Устроив мое семейство для пребывания на водах, я отправился 23 июня в Ставрополь, для исполнения поручений по части государственных имуществ. Вскоре затем, в Ставрополь приехал нарочно, чтобы посетить меня и повидаться со мною, известный молочанский менонист Корнис, коего я очень любил и уважал. Это был человек замечательный. Прибыв в Россию лет за двадцать перед тем из Пруссии, совершенным бедняком и работником, он в короткое время своей деятельностью и смышленостью успел составить себе огромное состояние; но, что важнее всего, успел принести много пользы и своему обществу и всем соседним жителям, в том числе и ногайцам, своим примером, наставлениями и материальными пособиями. Он умер лет через десять потом, оставив своему семейству богатое наследство, отменно хорошо устроенные хозяйственные заведения и незабвенную память по себе, не только между своими собратьями, но и всеми жителями Новороссийского края.
Пробыв в Ставрополе недель около двух, я поехал для обозрения сперва русских государственных имуществ той губернии, а потом калмыцких степей, на коих кочевали калмыки обоих Дербетовских улусов. Я взял с собою и Корниса, и вместе с ним проехал оттуда вдоль Маныча и Кумы, близ границы земли Войска Донского, чрез всю калмыцкую степь, лежащую в этом направлении, и имел ночлеги в их кочевьях. В этих кочевьях я нашел калмыцкого зайсанга, т. е. дворянина, Джамбо‑Гелюнга, замечательного тем, что, не быв нигде кроме своих степей, он успел себе составить понятие об оседлом хозяйстве, построил домик, завел мельницу и хлебопашество, но примеру его прочие калмыки не последовали, хотя там было много мест, очень удобных к поселению. В этом направлении я доехал наконец до первого русского поселения Аксая, в Астраханской губернии, а потом чрез Мало‑Дербетовскую улусную ставку доехал до Сарепты. Всему проеханному мною пространству я составил подробное описание, и по окончании ревизии в Астраханской губернии всего того, что мне было поручено, я представил в министерство самые подробные сведения, и в том числе мое мнение о лучшем устройстве в этой губернии как морских, так и разных речных рыболовных промыслов. Такие же описания я составлял по Ставропольской и впоследствии по Саратовской губернии, но были ли они кем‑либо читаны? – Сомневаюсь. В настоящее время о состоянии Астраханской губернии помещена прекрасная и весьма верная статья в энциклопедическом словаре, т. V.
|
|
В Сарепте я провел очень приятно день в прогулках, осмотре полезных и интересных учреждений гернгутерского городка и в беседе с старшинами, одним американским миссионером и Корнисом, с которым на следующий день расстался. Он отправился обратно к своим Молочным водам, а я поехал вниз по Волге, для обревизования казенных селении по обоим берегам ее, от Сарепты до Астрахани лежащих. В первых числах августа я возвратился в Астрахань и занимался весь месяц накопившимися бумагами.
В конце месяца ездил в казенные деревни, снова вниз по Волге, до морского устья, на несколько дней, а 7‑го сентября, вечером, был обрадован возвращением жены моей с дочерьми из Пятигорска. Но недолго мне пришлось на этот раз пожить с ними, так как скоро надо было собираться опять в дорогу 24‑го сентября я выехал, сначала для обозрения Саратовских колоний, а потом для поездки в Петербург с отчетами по исполнению возложенных на меня поручений. Горько было расставаться со всеми своими, почти наверно на продолжительное время. До Сарепты меня сопровождала старшая дочь моя, которая поехала обратно к мужу, квартировавшему в Курской губернии, а я направился обозревать Саратовские колонии, лежащие по обоим берегам Волги от Камышина до Волжска. Проехав до колонии Севастьяновки, в сорока верстах от Саратова, по правому берегу Волги, я переправился на левый. В недальнем расстоянии от Камышина, я видел замечательное место близ колонии Щербановки: в четырех верстах от Волги, образуется высокий, крутой овраг, обросший лесом, в глубине коего находится узкая, продольная долина с быстрою речкою. В этой долине колонисты устроили больше двадцати водяных мельниц, с небольшими, но красивыми домиками и садиками, отстоящими недалеко одни от других. Это представляет на несколько верст глазу путника очень живописную и оригинальную картину. Колонии на левом берегу Волги я нашел гораздо устроеннее и на высшей степени благосостояния, нежели на нагорной, что произошло от избытка земли на степной стороне, тогда как на нагорной у колонистов ощущался сильный недостаток в ней. Известную колонию «Катериненштат» я и тогда уже застал весьма устроенною, но более в виде промышленного и торгового местечка, нежели земледельческой колонии. Обозрев все колонии подробно, я прибыл 13‑го октября в Саратов, где прожил две, недели для собрания нужных мне к отчету моему сведений в конторе иностранных поселенцев. В этом отчете я представлял министерству подробные сведения как о состоянии Саратовских колоний, так и предположения о мерах к улучшению их благосостояния. В сих колониях немцы были до того избалованы в течении сорока лет, до царствования Императора Александра, и до того испорчены нравственно, что в 1803‑м году, по представлению сенатора Таблица, покойный император приказал учредить в них восемь смирительных домов, которые и существовали довольно продолжительное время. Я нашел уж этих колонистов, в сложности, по отношению к нравственности, несколько исправившимися, но неурядиц и всякого рода беспорядков было еще очень много. Мои предположения состояли главнейше в том, чтобы, во 1‑х, устроить их поземельное владение, которое находилось в совершенном хаосе, многие владения отстояли в удалении от своих угодий, наделены ими недостаточно, а другие с избытком, в излишестве и проч. и проч. Во 2‑х, разделить земли посемейно на хозяев и утвердить их в нераздельном потомственном владении. 3‑е, предоставить надел участками только одним хозяевам‑хлебопашцам, а отнюдь не купцам и промышленникам. И наконец, 4‑ое, переселить тех из них, которые по быстрому умножению народонаселения (Саратовские колонисты с 1764 по 1837 год, в семьдесят три года, в числе усемерились) – нуждаются в средствах довольствия, в те места Империи, где земли находится еще в большом избытке. Некоторые из этих предложенных мною мер, кажется, впоследствии приведены в исполнение.
|
|
|
|
Отправился я в Петербург уже позднею осенью, в конце октября, с обоими моими помощниками, данными мне из двух министерств, Нейдгардом и Франком. Дорога наша была самая дурная и погода прескверная, но в обществе с двумя умными, образованными молодыми людьми, я проводил время довольно приятно. Тащились мы по мерзлой грязи и колоти более двух суток, и только на третьи добрались до Пензы, где остановились у одного родственника жены моей. Хорошо отдохнув у него, на другой день, после сытного обеда, мы поехали по пути в Кутлю, там переночевали, и утром, отслужив в церкви панихиду на могиле покойного моего тестя, продолжали странствие. Дорога и погода становились все хуже, снег с дождем не переставали, мы ехали день и ночь; я начинал уставать и находил наше путешествие весьма неприятным, но случилось неожиданно маленькое приключение, доставившее нам некоторое развлечение. Мы ехали в двух экипажах, в одном я с Франком, в другом Нейдгард с моим чиновником Биллером. Со мною были два человека, камердинер и повар Иван. Не доезжая одной станции до Мурома, в экипаже Нейдгарта сломалось колесо, и мы должны были остановиться на станции в ожидании его починки. От скуки мы сели играть в карты. Тем временем к станции подъехал экипаж, и к нам вошел проезжий, приличный на вид, отрекомендовавшийся нам пензенским помещиком А***, о котором я слышал, как о богатом человеке, одном из видных дворян города. Он рассказал нам, что едет из Москвы и очень спешит в Пензу, где его ожидает семейство, с коим давно не видался, и нужные дела. Поговорив немного, он вышел в другую комнату и, возвратившись чрез несколько минут, объявил, что мы ему так понравились, ему так с нами приятно, что он не желает с нами расставаться и, чтобы подолее продлить это удовольствие, решился ехать с нами назад в Москву. Хотя нам показалось довольно необыкновенно, что человек семейный, пожилой, деловой, едущий по столь скверной дороге и сделавший уже половину ее, хочет вернуться обратно по такой странной причине, но из учтивости сказали, что очень рады. И точно: он отправил бывшего с ним управителя для устройства дел в деревню, а сам, поворотив оглобли, поехал с нами в Москву. Мы нашли в нем предобрейшего и прелюбезнейшего спутника, который всю дорогу нас угощал: в Москве завез нас к себе, прямо на свою квартиру, отлично принимал, кормил и поил, преимущественно шампанским, и всякий день приносил нам билет в ложу, которым я не пользовался, предоставив это своим чиновникам. Раз только наш чудак затащил меня в театр, где я просидел часа полтора. Давали Скопина‑Шуйского. Пьеса меня не забавляла, но зато забавляли две сцены в соседних ложах: в одной, за барынями и барышнями стояла, вытянувшись назади, все время представления, огромного роста служанка в выбойчатом платье: в другой, невидимому, провинциальные посетительницы рассчитали по количеству своих особ, что мест для сидения всех в ложе будет мало, и потому принесли под салопами скамейки, ножки коих оказались ненадежные, и в первом действии у одной из скамеек они подломились, барыня упала и ее громогласное: «ах!» раздалось во всем театре. Затем я ушел, удовольствовавшись более этим представлением в ложе, нежели на сцене.
Непостижимая проделка нашего радушного хозяина, наконец, разъяснилась для меня. Встретившись с нами на станции, А*** узнал моего повара Ивана (из бывших людей тестя моего князя Павла Васильевича), взросшего и всегда жившего в Пензе, и стал расспрашивать его о пензенских новостях, а тот, в числе всякой всячины, рассказал ему скандальную сплетню о его жене. Это так подействовало на него, что, недолго думая, он мигом изменил свой маршрут и вместо того, чтобы стремиться вперед, оборотился вспять.
В Москве находилась тогда Царская фамилия. Застал я там и нашего губернатора Ив. Сем. Тимирязева, приехавшего из Астрахани. Он представлялся Государю, надеясь получить другое, высшее назначение, и, в случае успеха, просил меня служить у него. Дня через три мы выехали из Москвы, и 13‑го ноября прибыли в Петербург. Конечно, я сейчас же поехал к моему сыну Ростиславу, которого нашел здоровым, очень выросшим, отлично выдержавшим экзамен для поступления в 3‑й класс артиллерийского училища. В последующие дни, при моих официальных представлениях, я узнал от графа Киселева о предположенном мне назначении в имеющее вновь открыться управление Саратовскою палатою государственных имуществ; но время исполнения этого предположения еще не было определено. Между тем, дела в Петербурге у меня оказалось довольно: занятия мои главнейше состояли в окончании моих отчетов о калмыках, колонистах и государственных поселянах Астраханской и Саратовской губерний, а потом в заседаниях учрежденной графом Киселевым комиссии для выслушивания донесений о состоянии государственных имуществ от чиновников, которые для этого были разосланы им по всем губерниям Империи и затем в составлении кратких выписок из донесений, к просмотру министра. Все эти донесения составляли огромные кипы бумаг; в них высказывались взгляды неспособности чиновников, из коих те, отчеты которых представлялись удовлетворительными, предназначались к должностям будущих управляющих палат государственных имуществ, имеющих вскоре открыться в тех губерниях, кои они ревизовали. Много курьезов содержалось в этих отчетах, но попадались и дельные, и, вообще, все это вместе взятое, составляло богатый материал (который с тех пор, вероятно, уже сгнил) для познания быта государственных крестьян того времени. Не знаю, читал ли граф Киселев и самые краткие извлечения из них; он, как и все современные ему министры (кроме графа Канкрина), довольствовался поверхностными взглядами и своими предвзятыми умозаключениями, приноравливая их к таким же теоретическим изволениям Государя Императора.
Граф Канкрин говорил о графе Киселеве, что он не реалист, а формалист, присовокупляя к тому, что первых в России очень мало, а вторых очень много, и в интимных разговорах выражался в том смысле, что Киселев хочет израсходовать из себя более, нежели содержит в себе материала.
Отчасти, в таком же роде был и наш Иван Семенович Тимирязев, находившийся тогда в Петербурге. Он меня также тормошил и там поручениями для составления разных неудобоисполнимых проектов, между прочим, об обращении калмыков в казачье войско, по примеру войска Донского и Уральского.
Идея, может быть, в военном отношении и прекрасная, но не совсем практичная, особенно после принятого правительством положительного решения о утверждении калмыков в сословии мирных поселян. Другой проект, особенно его интересовавший, представлял столь же мало шансов к успеху, как и предыдущий, а именно: основать городок на калмыцком базаре, в четырех верстах от Астрахани, на Петербургском тракте, где завелась калмыцкая ярмарка для торговли скотом еще с того времени, когда существовала калмыцкая орда в полном своем составе, до бегства в Китай. Теперь там оставалось только несколько постоялых дворов. По этому поводу уже заготовлялись планы, составлялись сметы, Ив. Сем. Тимирязев уже утешался надеждою сделаться основателем будущей калмыцкой столицы. Но, к счастью, или несчастью, никакой возможности осуществить это предприятие не оказалось, за отсутствием денег, необходимых на расходы, а потому все окончилось одними пространными разговорами.
В свободные часы от своих занятий я проводил время чаще всего с сыном моим и покойным братом Павлом Михайловичем, бывшим тогда членом артиллерийского департамента. Не смотря на то, что он брат мой, и что в суждениях о таких близких людях можно подозревать пристрастие, но я должен сказать, как святую истину, что это был человек редкий, и по природному уму, и по способностям, и по христианским добродетелям. Его таким знали все, знавшие его. Он не сделал особенно далекой карьеры единственно потому только, что не был искателен и говорил всегда правду[51]. Несколько раз в течении своей жизни, занимая хорошие места, обещавшие ему блестящую будущность, он, не смотря на сопротивления своего начальства, оставлял эти места, оставлял самую службу, потому что не мог переносить жестокостей, несправедливостей, строгостей, которых по необходимости ему приходилось быть невольным орудием, исполнителем или просто свидетелем. Следуя неуклонно указаниям своей совести и благородного, мягкого сердца, он навлекал на себя гнев и опалу высших лиц, которые дорожили им, как человеком способным, деловым и беспредельно честным. Так он отказался от видного места при Аракчееве; так отказался от места главного начальника Тульских оружейных заводов, чем сильно рассердил Великого Князя Михаила Павловича и вынужден был временно выйти в отставку; – и от других мест. При таком самостоятельном образе действий, конечно, брат мой не мог устроить своего материального благосостояния, но не особенно и заботился о нем, никогда не унывал и всегда мирился со всякими обстоятельствами жизни, довольствуясь безукоризненностью своей совести и службы и уважением всех честных людей.
Я часто посещал бывшего его начальника, известного генерала барона Карла Федоровича Левенштерна, человека доброго, знаменитого гастронома, отживавшего свой век на покое в звании члена военного совета. К нему ездила лакомиться на эпикурейские обеды вся Петербургская знать, объедала его и вместе с тем трунила над его слабостями, из коих, после обжорства, преобладающей была непомерное честолюбие. Он признавал себя вполне государственным человеком и злобился на графа Киселева за то, что тот перебил у него министерство государственных имуществ, на которое он почему то рассчитывал. Разочаровавшись в своих честолюбивых помыслах, он предался окончательно страсти к еде, что вскоре и свело его в могилу. Он часто приглашал меня к себе обедать, объявляя притом непременно о каком нибудь особенном кушанье, которым намеревался меня. – а главное – себя угощать; как, например, о вестфальском окороке, сваренном в мадере, или фазане, фаршированном трюфелями, и т. д. После обеда он обыкновенно вез меня с собою в карете смотреть балеты; к балетам он тоже был несколько пристрастен. Помню из них «Деву Дуная», где Талиони прыгала чуть ли не до потолка. Но я не засиживался долго и обыкновенно после первого действия уезжал домой пить чаи с сыном, которого никак не мог уговорить ходить хоть изредка в театр. Он все сидел за математикой и военной историей. Левенштерн иногда не доверял своим поварам и сам ходил на базар выбирать провизию и проверять цены, причем надевал какую‑нибудь старую шинель, принимал меры, чтобы его не узнали. Но раз с ним случилось приключение, только, кажется, не в Петербурге, а где то в провинции. Пошел он на рынок, замаскировав по возможности свою генеральскую форму, и купил двух жирных, откормленных живых гусей; взял их обоих себе под руки и понес домой кратчайшим путем, забыв что на пути гауптвахта. Как только поровнялся он с нею, караульный часовой его узнал и вызвал караул. Испуганный генерал, желая остановить часового, второпях махнул рукою, – и один из гусей в то же мгновение вырвался и побежал. Левенштерн бросился его ловить, а тут и другой гусь выскочил из под руки и последовал за товарищем. В это же время, вызванный караул под ружьем уже отдавал честь генералу‑от‑артиллерии, барону Левенштерну, и безмолвно созерцал, как генерал в смятении кидался от одного гуся к другому, а гуси, махая крыльями, с громким кряканием отбивались от его высокопревосходительства. После такого казуса. Левенштерн больше никогда не ходил на рынок покупать гусей. О нем рассказывали множество анекдотов, и если не все они справедливы, то во всяком случае верно изображают его характеристику.
Тогда же я познакомился с замечательным нашим химиком, физиком и металлургом Соболевским, на дочери коего женат мой племянник, Александр Александрович Фадеев. Соболевский сделался очень известным введением на некоторое время в России платиновой монеты, и вообще разработкой платины. Я нашел в нем старика умного и любезного; жил он большим барином, имел на Петровском острове богатую дачу с превосходной галереею картин, статуями, бронзами и всякими редкостями; кормил прекрасными обедами с отличными винами; но так как дом его нагревался каким то особенным химическим способом, то для меня, как не ученого, казалось в комнатах ужасно холодно и я радовался окончанию обеда в восьмом часу вечера, чтобы поскорее убраться домой погреться. Под конец, дела Соболевского расстроились и я слышал, что он умер почти в бедности.
Декабря 17‑го и 18‑го в Петербурге свирепствовал страшный пожар, истребивший зимний дворец; зрелище было ужасное и поразительное[52].
В этих занятиях я просел время в Петербурге и два первые месяца 1838‑го года. Граф Киселев хотел передать мне все бумаги, касающиеся Саратовской губернии и прямо отправить меня в Саратов для заведывания там делами в ожидании открытия палаты государственных имуществ По я ему заметил, что я состою пока на службе при другом министерстве, занимаю должность главного попечителя над калмыками и для того, чтобы ехать в Саратов, должен получить официальное назначение и звание, что удобнее уже сделать по открытии палаты. И. С. Тимирязев тоже просил Киселева оставить меня в Астрахани, но граф сказал, что я ему необходим в Саратове, одной из важнейших губернии. Я, между тем, представил Карнееву, для сообщения министру, мой ультиматум, т. е. условия, на коих я согласен остаться у него на службе (по поводу содержания), и они были приняты без малейших затруднений. Затем Киселев, с переходом в его ведомство калмыков, прочитав мою о них записку, заинтересовался ими, а может быть и по внушению графа Блудова, полагавшего, что я для управления ими полезен, – начал колебаться, не оставить ли меня в Астрахани на прежнем месте, с присоединением к нему, по открытии палат, должности председателя палаты гос. им.; и наконец так и решился, поручив мне составить проект новой администрации для калмыков на иных основаниях, с оставлением меня в Астрахани. Также граф просил меня заняться пересмотром ревизий прочих ревизоров до времени моего отъезда, что мне весьма не понравилось особенно опасением, чтобы это не задержало меня еще долее в Петербурге. Граф выказывал ко мне большое расположение, говорил Тимирязеву, что непременно подвинет меня вперед по службе, а мне заявил: «я слышал, что вы хлопочете о жаловании, – пожалуйста, предоставьте себя совершенно мне!» Что я и сделал так, как всегда делал[53].
В феврале сын ной выдержал окончательный экзамен, одним из первых по количеству балов, и поступил в артиллерийское училище; а в том же месяце, 28‑го числа, после почти полугодового жительства моего в Петербурге, оба министра отпустили меня к возвращению в Астрахань, где пришлось мне оставаться на неопределенное время. Дорогу опять имел прескверную от весенней распутицы и насилу доехал в конце марта месяца. Впрочем ехать мне было не скучно, потому что мне нашелся сопутник, вновь назначенный в Астрахань вице‑губернатором Пфеллер, человек добрый и образованный, но весьма своенравный. Он прежде служил по дипломатической части и долго находился секретарем посольства в Копенгагене. Впоследствии был губернатором в Каменец‑Подольске и Вологде, где кончил свою служебную карьеру неприятно. При ревизии им губернии, в одном городе дворянство и купечество объявили ему, что не признают его начальником губернии и отказались допустить его до ревизии. Этот совершенно новый способ выживать из губернии не нравившихся жителям губернаторов наделал тогда много шума, но конец произошел тот, что Пфеллер должен был выйти в отставку.
По возвращении моем я продолжал заниматься делами калмыцкого управления. 12‑го мая жена моя с детьми отправились на второй курс лечения минеральными водами в Пятигорск, куда к ней приехала для свидания и также для лечения старшая наша дочь Елена; а я остался в Астрахани до августа один. Делал это время только небольшие разъезды по калмыцким делам в ближайших местах. Возвратился и наш военный губернатор Ив. Сем. Тимирязев, не успев добиться перемещения из Астрахани, хотя прежде настоятельно говорили о предстоявшем будто‑бы ему назначении генерал‑губернатором в Харьков. А 9‑го августа я отправился к семейству моему и оставался с ним в Пятигорске, а потом в Кисловодске до конца месяца. С удовольствием встретился со многими старыми знакомыми, особенно было приятно увидеться с графом Ностицем, князем В. С. Голицыным, Заболоцким, менонистом Мартенсом и другими.
После бесплодной Астраханской степи, глаза приятно отдыхали при виде богатой Кавказской природы, роскошной растительности, яркой зелени, бесчисленного множества разнообразнейших прекраснейших цветов. Но я не долго пользовался этим зрелищем и в начале сентября возвратился со всеми моими в Астрахань.
Этой осенью я сделал две поездки. Одну с Тимирязевым на соляные озера, в низовьях Волги, о коих кто то ему сказал, что можно удесятерить с них доходы; они находятся в 120‑ти верстах от Астрахани. Чтобы распознать, правду ли сказали или нет, надобно бы там пробыть хоть с неделю времени, и приступить к обдуманным средствам точнейшего дознания. Но мы, выехав рано утром из города, гнали курьерских лошадей во все лопатки; приехали, взглянули на озера, пообедали знатною стерляжьей ухою, фазанами, с изобильным количеством шампанского и того же дня в десять часов вечера повернули обратно в Астрахань!
Вторая моя поездка состоялась с целью осмотреть два калмыцкие улуса; и разъезжая по луговой стороне Волги, я посетил город Красный Яр, замечательный особенностями своего местоположения и производительности. До него из Астрахани нельзя иначе проехать, как водою на челноке, который в нескольких местах надобно перетаскивать из одного протока в другой. Знаменитость же города Красного Яра состоит в изобилии яблок, луку и комаров. От роду моего не видывал комаров в таком числе. В прежнее время губернаторы посылали туда летом в наказание за пьянство и мошенничество чиновников и писарей, на истязание от комаров.
В конце 1888 года, с приведением в действие вновь открытого управления государственных имуществ, я был определен в управляющие. Астраханскою палатою государственных имуществ, с оставлением в должности главного попечителя калмыцкого народа, – что улучшило существенно мое положение, возвысив содержание мое до двенадцати тысяч рублей ассигнациями[54]в год, составлявших в то время высший оклад губернаторский. За труды же мои по обозрениям в предшествующие два года получил 1500 десятин земли, которая мне отведена только в 1858 году, в Ставропольской губернии, и от которой до сих пор почти никакого дохода не имею.
С тех пор как начали раздавать казенные пустопорожние земли в награду чиновникам, и в многоземельных губерниях России и на Кавказе, участки, могущие приносить сколько нибудь порядочный доход, доставались и достаются по большей части только тем, которые имели сильную протекцию или же были способны к проискам какими бы то средствами ни было, а тем, которые не одарены этою способностью, – в числе коих нахожусь и я, – обыкновенно достаются участки, или вовсе дохода не приносящие, или – самый незначительный. Порядок такого рода совершенно не соответствует благим желаниям государей, дабы эта награда заслуженным чиновникам, действительно, по мере возможности, обеспечивала их или их семейства; желание, которое, как я слышал, покойный Император Николай Павлович неоднократно выражал и о том приказывал[55].
Не менее предшествующих годов остался для меня памятен и 1839 год. С начала года я имел много хлопот и забот по двум должностям и столкновениям хотя с добрым и благородным, но иногда бурным Ив. Сем. Тимирязевым, – столкновениям, которые однакож и до конца службы моей в Астрахани не прерывали моих хороших с ним отношений. Потом, много был опечален преждевременным выпуском моего сына из артиллерийского училища в юнкера, до окончания курса: правда, за его шалость, но которая была не столь важна, чтобы наказанием за то, лишать молодого человека возможности довершить свое воспитание.
В свободное время от служебных хлопот я находил тогда утешение и развлечение в кругу моего дорогого семейства и к дружеской беседе с несколькими добрыми приятелями, истинно к нам расположенными. Из них двое, морские офицеры, капитаны 1‑го и 2‑го рангов, Кузьмищев и Стадольский, достойные уважения во всех отношениях по их душевным качествам, уму и редким познанием, были люди далеко не заурядные. Оба совершили несколько плаваний вокруг света и с их любознательностью и наблюдательностью почерпнули из всего ими виденного и испытанного столько любопытного материала, что разговор с ними представлял особенный интерес и занимательность. Также я провел несколько времени очень приятно в обществе с ученым французом Гоммер‑де‑Гель, путешествовавшим с женою своею по России. Это был человек действительно ученый, с обширным запасом сведений; он имел терпение разъезжать и обозревать осенью этого года все степное пространство между Азовским и Каспийским морями, и утвердился в мысли о удобстве, и возможности соединения их посредством Паныча и Кумы. Впоследствии это удобство и выгоды, по подробнейшем и ближайшем исследовании, оказались неверными.
В мае месяце, когда южное солнце начало уж слишком ощутительно заявлять о своем присутствии, я с семейством моим, чтобы избежать Астраханских очень неприятных жаров, отправился в Сарепту с намерением провести там два‑три месяца, и нанял в небольшом расстоянии оттуда, на ферме одного сарептянина, уютный домик, где все мы удобно разместились. В это время я обозрел все окрестные земли калмыцких кочевьев и русских поселений. К нам приезжали в гости наши калмыцкие друзья, князья Тундуты, Джнджит и Менко‑Очяр, владельцы богатых улусов, прекрасные, добрые, благородные молодые люди, хотя и непричастные европейской цивилизации, взросшие в диком кочевом улусе, но по своей простой, неиспорченной натуре и хорошим природным качествам, стоявшие несравненно выше многих великосветских франтов. Сарептяне принимали нас очень гостеприимно, были к нам чрезвычайно внимательны и прилагали все старания, чтобы сделать наше пребывание у них приятным; и нам жилось довольно хорошо и спокойно, но в июне месяце сильный ревматизм от простуды и нестерпимая мука от комаров заставили нас воротиться в Астрахань. От июня до октября я провел время в письменных занятиях, в спорах с Тимирязевым и в нескольких разъездах по казенным селениям и кочевьям Астраханской губернии.
В октябре я был приглашен киргизским ханом Джангиром посетить его в кочевье, вместе с военным губернатором и всею астраханскою знатью. На пути туда я проезжал через гору Богду, известную по благоговейному уважению к ней калмыков, и заезжал на Баскунчакское соляное озеро, главнейшее из многих таких озер в Астраханской губернии.
Хан Джангир стремился выказывать, что он умеет быть европейским барином, хочет образовать своих киргизов, ввести цивилизацию в орду, завести городок, учредить школы и проч. и проч.; но все это была одна фантасмагория, все составляло только один наружный лоск, странно выдававшийся в противоположности с настоящим бытом. У хана были и русские повара, и много шампанского, и музыканты, и роскошная обстановка, но все это нечистоплотно, дико и без всяких удобств. Когда вечером я сказал камердинеру хана, чтобы мне в спальне на ночь приготовили все необходимые принадлежности, то, ложась спать, я нашел под кроватью большую серебряную вазу, в которой на другой день за парадным обедом подавали суп!
Мы пробыли у хана несколько дней. Пир шел горой: увеселения всякого рода в смеси европейского с киргизским почти не прерывались. Под конец, приехал на этот праздник Саратовский губернатор Бибиков, по причине близости кочевья к пределам Саратовской губернии, которую он ревизовал. Бибиков был страстный охотник покутить, и потому, с прибытием его, пир возгорелся с новой силою и оживлением; но кутеж мало меня занимал, особенно по сообщении мне Бибиковым известия, что я переведен в Саратов управляющим тамошнею палатою государственных имуществ. Я знал, что граф Киселев хотел мне дать обширнейший круг занятий, но не ожидал, чтобы это последовало так скоро. Саратовская же губерния, до отчуждения от нее заволжских уездов, действительно, была одна из обильнейших в России казенными землями и с многочисленнейшим населением государственных поселян и колонистов.