновников, и потому Запольский, несколько дней спустя, отправил нас в Киев. Он предлагал мне поступить к нему в адъютанты: сначала это предложение мне понравилось, но узнав, что Запольский почти постоянно пьян, я отказался от него. Погода стояла хорошая, и наше медленное путешествие могло бы назваться даже приятным, если бы не отравляла мысль о причине его. По пути, на ночлегах, нас принимали береговые жители и помещики очень гостеприимно. Помню радушные приемы Брозина, Гольста и графини Хоткевич в местечке Черноболь. Это была почтенная восьмидесятилетняя старушка, мать княгини Любомирской, казненной в Париже во время революции и известной тогда во Франции под именем «la Belle Polonaise». Там еще носились только темные, неопределенные слухи о вступлении неприятеля в наши границы, и сын графини Хоткевич даже уверял нас, что вся война окончится на перьях.