С 1820‑го по 1825‑й год, занятия мои, как бюрократические, так и по разъездам, были многочислены. Не могу пожаловаться, чтобы они оставались без внимания: я получил в это время два креста и несколько денежных вознаграждений. Генерал Инзов оказывал мне тогда вполне свое доброе расположение. Семейство мое умножилось рождением дочери Екатерины в 1819‑м году и сына Ростислава в 1824‑м[25]. Домашних хлопот, всякого рода, было довольно. В марте 1824‑го года скончалась бабушка жены моей, Елена Ивановна Бандре‑дю‑Плесси, к крайнему огорчению и соболезнованию жены моей, так же, как и всего нашего семейства. Покойная бабка была вполне этого достойна по прекрасным качествам души ее, и утрата эта для нас была очень тяжела и прискорбна.
В 1822‑м году, генерал Инзов, по возникшим недоразумениям и столкновениям, касательно распоряжений, относившихся к водворению колонистов в Южном крае, нашел нужным отправить меня в Петербург для лычных по этому предмету объяснений в министерстве. Тогда управлял министерством внутренних дел покойный князь Виктор Павлович Кочубей, замечательный государственный человек. В нем было то большое достоинство, что он терпеливо выслушивал всех, даже и возражения от кого бы то ни было. Заученных, отрывочных фраз, как я встречал у других министров впоследствии, фраз, которые дела не объясняют, а только говорятся, чтобы скорее отделаться от призванных ими чиновников, – у него не было. Я имел случай сделаться ему ближе известным в 1823‑м гиду, когда он по болезни своей дочери приезжал в Крым и провел зиму в Феодосии. Мы с Инзовыми, объезжая иностранные поселения, заехали тогда в Феодосию, где прожили более трех недель и каждый день обедали и проводили вечера у князя Кочубея. Там я много слышал рассказов, суждений и личных мнений князя, всегда здравых, правильных, показывавших большое знание им России. Весною 1824‑го года я его сопровождал при посещении им Молочанских колоний, и затем, по его приглашению, гостил у него в Крыму, где он в то время проживал в имении Бороздина «Саблях» между Симферополем и Бахчисараем; а осенью того же года был у него в прекрасном его имении Диканьке.
О Кочубее судили различно. Все почти отдавали должную справедливость его неоспоримым, высоким дарованиям, как государственного деятеля, но многие также указывали на его темные стороны как человека. Говорили, что он большой эгоист, что он своекорыстен; говорили, будто он всегда продавал свое вино откупщикам, а испанскую шерсть суконным фабрикантам дороже обыкновенных цен, потому что они нуждались в его покровительстве; что он обременял подчиненные ему лица поручениями по собственным делам и проч. и проч. Может быть, была здесь и доля правды, но нет людей без слабостей, а князь Кочубей покрывал их своими обширными познаниями, благотворною деятельностью и высшими административными способностями.
В эту же свою поездку в Петербург я познакомился с графом Николаем Семеновичем Мордвиновым, по рекомендации тестя моего, давнишнего его приятеля. Нельзя было не полюбить этого почтенного старца, кажется, одного из последних представителей вельмож века Екатерины II. Я часто у него обедал и бывал запросто. Он дома всегда одевался в шлафрок со звездами и в башмаках. Беседа его, занимательная, умная и часто поучительная, оставляла очень приятное впечатление.
Во время этого пребывания моего в Петербурге, я имел случай видеть, как у нас в министерстве ведутся даже и самые важные дела. Осенью 1821 года, переселяли несколько тысяч семейств из Малороссии и Херсонской губернии, кажется, чтобы очистить места для Чугуевских военных поселений, в Черноморье, со всем их имуществом. Этот 1821 год был в Екатеринославской губернии неурожайный, и в корме скота на зиму предстояла крайняя скудость; а скот препровождался с малороссиянами огромной массой, в количестве многих тысяч. Тогдашний Екатеринославский губернатор Шемиот, представил министерству о необходимости закупить на казенный счет фураж для кормления всего скота у малороссиян, в отвращение его гибели от недостатка корма и, притом присовокупил смету о потребности ассигнования нескольких сот тысяч рублей на этот предмет. Надобно знать, что губернатор Шемиот был человек весьма заботливый о своих интересах, хотя добрый, неглупый и вполне порядочный во всех других отношениях. Смета его, представленная довольно поздно, залежалась и в министерстве, по причине огромности требования. Помню, как теперь, что именно в Благовещение, 25‑го марта, директор департамента прислал звать меня к себе по экстренному делу. Объяснив мне это самое дело, он мне сказал, что министр поручил ему просить меня сообщить мое мнение по поводу этой сметы, не слишком ли она преувеличена против действительной потребности. Я попросил его доложить министру, что по моему мнению в настоящее время уж ничего делать не надобно, ибо последовало одно из двух: или весь скот у малороссиян передох от голода, или же они нашли средство покормить его сами; а теперь, с 25‑го марта, в Новороссийском крае, скот в подобных случаях уже начинают выгонять для корма в степь, и потому ассигнование нескольких сот тысяч рублей на прокормление скота, окажется излишним. Мнение мое министр нашел вполне резонным, и ходатайство губернатора Шемиота, вместе со сметою, принято к сведению.
В Петербурге меня задержали более нежели я рассчитывал; приехал недели на три, а пришлось прожить более трех месяцев. Привезенные мною деловые бумаги министр просматривал не торопясь, затем представил на разрешение Государя Императора. Министр часто призывал меня к себе, был ко мне, по обыкновению, очень благосклонен, но для подробного разъяснения дел требовались довольно продолжительные аудиенции, следовательно, много времени, которым он не всегда мог располагать по своему произволу. Несколько раз он мне назначал часы, почти всегда вечером, для переговоров со мною, и всякий раз случалось какое нибудь препятствие, расстраивавшее дело. Большею частью посещения мои ограничивались разговором с швейцаром или секретарем, объявлявшими мне, что граф извиняется, должен ехать во дворец или на бал и просит в другой раз. А если никуда не ехал, то по какой то роковой случайности непременно внезапно являлся граф Сперанский, и когда я уже входил в кабинет министра, торопливо перегонял меня и сидел у него так долго, что ничем нельзя было заняться. Впрочем, если бы не разлука с семейством, я бы не скучал в Петербурге. Множество знакомых, родных моих и жены моей, занятия по делам дома и в министерстве, разные поручения из Екатеринослава, преимущественно покупок, визиты и разъезды по городу не оставляли минуты свободной. Приятно проводил время с добрыми приятелями, Анастасевичем, директором Румянцевского музея, Джунковским, директором департамента, князьями Салтыковыми Александром и Димитрием Николаевичами и многими другими. Бывал также у известного митрополита Сестринцевича, старинного, более чем полувекового друга покойного деда и бабки Бандре‑дю‑Плесси. Он все мне рассказывал о давно прошедшей красоте бабушки Елены Ивановны (она тогда еще была жива), которую он знал с самых ее молодых лет[26]) По соседству от моей квартиры жила тоже известная M‑me Криднер, и каждое воскресенье у нее происходило нечто вроде обеден, по ее образцу, под названием эдифиций. На масленице, не бывая в театрах и маскарадах, я зашел из любопытства посмотреть на это зрелище, и нашел что оно стоило хорошего спектакля. Такие проделки были тогда в моде в Петербурге; замечательнейшими из них считались молитвенные сборища у некоей Татариновой, сопровождавшиеся такой скандальной обстановкою, что трудно придумать что нибудь более комичное или безобразное. Конечно я сам их не видал и не имел к тому ни малейшей охоты. Заходил также в католическую церковь послушать модного проповедника Госнера, который ораторствовал всегда по четвергам в восьмом часу вечера. Так дни шли за днями, пока наконец я, начав уже тяготиться долговременностью и тунеядством моего пребывания в Петербурге, решился атаковать министра просьбой отпустить меня поскорее, так как служебные дела необходимо требуют моего обратного возвращения. Он обещал не задерживать меня более и приказал в департаменте писать бумаги для моего отправления. Однако продержал меня еще недели две и только в начале апреля, после очень любезной аудиенции, объявив, что несколько раз говорил обо мне Государю с самой отличной для меня стороны, разрешил отправиться к месту моего служения, что я конечно не замедлил исполнить.
Выехал я на святой, в дилижансе, удобной четырехместной карете и без всяких остановок и препятствий доехал до Москвы на четвертые сутки. Здесь мне надобно было пробыть дня три по некоторым делам и чтобы повидаться с несколькими лицами. Встретил много старых знакомых, в том числе Лазарева, очень богатого армянина, заставившего у него обедать. В этот день мне пришлось видеть поразительную разницу между разбогатевшим мещанством и оскудевшею знатностью. У Лазарева я удивился богатству дома, великолепию убранства комнат, роскоши обстановки, гастрономической тонкости обеда. Передняя была набита лакеями в раззолоченных ливреях, залы как во дворце; беспрестанно приезжали с визитами генералы, графы и камергеры. А вечером в тот же день, поехал я к нашему родственнику и другу, князю Ивану Михайловичу Долгорукому, некогда известному поэту, и едва отыскал его ветхий дом, почти за городом. Недостаток средств проглядывал во всем: комнаты убраны бедно, люди одеты плохо, а самого князя застал в поношенном, стареньком тулупчике. Он мне очень обрадовался, не отпускал до поздней ночи и принудил дать слово приехать к нему завтра на целый день. К сожалению, мне невозможно было исполнить данное слово, потому что на другой день, покончив дела, я поспешил продолжать свой путь.
В последних числах апреля, добрался я наконец до Екатеринослава, где несколько дней отрадно отдохнул среди своей семьи, от трехмесячной столичной суматохи. Поездки в Петербург не мешали мне по возвращении, почти немедленно, возобновлять мои разъезды по колониям. Молочанские колонии и Крым я посещал ежегодно, и эти путешествия, за исключением служебных занятий, не были лишены для меня интереса и даже иногда удовольствия; особенно приятно я всегда проводил время в колонии Нейзаце, находящейся между Симферополем и Карасубазаром. Кроме прекрасного, живописного местоположения колонии, меня к ней привлекало знакомство с умным и почтенным аббатом Меслиотом, поселившимся к одной версте от нее. Этот аббат был духовником принца Конде, сопутствовал ему во время командования корпусом для действий против революционной Франции, много видел, много читал и был во всех отношениях весьма любезный француз.
Также во время моих побывок в Молочанских колониях, я часто виделся с тогдашним начальником ногайских поселений, графом де‑Мезоном. Это был умный и замечательный француз, одушевлявшийся настойчивостью и терпением, не всем его соотечественникам свойственными. Он эмигрировал из Франции в революцию, путешествовал по всем странам, по всем морям, и в бытность герцога Ришелье в Одессе приехал к нему в гости. Ришелье, с обычною ему проницательностью, тотчас понял его способности быть хорошим администратором над кочующим народом: предложил ему поступить на службу и поручил его управлению ногайцев, в числе нескольких тысяч семей, кочевавших близ Азовского моря, по соседству с Молочанскими колониями. Граф де‑Мезон вполне оправдал надежду своего земляка начальника. Сначала он старался приобрести доверие ногайцев справедливостью, терпением, внимательностью к их нуждам; когда же в том успел и довел их до сознания, что оседлая жизнь лучше кочевой, то созвал их старейших и объявил им, что для их же счастия, они должны тотчас же приступить к исполнению этой реформы. В тот же день все их кибитки были сожжены. Приготовительные же меры к назначению мест для их поселений, обмежеванию и проч. были заблаговременно приняты и уже сделаны. В течение двух‑трех лет устроилось несколько десятков селений, основаны сады, мельницы, и ногайцы благословляли своего доброго, попечительного начальника. К сожалению, он не успел, за смертью своей, довершить свое полезное предприятие. При нем, конечно, ногайцы никогда бы не пожелали переселяться в Турцию.
В этот год я ездил еще в Бессарабию. В Кишиневе Инзов всегда приглашал меня останавливаться у него в доме. Пушкин, в продолжении своей Кишиневской ссылки, тоже жил сначала у Инзова. Дом был не особенно велик, и во время моих приездов меня помещали в одной комнате с Пушкиным, что для меня было крайне неудобно, потому что я приезжал по делам, имел занятия, вставал и ложился спать рано, а он по целым ночам не спал, писал, возился, декламировал и громко мне читал свои стихи. Летом, разоблачался совершенно и производил все свои ночные эволюции в комнате, во всей наготе своего натурального образа. Он подарил мне две свои рукописные поэмы, писанные им собственноручно. Бахчисарайский фонтан и Кавказский пленник. Зная любовь моей жены к поэзии, я повез их ей в Екатеринослав вместо гостинца, и в самом деле оказалось, что лучшего подарка сделать ей не мог. Она пришла от них в такое восхищение, что целую ночь читала и перечитывала их несколько раз, а на другой день объявила, что Пушкин несомненно «гениальный, великий поэт». Он тогда был еще в начале своего литературного поприща и не очень известен. Я думаю, что Елена Павловна едва‑ли не одна из первых признала в Пушкине гениальный талант и назвала его великим поэтом.
Однако, великий поэт придумывал иногда такие проделки, которые выходили даже из пределов поэтических вольностей. До переезда Инзова в Кишинев, Пушкин находился при нем несколько времени в Екатеринославе, впрочем недолго, заболел лихорадкою и уехал с генералом Раевским лечиться на Кавказ. В Екатеринославе он конечно познакомился с губернатором Шемиотом, который, однажды, пригласил его на обед. Приглашены были и другие лица, дамы, в числе их моя жена. Я сам находился в разъездах. Это происходило летом, в самую жаркую пору. Собрались гости, явился и Пушкин и с первых же минут своего появления привел все общество в большое замешательство необыкновенной эксцентричностью своего костюма: он был в кисейных панталонах! В кисейных, легких, прозрачных панталонах, без всякого исподнего белья. Жена губернатора, г‑жа Шемиот, рожденная княжна Гедровиц, старая приятельница матери моей жены, чрезвычайно близорукая, одна не замечала этой странности. Здесь же присутствовали три дочери ее, молодые девушки. Жена моя потихоньку посоветовала ей удалить барышен из гостиной, объяснив необходимость этого удаления. Г‑жа Шемиот, не доверяя ей, не допуская возможности такого неприличия, уверяла, что у Пушкина просто летние панталоны бланжевого, телесного цвета; наконец, вооружившись лорнетом, она удостоверилась в горькой истине и немедленно выпроводила дочерей из комнаты. Тем и ограничилась вся демонстрация. Хотя все были возмущены и сконфужены, но старались сделать вид, будто ничего не замечают. Хозяева промолчали, и Пушкину его проделка сошла благополучно.
В течение 1824‑го и 1825‑го годов, я занимался составлением инструкций для управления колониями. Труд этот, но данной программе, был обширный, хотя мало полезный. У нас и теперь, а тогда еще более, для полезного служения нужны достойные и смышленые люди, а не огромные инструкции. Контениус не имел почти никаких инструкций, а был полезнее исполнителей обширных начертаний графа Блудова, Киселева и Перовского.
При возвращении в одном из этих годов из Бессарабии, я свернул с дороги и сделал маленькое путешествие по Каменец‑Подольской губернии, чтобы повидаться с братом моим Павлом Михайловичем, находившимся тогда во второй армии, при главной квартире, и погостить у него несколько дней. Там я видел в первый раз генерала Киселева, с которым впоследствии, имел так много сношений; а также встречался и познакомился с некоторыми лицами, сделавшимися вскоре важными декабристами. Суждения их и тогда уже отличались такою смелостью и резкостью, что удивляли меня; они, по‑видимому, одобрялись высшими людьми, как например, генералом Киселевым. На обратном пути, проездом через Умань, я посетил знаменитый сад Софиевку, принадлежавший тогда еще графине Потоцкой. Сад этот, по крайней мере в России, действительно, замечателен, как по прекрасному местоположению, так и по изящному вкусу учредителей его. По приезде в Екатеринослав, занялся обычными делами, до новой обычной деловой поездки.
В этом году (1824‑м) мы с женою были обрадованы рождением сына Ростислава, – о чем я уже упоминал выше, – единственного нашего сына. И радость наша не обманула нас. Теперь, уже в старости, могу сказать, что в нем Бог нам даровал доброго сына, достойного человека и верного слугу отечества своего[27].
Летом 1825‑го года, я сопровождал генерал‑губернатора Новороссийского края графа Воронцова по колониям. Он путешествовал вместе с графинею; и он и она были тогда еще в цвете лет, очень любезны и приветливы.
По возвращении моем из разъездов осенью этого года, я узнал, что император Александр Павлович с Государыней прибыли в Таганрог, дабы там зимовать, по расстроенному ее здоровью. Десятого октября я получил эстафету от графа Воронцова, в коей он меня извещал, что Государь едет в Крым, и будет проезжать через Молочанские колонии и потому просил меня сделать нужные приготовления. Я немедленно отправился и исполнил все, что следовало.
Путешествие Государя было направлено из Таганрога чрез Мариуполь и ногайские поселения. С 21‑го на 22‑е октября он ночевал в главном из этих поселений, Обыточной, близ Азовского моря, у графа де‑Мезона, в сорока верстах от колонии, и 22‑го октября прибыл в колонии, ровно за четыре недели до горестной своей кончины.
Первое поселение менонистов[28]на этом пути состояло в ферме одного менониста, именуемой Штейнбах. Государь прибыл туда в 12‑м часу пополуночи. При выходе из коляски, у подъезда дома. Его Величество был встречен мною с старшинами менонистов; по выслушании словесно рапорта о благосостоянии колоний, и принятии письменного о народонаселении в них, и хозяйственном обзаведении с планом Молочанского округа, изволил спросить у меня: «с кем я имею удовольствие говорить?» – и получив ответ: – «а где Контениус?» – «В Екатеринославе, нездоров». – И с этими словами я представил Его Величеству письмо от него[29]. Потом Государь обратился к старшинам и принял от них с милостивою улыбкою поздравительное, письменное приветствие, следующего содержания:
«Всемилостивейший Государь! Провидение даровало нам счастие видеть Ваше Императорское Величество, нашего Всемилостивейшего Государя и отца, вторично посреди нас. Под Твоим милосердным правлением, под Твоим покровом и защитою, мы живем здесь счастливо и покойно. Прими, Всепресветлейший Монарх, излияние чувств благодарности, преданности и любви; прими удостоверение нашей сердечной и всегдашней мольбы ко Всевышнему: да Господь увенчает тебя, весь твой Августейший дом и все Твои великие и благодетельные предначинания благословением своим».
Подписано духовными и светскими старшинами менонистского общества.
Государь вошел в комнаты, призвал хозяина и хозяйку и милостиво приветствовал их. Я удостоился приглашением к обеденному столу. Когда я вошел в столовую комнату, Государь уже сидел за столом. Пригласив меня сесть русским изречением: «милости просим садиться», Его Величество, обращаясь ко мне, начал следующий разговор:[30]
– Чем болен Контениус?
– Грудною болезнью, Ваше Величество, – ответил я.
– А я думаю старостью. Сколько ему лет?
– Семьдесят шесть.
– Кланяйся ему, братец, от меня и скажи, что я очень жалею, что не мог его видеть и особенно о причине, по которой он не мог сюда приехать. Скажи ему, что я душевно желал бы снять ему лет двадцать, но это свыше моей власти.
Сделав затем несколько вопросов о генерале Инзове и других начальниках колоний, Государь сказал:
– В этой колонии только два дома?
– Это не колония, В. В., – отвечал я, – но хутор, основанный при земле, пожалованной Вашим Величеством бывшему менонистскому старшине Винцу, за его усердное общественное служение и за основание первой в здешних местах лесной плантации. Теперешний хозяин дома – зять его.
Государь, указывая в окно, спросил меня:
– А чьи это маленькие малороссийские домики?
– В них живут работники хозяина.
– А менонисты, кажется, не строят домов на этот манер?
– Никак нет, Ваше Величество.
– Сколько вышло менонистов из Пруссии сюда в прошлом году?
– Пять семей.
– В чем состоят главные упражнения менонистов?
– В улучшенном скотоводстве, хлебопашестве, в разных ремеслах.
– Какой у них рогатый скот?
– Большею частью смесь немецкого с малороссийским.
– А лошади?
– Также, потому что первоначально вышедшие менонисты приводили с собою рогатый скот и лошадей из Пруссии.
– Какой они высевают наиболее хлеб?
– Пшеницу.
– Много ли они потеряли в прошлую зиму от падежа скота?
– Пятую часть.
– Была ли у них так же, как и у прочих здешних жителей в то время, снята с крыш солома на прокорм скота?
– У некоторых.
– Бывают ли за ними недоимки в податях?
– Весьма редко.
– Есть ли фабрики?
– Одна небольшая, суконная, которую В.В. в 1818 году изволили удостоить посещением.
– А! Помню.
Лейб‑медик Виллие, сопровождавший Государя и находившийся за столом, заметил:
– Кажется, что в 1818 году мы здесь не ехали.
– Нет, – подтвердил Государь, – мы проехали из духоборческой деревни, где ночевали, на село Токмак и оттуда прямо в Мариуполь. – Затем обратился снова ко мне. – Бывают ли между менонистами важные уголовные преступления?
– В продолжении восьмилетнего управления моего случилось одно только.
– Какое?
– Один менонист в нетрезвом виде, задавил ребенка, переехав его повозкою на дороге.
Государь, сделав знак головою, сказал:
– Это неумышленно! Но разве бывают между ними наклонные к пьянству?
– Весьма редко.
– Это хорошие люди. – И потом Государь шуточно спросил у Виллие – N’est ce pas que vous êtes ici chez vos confrères, en fait de religion?
– Non, sire, – отвечал Виллие, – je suis de l'église épiscopale.
– Et dans quelle église allez‑vous à Pétersbourg?
– Dans la chapelle anglicane.
Государь продолжал, обращаясь ко мне:
– Мирно ли они живут с ногайцами?
– Ногайцы иногда несколько беспокоят их, но местное начальство старается всемерно прекращать своевольство ногайцев.
Все окна были усеяны менонистками из ближних колоний, в их праздничных платьях. Началась сильная буря и дождь. Государь, посмотрев в окно, сказал: – Шквал! Шквал! pauvres femmes, elles seront toutes mouillées! – И потом спросил меня: – Всегда ли здесь в октябре бывает такая погода?
– Напротив, Ваше Величество, ветры и дожди здесь гораздо чаще бывают в сентябре, прежде и после равноденствия; а в октябре, большею частью, дни ясные, теплые и тихие и только по утрам и по вечерам случаются туманы».
Государь обратился с вопросом к Виллие и генералу Соломке, у кого они ночевали в Ногайске, и хорошие ли у них были квартиры. В это время повар Государя, Миллер, подал блюдо с зеленью. Государь спросил: – Ces légumes sout ils d'ici? – Non, sire, – отвечал Миллер: mais je les ai trouvées ici.
Государь увидел костяной нож, которым Виллие резал хлеб, поданный ему Миллером из другой комнаты и, взяв его в руки, посмотрел на надпись и сказал: «Написано «Москва» латинскими буквами! Наши фабриканты имеют страсть или писать на своих произведениях «Лондон» и «Париж», или хотя Москву и Петербург, но всегда и непременно латинскими буквами!
Виллие меня спросил, не здесь ли сделан нож? Я отвечал отрицательно.
– Знаете ли вы, – обратился Государь ко мне. – швейцарца, поселившегося между ногайцами?
– Несколько знаю.
– А как вы о нем знаете?
– Сколько мне известно, он кажется хорошей нравственности и имеет добрые намерения.
– В чем состоят они?
– В том, чтобы узнать совершенно характер, образ мыслей, правы, дух ногайцев и сообщить свои сведения Базельским миссионерам, имеющим целью обращение магометан в христианскую веру, для облегчения им в том успеха.
– Да! – сказал Государь. – так точно: в Базеле есть институт, где воспитываются миссионеры. Я желаю ему успеха, но сомневаюсь в том.
Государь посмотрел на часы и встал из‑за стола. Кроме Государя, за столом находились генералы, барон Дибич и Соломка, лейб‑медик Виллие и я. После обеда Его Величество вышел в другую комнату. Чрез несколько минут позвали менонистских старшин. Государь спрашивал их, всем ли они довольны и не имеют ли каких жалоб? Получив в ответ, что они счастливы, довольны во всех отношениях и что им остается только благодарить Государя за все его щедрости и милости, он сказал им: «Я также доволен вами за мирную жизнь и трудолюбие, но желаю, чтобы вы основали лесные плантации, особенно из американских акации, очень успешно произрастающих в этих местах, по 1/2 десятины на хозяина». Затем, отпустив их, призвал вновь хозяина и хозяйку, поблагодарил их, щедро одарил и вышел для отъезда.
Получив дозволение проводить государя до ночлега, назначенного в последней менонистской колоний Альтонау, я поехал следом за Его Величеством. Вне колоний, которые встречались по пути, государь приказывал ехать очень скоро, в колониях же тише. До первой станции, колонии Рикенау, в 17‑ти верстах от Штейнбаха, государь проехал через новые колонии, Прангнау, Нейкирхи и близ колонии Лихтерфельд. В Рикенау Государь разговаривал с хозяином дома, подле, которого переменяли лошадей; спросил его довольны ли они всем и проч.
В колонии Орлове, лошади переменялись возле одного менонистского дома, отличавшегося от прочих обширностью и устройством. Государь вышел из коляски и пошел один в дом. Хозяин этого дома, ехавший верхом передовым, пред экипажем государя, весь промоченный дождем и испачканный грязью, побежал переменить кафтан. Оробевшая хозяйка стояла, прижавшись у передних дверей, – а две мои малолетние дочери, приехавшие из Екатеринослава с знакомой дамой, чтобы видеть государя, стояли в другой комнате, дверь которой была отворена. Государь вошел в комнату и, увидев их, подошел к ним и спросил у них, кто они? Затем милостиво расспрашивал маленьких дочерей о их матери, есть ли у них братья, сестры и проч.
Возвратясь в переднюю комнату и узнав от вошедшего хозяина, что в углу стоявшая женщина, жена его, хозяйка дома, Государь подошел к ней и взял ее за руку: хозяйка, думая, что Государь по менонистскому обычаю хочет пожать ей руку, свободно протянула ее; но Государь поцеловал ей руку. Это снисхождение, свыше всякого чаяния, так поразило ее, что она отступила несколько шагов назад, побледнела, зашаталась, готовая упасть в обморок и не была в состоянии произнести ни слова. Его Величество сделал хозяину несколько вопросов о доме его: давно ли построен, во что обошелся и проч. – И поклонясь, вышел из комнаты.
В сенях государь увидел меня и спросил ласково:
– Твое семейство здесь?
– Здесь, Государь, – ответил я: – две дочери, желавшие иметь счастие удостоиться лицезрения Вашего Величества.
– А твоя супруга где?
– В Екатеринославе, Государь.
– Дети твои мне говорили, что она урожденная княжна Долгорукая?
– Так точно.
– Какого Долгорукого?
– Князя Павла Васильевича.
– Не того ли, что служил в уланах?
– Никак нет. Тесть мой имел счастие служить августейшей бабке Вашего Величества генерал‑майором, и в начале царствования родителя Вашего Величества вышел в отставку.
Государь поднял глаза, припоминая его, и потом, пожав плечами, сказал:
– Не помню.
Садясь в коляску, Его Величество сказал мне:
– У здешнего хозяина дом лучше чем у других.
– Он достаточнее других – ответил я.
– А это какой дом в конце колонии, против школы, отдельный?
– Молитвенный.
– Будет ли он выштукатурен?
– В будущем году менонисты намереваются непременно выштукатурить.
– Так, как этот? – указывая на дом, где он изволил быть.
– Так точно.
Государь, кивнув головою с улыбкой одобрения, велел кучеру ехать. По прибытии в колонию Альтонау Государь вошел в дом, предназначенный для ночлега его, и тотчас призвал хозяина с хозяйкой, детей и мать их, говорил с ними осведомлялся о их положении, хозяйстве, летах и проч.
Ночью стражу при экипаже и квартире Государя составляли по собственному своему желанию, сами старшины и почетнейшие из хозяек. На другой день, 23‑го октября, пред выездом, узнав, что дети мои приехали сюда, Государь изволил приказать привести к нему их. Генерал Соломка, посланный за ними, видя, какие они еще маленькие (старшей было десять лет[31], а второй всего шесть), напомнил им, чтобы они не забыли поклониться Государю, – что они конечно исполнили. Государь разговаривал с ними очень милостиво, шутил, расспрашивал подробно о их матери, деде, занятиях, учении; обласкал их, при прощании поцеловал у них обеих руки и просил поклониться от него их матери. Уходя, девочки никак не могли отворить двери: Государь ходил по комнате и, заметив их затруднение, подошел к ним, засмеялся и, толкнув ногою дверь, выпустил их. Потом призвал он хозяина и хозяйку, поблагодарил за ночлег и щедро одарил деньгами. Соломка мне говорил, что Государь желал сделать подарки моим детям; но оказалось, что в дорогу ничего не взяли для этой цели.
Я ожидал выхода Государя для отправления в путь у дверей дома. Поровнявшись со мною, Его Величество остановился и сказал мне: