Затем я приступил к разъездам с обязательными визитами ко многим знатным лицам и предержащим властям тогдашнего Петербургского мира, между прочим, к прежнему моему начальнику графу Блудову, принявшему меня очень любезно и с большими комплиментами: к князю Васильчикову, к графам Панину, Канкрину, Бенкендорфу, Строганову и проч. Всеми был принят, как водится, очень приветливо, но Паниным – с обычным ему высокомерием. Более всех мне понравился старик граф Строганов, Григорий Александрович, отец нынешнего воспитателя Наследника[62], а также бывшего Новороссийского генерал‑губернатора. Отношения графа ко мне, как к губернатору, начались по поводу возникших тогда заведений детских приютов в губерниях, основаниям и направлениям коих он был, кажется, главным орудием. Но всех его объяснениях по этому предмету проявлялась его прекрасная душа и истинно христианское человеколюбие. Пришлось также часто видеться, прежде по делам и поручениям нашего архиерея Иакова, а потом по установившемуся знакомству, с Московским митрополитом Филаретом, находившимся в то время в Петербурге. Беседа с этим достойным иерархом и замечательно умным человеком всегда доставляли мне большое удовольствие.
Кроме названных лиц, с моим приездом в Петербург, круг моих официальных знакомств еще более увеличился прибавлением всех саратовских помещиков, проживавших в столице, которые заискивали во мне, как в начальнике губернии. Самые выдающиеся из них были: граф Гурьев, Лев Александрович Нарышкин, Кологривов и старушка Лихачева. У Нарышкина я встречал сестру его, графиню Воронцову‑Дашкову, обращавшую невольно на себя внимание своим необыкновенно умным, выразительным лицом, воспетую нашим поэтом Лермонтовым, в его известном стихотворении к «портрету». Лихачева олицетворяла своей особой настоящий тип наших старинных бойких барынь, проведших весь свой век среди двора и знати. Многие ее боялись по причине ее острого языка и неотвязчивости, во общество ее, особенно рассказы о прежнем добром, старом времени, были очень интересны и занимательны, так же, как и Кологривовой Прасковьи Юрьевны, урожденной княжны Трубецкой, но первому мужу княгини Гагариной, – старой моей Пензенской знакомки.
|
|
Первого февраля я был призван к Государю. Представлялся я один, меня провели в кабинет; кроме Государя и меня никого не было. Его Величество говорил со мною около получаса. Весь разговор состоял, как обыкновенно в таких случаях, почти в одних вопросах, довольно кратких и отрывистых, и моих ответах, в таком же роде. Меня предупредили, чтобы в ответах я не распространялся, но что они должны быть кратки и положительны. Вопросы и замечания Государя относились, само собою разумеется, исключительно к городу Саратову и Саратовской губернии и, сколько припомню, приблизительно заключались в том: каково состояние губернии, каков путь и дороги; не повредит ли бесснежие хлебам; обеспечено ли народное продовольствие; каково дворянство; производятся ли выборы беспристрастно; кто губернский предводитель; предпринимается ли что для улучшения и устройства города Саратова; о снабжении его водою; о раскольниках и Заволжских уездах, и при том со внушением, чтобы отнюдь не допускать в уездах распространения раскола. Государь окончил, объявив мне свое предположение побывать непременно в Саратове и, если будет возможно, то в нынешнем же году.
|
|
Затем, дня через два, Киселев мне сказал, что Государь говорил с ним обо мне, и что я имел счастие Его Величеству понравиться, что он остался очень доволен своим разговором со мною, о чем передал и Перовскому. Конечно, мне приятно было слышать милостивый отзыв обо мне Государя, но по существу нашего разговора, кажется, нельзя было заключить обо мне ни худо, ни хорошо.
Впоследствии времени, прочитав в записках Державина и Энгельгардта, как принимала губернаторов Императрица Екатерина II, сколько она имела терпения входить в расспросы самые подробные, посвящала на то по нескольку часов времени, и этим способом ознакомлялась не только с состоянием губернии, но и с качествами и способностями самих губернаторов, я понял, почему Екатерина знала гораздо лучше и Россию и ее местных правителей, нежели ее ближайшие преемники.
Пребывание мое в Петербурге продолжалось до 31‑го марта. Я мог бы уехать немного ранее, но мне хотелось остаться до окончания экзаменов моего сына Ростислава, нарочно для этого приехавшего со мною из Саратова. Экзамены сошли совершенно благополучно и производство в офицеры долженствовало вскоре последовать, но я уже не мог этого дожидаться, надобно было возвращаться в губернию. У Перовского в Петербурге я бывал часто и, казалось, как будто он никакого особенного предубеждения против меня не имеет, напротив, пред выездом оказал мне как бы свое благорасположение. Я собирался съездить со всем семейством моим на лето в Одессу. Я чувствовал потребность отдохнуть от многолетних тяжких трудов; хотел известить мою престарелую мать, жившую в Екатеринославе, и повидаться с моей старшей, больной дочерью Еленою (г‑жею Ган), которая тоже намеревалась провести лето в Одессе. Я упомянул выше, что она приезжала в начале 1840‑го года погостить к нам в Саратов, и что здоровье ее было сильно расстроено. Это приписывали состоянию беременности и надеялись, что с минованием его все пройдет. Но в июле того же года, по рождении сына ее Леонида, не смотря на все предосторожности, Елена как‑то простудилась и заболела воспалением легких, повторявшимся несколько раз. Она была при смерти, мы не имели никакой надежды, но милостью Божиею и стараниями доктора Троицкого она понемногу поправилась настолько, что в июне 1841‑го года могла возвратиться с детьми к мужу своему, командовавшему артиллерийской батареею в Малороссии. Однако, здоровье дочери, сильно потрясенное, не восстановилось вполне, и она решилась весною этого 1842‑го года поехать в Одессу посоветоваться с врачами и полечиться морскими купаниями. Мы тоже имели давно намерение побывать в Одессе, где у нас оставалась деревенька, покинутая почти на произвол судьбы, и условились с дочерью съехаться всем в Одессе, чтобы пожить несколько времени опять вместе. Все эти причины побудили меня просить Перовского о дозволении отправиться в отпуск на несколько месяцев в Одессу. При докладе об этом Государю, он выпросил мне выдачу на путевые издержки двух тысяч рублей серебром.
|
|
Марта 31‑го я выехал из Петербурга, оставив моего Ростислава одного, в ожидании офицерского чина. В Москве пробыл несколько дней, квартировал у знакомого саратовского помещика, управлявшего имениями графа Гурьева, – Берхгольца, русского немца, человека смышленого, деятельного и вместе с тем большего говоруна и хвастуна. Он иногда рассказывал самым простодушным тоном такие невероятные истории, что собеседники его решительно недоумевали, смеяться ли над ним, или это он смеется над ними. Для образчика можно привести одну историю из тысячи. Раз он хотел посмотреть который час, вынул из кармана часы, самые обыкновенные, и по этому поводу тотчас же разрешился следующей импровизациею: однажды он охотился в лесу, забрел в непроходимую, глухую чащу, из которой едва мог выбраться, и заметил, что потерял свои часы, те самые, что нам показывал, искал их, не нашел, пожалел и потом купил себе другие. Год спустя, он опять охотился в том же лесу, в той же самой чаще и вдруг видит, что его часы висят на ветке кустарника. Конечно он их берет, осматривает, и что же оказывается! Часы идут, и идут отлично, совершенно верно, минута в минуту, и даже прегромко тикают; и так они шли целый год, без всякого завода, вися на кустарнике. Окончив этот рассказ, Берхгольц спокойно положил часы в карман и заговорил о других предметах. Разговор его, часто дельный и занимательный, обиловал подобными фантастическими вставками, которые он производил с полным убеждением, не допуская ни малейшего в них сомнения.
В то же время приехал в Москву из Петербурга старый мой знакомый Петр Александрович Кологривов, великий гастроном и любитель вкусно покушать[63]. Он еще прежде не раз мне рассказывал с увлечением, как славно кормят в Троицком трактире, и теперь пожелал доказать мне это на деле: повез с собою в трактир, пригласив туда же и несколько своих знакомых. Действительно нас накормили хорошо, но и содрали отлично: за обед для шести человек, без всяких особенных излишеств взяли 150 руб. сер., что тогда составляло значительные деньги.
Выехав из Москвы 7‑го апреля, мне пришлось тащиться по сквернейшей дороге, как это обыкновенно бывает в России в апреле месяце. Хорошо еще, что со мною был приятный спутник, Григорий Васильевич Есипов, служивший тогда в Саратове, и тамошний помещик[64]. На берегу Оки мы должны были просидеть целый день в отвратительной, грязной, мужичьей избе, в ожидании пока разойдется лед и можно будет переправиться на другую сторону. Насилу 17‑го апреля приехали в Саратов.
Здесь я нашел кучу дрязг и всяких неприятных занятий. В мое отсутствие, вице‑губернатор Оде‑де‑Сион перессорился с губернским предводителем дворянства Столыпиным, который вместе с тем был и откупщиком; результатом их ссор последовало запрещение выбирать Столыпина в губернские предводители. Не мало причинял мне хлопот также проживавший в то время в Саратове генерал Арнольди, о коем я упоминал выше, командовавший шестью батареями конной артиллерии, расположенными на квартировании в Саратовской губернии. Храбрый генерал, отличавшийся в сражениях, потерявший ногу в последней турецкой войне и потому ходивший на деревяшке, но по характеру своему и привычкам настоящий русский Вандам. Вероятно, в силу какой нибудь логики, ему одному понятной, он составил себе такую уверенность, что все, что ему понравится у кого бы то ни было, он непременно должен прибрать к своим рукам. Он старался по возможности действовать неуклонно, сообразно с этим правилом, часто для других весьма неудобным, и в подходящих случаях не щадил ни приятелей, ни подчиненных; завладевал лугами и пастбищами обывателей, где квартировала его артиллерия, без всякой пощады и даже необходимости, как бы из какой то алчности, которая простиралась до того, что он употреблял средства для приобретения желаемого иногда не совсем благовидные. Многие проделки его, довольно забавные, передавались как анекдоты. Я был знаком с генералом Арнольди уж издавна, еще до 1812 года, когда он состоял адъютантом у артиллерийского генерала графа Кутайсова, убитого под Бородином. В Саратове наше знакомство возобновилось. Арнольди оказал мне услугу переводом моего сына из Тирасполя в одну из своих батарей, невидимому, был ко мне хорошо расположен, отношения его ко мне казались самые приятельские, какими и оставались до конца; однако, при первом представившемся случае, он и для меня не сделал исключения из своего общего правила. Произошел этот любопытный курьез таким образом: летом, как я уже говорил, я всегда жиль за городом, на даче; жена моя была большая любительница цветов, любила украшать имя комнаты, сама ухаживала за ними и потому их было много у нас в доме. Тогда же она получила в подарок от нашего хорошего знакомого и отчасти ее родственника, по ее сестре Анастасии Павловне Сушковой, Александра Алексеевича Панчулидзева. Пензенского губернатора, прекрасную коллекцию оранжерейных растений, которую, вместе с нашими прежними цветами, по летнему времени, поместили на балконе и в палисаднике пред балконом, выходившим на большую площадь, или скорее поле, отделявшее дачу от города. На этом поле генерал Арнольди производил летом смотры своей артиллерии и иногда заезжал к нам в гости. Он обратил внимание на цветы, рассматривал их, хвалил и намекнул Елене Павловне, что желал бы некоторые из них приобрести. Она подарила ему часть из означенных им цветов, но не все. потому что сама ими дорожила. Спустя затем дня два, утром, оказалось, что балкон и палисадник пусты, – цветы в ночь исчезли бесследно. Нас это очень неприятно удивило, и тем более, что у крыльца дома, – правда с боковой стороны, – стоял на карауле часовой, уверявший, что ничего не видал и не слыхал; а чтобы стянуть такое количество растений, из коих иные были большего размера, в тяжелых кадках и горшках, перетащить их через высокий палисадник и увезти, – требовалось не малое число людей и едва ли не целый обоз повозок. Заинтересованный этим случаем вдвойне, как обокраденный хозяин дома и как губернатор, я прибег к полицейским мерам и в тот же день открылось, что наши цветы похищены по распоряжению генерала Арнольди, подосланного с этою целью ночью несколько подвод, с соответственным числом своих артиллеристов, преподав им полную инструкцию для произведения этого маневра со всем искусством военной хитрости. Все цветы были перевезены в квартиру генерала, где и находились полностью. После такого открытия, конечно, нам оставалось только пожалеть о потере наших цветов и покориться этой участи, что мы и сделали.
21‑го мая 1842 года, я с семейством моим отправился в Одессу, через Воронеж, Курск и т. д. В Екатеринославе мы прогостили несколько дней у старушки моей матери, которую я видел уже в последний раз. Я предполагал пробыть у нее долее, но должен был поспешить выездом, узнав об усилившейся болезни бедной моей старшей дочери Елены, которая, но полученному нами известью, находилась в опасности и с нетерпением ожидала нас в Одессе. Ей не столько угрожала болезнь, сколько пагубная, общепринятая тогда метода лечения кровопусканиями; такой слабой, истощенной продолжительным недугом женщине, как она, в течение двух недель пустили восемь раз кровь и поставили более ста пиявок, что конечно привело ее в полное изнурение. Лечил ее врач, считавшийся лучшим в городе. Мы прибыли в Одессу 7‑го июня и нашли дочь нашу, хотя тяжело больной, но не в таком дурном положении, как ожидали – ей казалось лучше, она была на ногах и чувствовала облегчение сравнительно с прежним, что продолжалось недолго. Вскоре приехал к нам и сын мой Ростислав, произведенный из юнкеров в офицеры конной артиллерии. Не предвидя перемены к худшему в состоянии дочери, я с женой поехал на несколько дней в нашу деревню. По возвращении, мы застали дочь снова опасно больной и в крайней слабости. Двадцать четвертого числа июня она скончалась на 28‑м году от рождения, оставив двух малолетних дочерей и одного сына, двухлетнего ребенка, на нашем попечении. Муж ее находился на службе в Польше. Много нам причинило горя это несчастное событие. Дочь наша Елена была женщина, каких не много, во всех отношениях. Предчувствуя свою безвременную кончину, она оставила нам предсмертное письмо, прекрасное отражение прекрасной души ее.[65]
Похоронив дочь, нам уж долго оставаться в Одессе было нечего, да и не хотелось. Тем более, что по известиям, получаемым из Саратова, я узнал, что там дрязги и беспорядки все увеличиваются по причине мелочного, притязательного и беспокойного нрава вице‑губернатора. Мы намеревались ехать до Таганрога на пароходе, но жена моя не могла переносить морской качки. К тому же мы боялись затруднений с маленькими детьми, внуками, что заставило нас решиться разделиться на две партии и на разные пути: мне с сыном и дочерью Екатериной поехать на пароходе, а Елене Павловне с младшей дочерью и маленькими внуками туда, же сухопутьем и, съехавшись в Таганроге, продолжать дорогу уже всем вместе до Саратова. Мы выехали 10‑го июля.
Наше путешествие на пароходе можно назвать удачным, даже приятным. Общество собралось хорошее, погода стояла благоприятная, море тихое, мы любовались видами так давно знакомого мне южного берега Крыма до Ялты, где пароход на несколько часов остановился, и мы воспользовались этим временем, дабы сделать небольшую прогулку по южному берегу до Алупки. Один из ехавших с нами пассажиров, саратовский помещик, граф Апраксин, имевший дачу в Ялте, предложил нам для нашей прогулки своих лошадей и экипаж, которые мы приняли с признательностью, так как тогда найти экипаж для найма там было трудно, да и времени оставалось недостаточно. Граф Апраксин проживал обыкновенно часть лета и зимы на своей Ялтинской даче. Впоследствии я с ним ближе познакомился, когда он переселился на житье в свое Саратовское имение. Он представлял собою истинный тип старинных, взбалмошных русских бар, возбуждавших к себе ненависть своих крестьян и дворовых людей не столько своей жестокостью, как причудами. Это послужило поводом к тому, что после его трагической кончины, последовавшей четыре года спустя, никто не хотел верить в случайность ее, и общее мнение указывало на его людей, как на виновников его погибели, хотя самое тщательное судебное расследование ничего не могло разъяснить и обнаружить. Если общий голос основывался на действительности, то истина не открылась. С тех нор прошло около двадцати лет, но вероятно есть еще люди, помнящие эту загадочную историю, наделавшую много шума и описанную во всех тогдашних газетах. В 1846 году, граф Апраксин жил в своей деревне Саратовской губернии с молодой второй женою[66]. На страстной неделе, в ночь с великого четверга на пятницу, когда из соседней деревни Установки раздался звон благовеста к заутрени, из окон спальни графа, закрытых ставнями, показалось пламя. Дворовые люди, заметившие пожар, – как показали на следствии, – тщетно хотели войти в спальню, – дверь была заперта, и на их крики граф не отозвался; хотели влезть через окно, камердинер графа оторвал одну ставню, но огонь вырвался из комнаты с такой силою, и распространился с такой быстротою, что, подняв тревогу, едва могли отстоять дом. Результат состоял в том, что весь остальной дом остался цел, сгорела только одна спальня графа, и в ней сгорели граф и его жена. На том месте, где стояла их кровать, нашли под сгоревшим полом несколько обгоревших костей и два обручальные золотые кольца, – единственные остатки графа Апраксина и его молодой жены. Дело странное, темное, никогда не выяснившееся ни малейшим просветом.
Прогулявшись в Алупку, мы продолжали наше плавание на пароходе. Около Феодосии погода переменилась, началась сильная качка, от которой порядочно пострадали дочь моя и сын, я же чувствовал только небольшую дурноту без последствий. Заезжали в Керчь и, пересев на другой пароход, прибыли 22‑го июня в Таганрог. Здесь мы встретили радушный прием у старого моего приятеля барона Франка, бывшего в Таганроге градоначальником; он очень обрадовался нашему приезду, старался, как мог, нас развлекать, возил по городу показывать нам все, что стоило в нем видеть и из всего, конечно немногого, заслуживавшего внимания, самое примечательнейшее была роща, насаженная Петром Великим. Прождав три дня жену мою и узнав, что она из Мариуполя проехала прямою дорогою в Ростов, мы поспешили туда же отправиться, но ее там еще не нашли. Она приехала на другой день. Ростов‑на‑Дону и в то время был уже городом незаурядным, весьма отличавшимся от прочих наших уездных городов торговым движением и многолюдностью и обещавшим много в будущем.
По прибытии жены моей, мы на следующий же день выехали в дальнейший путь, чрез Донские станицы, по направлению к Царицыну. Между прочим, проезжали чрез имение графа Орлова‑Денисова, который сам там находился. В одной из наших карет оказалась надобность в небольшой починке, задержавшая нас на несколько часов. Мы сильно проголодались, но недостатку в припасах и невозможности достать ничего съедобного в деревне, даже из самых простых деревенских продуктов. Граф узнал о нашем неприятном приключении и присылал узнать о нашем здоровье. Затем явились от него двое посланных с большой корзиною в руках; мы, признаться сказать, обрадовались, особенно дети, думая, что граф посылает нам что нибудь пообедать, но грустно разочаровались и удивились, увидев, что из корзины вынули большую мороженицу с дынным мороженым. Мы предпочли бы что‑либо посолиднее: впрочем, дети, всегда лакомые, скоро помирились с этил обстоятельством и охотно удовольствовались мороженым вместо обеда, но нам, взрослым, хотя и очень признательным за любезность графа, пришлось поголодать до следующей станции, куда мы достигли только к ночи. Я упоминаю об этом пустяке, как об одном из наших маленьких дорожных впечатлений. Добравшись до Царицына, мы оттуда уже поехали скоро и с большими удобствами прямо в Саратов.
В Саратове я нашел дрязги и дрязги. Член приказа общественного призрения поссорился и подрался с членом строительной комиссии; вице‑губернатор начал явно враждовать со мною, последствии чего хотя я и не опасался, но объяснения на его ябедничества в Петербург много отнимали у меня времени. И во всех почти местных управлениях, во всех чиновниках, я не находил никакого благонамеренного содействия.
Но делать было нечего; взявшись за гуж, не говори, что не дюж. Сверх того, меня питала все надежда, что граф Киселев, раньше или позже, возьмет меня к себе, – что он обещал мне положительно, и словесно пред отъездом из Петербурга, и письменно. Но эта надежда не сбылась[67]. Придирки Перовского уже проявлялись; но, вместе с тем, иногда он как бы хотел выказывать свое беспристрастие и снисхождение; в декабре этого года я получил две тысячи рублей серебром прибавочного жалования. Это меня несколько ободрило, и я продолжал служебные занятия по крайнему своему разумению.
В январе месяце 1843 года я должен был начать разъезды мои по некоторым уездам. Я старался, чтобы каждый раз разъезжать в различных направлениях губернии, дабы, сколько возможно, изучить все местности и узнать по возможности людей всех сословий, замечательных в каких‑либо отношениях; добрых и полезных, негодяев и вредных. В этот раз я смотрел уезды: Петровский, Сердобский и Аткарский. По возвращении моем, нашел я в Саратове путешественника барона Кольберга, известного чудака и шарлатана, но тем не менее рекомендованного мне из Петербурга высокопоставленными особами. Это был восьмидесятилетний старик, изъездивший чуть‑ли не весь мир, рядившийся в самые странные, фантастические костюмы и украшавшийся всевозможными орденами и звездами обоих полушарий света. В России он ездил на перекладных и везде куртизанил с дамами. Прожив в Саратове с месяц, он поехал на Кавказ, а оттуда в Персию, где, по слухам, на дороге умер; но года через два оказался жив в Мюнхене и издал сочинение о своих многообразных странствованиях; в нем барон описывал, между прочим, подробно свое пребывание в Саратове и очень лестно отзывался обо мне, а особенно о моей жене.
В конце: января я отправился в Заволожье. Посетил присоединенные мною в прошлом году к единоверию раскольничьи монастыри нашел, что там все идет мирно и благополучно. Заезжал в немецкие колонии, дабы удостовериться о правильности предположений межевой комиссии к наделу колонистов в этом году вновь землями, по случаю умножившегося у них народонаселения. Эта поездка продолжалась недолго. В Саратове; меня ожидало распоряжение из Петербурга о составлении чрезвычайного дворянского собрания для выбора нового губернского предводителя дворянства, так как состоявший в этом звании Столыпин был по Высочайшему повелению удален, как откупщик. Столыпин пользовался популярностью Саратовской публики, дорожившей в нем солидностью его положения, хлебосольством и представительностью: удаление его произвело неприятное впечатление и, разумеется, общественный голос приписал вину этого удаления мне, хотя и существовал уже положительный закон, чтобы откупщиков в предводители не выбирать. Поднял это дело вице‑губернатор Оде‑де‑Сион (враждовавший и против меня), перессорившийся с Столыпиным, как я уже упоминал, во время моего отсутствия, когда я находился в Петербурге и, следовательно, был здесь не при чем. Сам же я, лично, против Столыпина ничего не имел, сохранял с ним хорошие отношения и как предводителя предпочитал его другим. Он был богатый, влиятельный человек, довольно толковый, жил на широкую ногу открытым домом, имел связи при дворе и множество поклонников и прихлебателей при себе; следовательно, все, что нужно для показного предводителя. История эта, конечно, возбудила крайнее неудовольствие Столыпина и всей его подобострастной клики, да и вообще отозвалась неприятию для всего губернского общества, потому что потеря такого предводителя составляла ощутительную утрату для города и его общественной жизни. И, как губернатор, оказался виновным во всем, ответственным за все, и нажил себе нового врага в Столыпине и неприязнь его приверженцев. Интриги и кляузы умножились. Ябедничества кого‑бы то ни было на губернаторов, определенных в эти должности предшествовавшими министрами, нравились Перовскому; он с жадностью прислушивался к ним, поощрял их и пользовался каждым случаем, чтобы давать мне испытывать свою жесткость. Я хотел поехать в Петербург для объяснения с ним, просился в отпуск, но получил отказ. В новые губернские предводители выбрали человека честного и доброго, но вместе с тем и неспособного.
В апреле, и мае поездки мои были направлены снова в Заволожье, а потом и северные уезды губернии: Волжский, Хвалынский и Кузнецкий, где я считал нужным побывать, отчасти по причине начавшихся сильных пожаров в городах и селениях. Это бедствие повторяется у нас в России ежегодно, более или менее, почти повсеместно, и каждый раз приписывается главнейшим образом поджогам; но эти рассказы почти всегда или преувеличены или вовсе неосновательны, а иногда даже нелепы, особенно у простого народа, который охотно верит к поджоги, и нет такой бессмыслицы, которой он по этому поводу не принял бы за правду. Так, например, пожары, свирепствовавшие местами в 1839‑м году пред замужеством Великой Княгини Марии Николаевны, объяснялись в народе рассказами, что якобы Царь намеревался дочь свою выдать за турецкого султана, и отдать ему в приданное Саратовскую губернию: а многие из крестьян, не желающих сделаться турками, по этому случаю производят поджоги и хотят спалить всю губернию. Самая обыкновенная, ближайшая причина частых пожаров во внутренних губерниях заключается к беспечности и неосторожности наших простолюдинов, в слишком тесных постройках, соломенных крышах и тому подобное.
В июне я ездил в Балатонский уезд по реке Хопру; видел опустелые дворцы, некогда сооруженные князем Сергеем Федоровичем Голициным в имении его Зубриловке, и князем Александром Борисовичем Куракиным в селе его Надеждине. Оба они проживали некоторое время в своих поместьях: князь Голицын во все продолжение своей отставки при Павле и Александре, а князь Куракин после возвращения в 1788 г. из путешествия с бывшим тогда Наследником. Великим Князем Павлом Петровичем. Говорили, что он был заподозрен в соучастии в заговоре к ускорению возведения Павла Петровича на престол. Насколько эта молва была справедлива, – неизвестно, но князь Куракин, вскоре по окончании заграничного путешествия, поселился в своем имении, занялся построением дворца, разведением парка, великолепного сада, роскошной обстановкой всех устройств, и жил там безвыездно до самого вступления на престол Императора Павла. Жаль, что наши вельможи и их наследники не подражают в этом отношении английской аристократии, которая возведя в своих поместьях дворцы и замки, сохраняет и поддерживает их на несколько столетий; у нас же, как скоро повеет благоприятный ветер из Петербурга, тотчас бросаются туда, покидают и совершенно забывают свои сельские обиталища, как бы они ни были прекрасны и какие бы ни были на них огромные суммы потрачены, и передают их на полный произвол всеразрушающего времени, грабительства и расхищения, не только своих управителей, но и всех посетителей. По этому образцу я нашел в Зубриловке и Надеждине все в запущении и полуразрушении: богатые зеркала, статуи, бюсты, драгоценные картины разбитыми, испорченными; из расхищенной мебели одни обломанные, жалкие остатки, а сады и рощи, заросшие бурьяном, местами вырубленные.
Таким образом я проводил летние месяцы в обычных занятиях, частью в разъездах по разным уездам губернии, где находил нужным, частью в Саратове. Скучны были беспорядки, дрязги, сутяжничества в уездных городах и деревнях, но еще скучнее безмерное бумагомарание в самом Саратове, которое в это время еще усилилось от всевозможных приказных притязаний присланного Перовским ревизора Середы. Ревизор Середа в некоторых отношениях был человек недурной, но в высшей степени приказная строка, точь в точь как и его земляки и, кажется, односельцы в Малороссии, известны Кныш, Калач, и Бублик, прославившиеся своим ябедничеством, от коих по Высочайшему повелению было воспрещено принимать какие бы то ни было бумаги. Середа, рекомендованный Перовскому братом его, бывшим Оренбургским генерал‑губернатором[68](при котором состоял дежурным штаб‑офицером), как человек особенно трудолюбивый, действительно оправдывал на деле эту рекомендацию; но все его трудолюбие обращалось на мелочные, самые старательные изыскания при его ревизии каких нибудь, хотя бы пустяшнейших погрешностей в делах ревизуемых им предметов, без малейшего соображения о том, возможно ли их избежать, и возможно ли губернатору все это скоро исправить. Впоследствии, будучи Вятским губернатором, он сам, как говорят, удостоверился, что это немыслимо и, запутавшись в этой паутине, поспешил убраться и перешел в атаманы башкирского войска, да и там не поладил и в скорости умер. Министру же Перовскому Середа был особенно симпатичен по такой же подозрительности и мелочности в фискальничестве, какие преобладали в нем самом.
Летом моя жена ездила с дочерьми полечиться соляными грязями на Элтонское озеро: они доставили ей некоторое облегчение, но не на долго.
В августе месяце этого года, посетил Саратовскую губернию граф Киселев, делая свои разъезды для обозрения государственных имуществ. Граф, как казалось, был по прежнему ко мне хорош, показывал во всем большое доверие и расположение, был ласков и приветлив, остановился у меня в доме; но также подверженный наклонности изыскивать везде худое, без всякого соображения, имеет ли губернатор средства и возможность всегда это худое отвратить, он делал мне замечания совершенно неосновательные. Например, хоть и слегка и как бы дружески, он выговаривал мне по поводу дурной дороги, но которой ехал от границ Пензенской губернии до Саратова. А тогда шли проливные дожди и, натурально, была большая грязь. В этакое время и теперь в России, где еще нет железных дорог или хорошо устроенного шоссе, дороги скверны, и помочь этому ничем нельзя. На таких дорогах и в такую пору и сам Император Николай Павлович проезжал целые станции на волах. Но еще забавнее была его подозрительность в отношении его подчиненных. Он по‑видимому благоволил к управляющему Саратовскою образцовою фермою Ю. Ф. Витте (который тогда еще не был моим зятем), но все же честности его не верил; несколько раз допытывался у меня, не ворует ли он. В это все время он поручил Витте составить смету на приобретение деревянных домов для новых переселенцев из России; такие дома всегда были готовы для продажи в большом количестве на Саратовской пристани. Витте сделал смету, по коей покупка каждого дома должна была обходиться в 60 руб. Получив смету, граф Киселев велел подать экипаж, пригласил меня с собою и приказал ехать прямо на лесную пристань. По прибытии, граф начал осведомляться о ценах на дома, и промышленники объявили ему последнюю цену 80 рублей за дом; сколько граф ни торговался, ни сердился, но они ни копейки с этой цены не убавили и Киселев был затем целый день в дурном расположении духа, досадуя на то, что ему не удалось поймать своего подчиненного на воровстве. Впрочем эта слабость его была еще извинительна, потому что он не мог не знать, что из десяти его подчиненных девять воруют, что называется, во все лопатки, и что казенным крестьянам, при новом управлении нисколько не легче, чем было и при старом. Но жаль, что граф, взявшись за благоустройство крестьян, не имел понятия даже о том, как с ними говорить. Пришла к нему куча новых переселенцев с жалобами, что земли, им отводимые, не хороши, что у колонистов и у старожилых крестьян земли лучше, и потому просили о дозволении им выбрать места для своего водворения, где им вздумается. Граф говорил с ними самыми сладкими фразами целых два часа, истощил всю свою логику, доказывая им неудобоисполнимость их требования, и после каждого доказательства спрашивал их, понимают ли они его и убеждаются ли его доказательствами? И крестьяне каждый раз с низкими поклонами отвечали ему, что понимают, но очень просят исполнить их желание; после чего граф снова пускался в свое красноречие, а крестьяне опять повторяли ему то же самое, и так до тех пор, пока он, кажется, устал и решился с ними кончить, объявив, что этого сделать нельзя. Но эти финальные слова он произнес так, как бы прощаясь с французскими актрисами, наклонив голову и поднося два пальца к губам, с ласковою улыбкою на устах. Мужики разинули рты, не трогаясь с места, и ушли не прежде, как после ухода Киселева, оставшись в уверенности, что граф говорит хоть и мудрено, да кажись милостив, податлив и просьбу их все‑таки исполнит.