Уилла пронзила неожиданная тоска по дому; ему не терпелось увидеть отца и племянника, стиснуть их в объятиях, потолковать по душам с Алексом. Потом они все вместе могут посидеть в пабе и там же пообедать. «Ну и черт с ним, – решил Уилл. – Подумаешь, сожгу побольше бензина, зато налюбуюсь окрестностями, и никто по дороге не будет докучать проверками». Перед самым домом есть коровья переправа, но ему некуда торопиться. Все равно не известно, когда вернется Алекс, – может, уже ближе к вечеру. Уилл беззвучно вздохнул: кто‑то же должен служить громоотводом в его осложнившихся отношениях с отцом.
Он резко затормозил и попробовал вновь набрать номер брата. «Сэнди, ну куда ты запропастился? Как‑никак, сегодня суббота! Неужели тебя срочно вызвали вчера вечером? Ты, скорее всего, еще на дежурстве, потому что мобильник отключен. Я везде наоставлял сообщений». Его захлестнула волна досады. Судя по непринятым звонкам и SMS, Алексу сейчас не вырваться из больницы, а Уиллу срочно нужно с ним поделиться. Он старался говорить не слишком безапелляционным тоном. «Я поеду прямо в часовню. Отец не отвечает – может, уехал или вышел по делам. Мы можем встретиться попозже в пабе, но наедине? Ты не представляешь, сколько всего я должен тебе рассказать, но перед папой мне что‑то не хочется. Пожалуйста, приходи туда сегодня, мне так нужна твоя светлая голова. Если же сегодня не выйдет…» Уилл замолк, недовольный тем, что приходится учитывать и такую возможность. «Тогда позвони мне, пожалуйста, как получишь это сообщение, ладно?» Подумав еще, он прибавил: «Ты не знаешь, где лежит мамина Библия? Та, старинная? Ладно, до скорого».
Представив себе плавное течение реки посреди леса, сверкающие солнечные блики на ее поверхности, словно тонкими пальцами прорезающие молочно‑белый туман, Уилл впал в романтическое настроение. Мысли привели его в подвешенное состояние, длившееся со вчерашнего полудня. У воды он надеялся обрести покой и умиротворение.
|
|
На перекрестке с автострадой А‑30 он заметил, что вслед за ним свернула какая‑то машина, но оторвался от нее без особых усилий. После виадука магистрали А‑303 дорога снова пошла вверх, а затем полого спустилась к плавному изгибу, пролегающему в знакомой долине, почти дома.
Пока для Уилла здесь и в самом деле был дом. Он еще не успел приискать себе в Лондоне другую квартиру, а в прежней сейчас жила Шан: он разрешил ей остаться там после их разрыва, заплатив за съем на три месяца вперед. Многое из его вещественной сути по‑прежнему пребывало по старому адресу; теперь следовало уделить побольше времени утрясанию всякого рода дел и снова перебраться в Лондон: сколько можно злоупотреблять гостеприимством Алекса?… Но несмотря на то что здесь, в Гемпшире, он всегда чувствовал себя дома – здесь была у него своя проявочная, хранились книжки и большая часть фонотеки, – все это не могло залечить раны, оставшиеся после смерти матери. В июне Уилл сбежал – и от Генри, и от Шан. Теперь предстояло вновь встретиться с действительностью и пересмотреть отношения.
Осеннее солнце уже стояло высоко на юго‑востоке, за левым плечом Уилла, но, взобравшись на холм, он увидел, что долина внизу покрыта густым слоем тумана, словно покрывалом, которого пока не коснулось дневное светило. «Мглистая пора», если выражаться поэтически, а «туманная завеса» хоть и звучит более приземленно, зато прямо в точку. С высоты его наблюдательного пункта было видно, что дорога круто и слегка вкривь уходит под откос и теряется в стене белоснежных завихрений, сверху тронутых солнечной желтизной.
|
|
Уилл поспешно переключил передачу, чтобы сбавить скорость до минимума, и через несколько секунд нырнул под белый покров, где его со всех сторон обволокло светящимся мерцанием. Видимость сразу снизилась до нескольких метров – то же ощущение, что и в Шартрском лабиринте. Терпеливо улыбаясь, Уилл через стекло шлема вглядывался в туманную пелену: он знал эту дорогу как свои пять пальцев. Сразу за холмом будет мост, затем дорога выпрямляется, идет мимо рыбного озерца ко второму мостику, дальше встретятся несколько домишек, потом деревня и за ней развилка. Там надо взять направо, и ты уже у себя – по растянувшемуся на три мили Лонгпэришу в конце концов доберешься до дома, который на протяжении столетий принадлежал его предкам по материнской линии. Уиллу хотелось немедленно заглянуть и в ее книги, и в ее сад.
Сами окрестности приблизили к нему ее образ. Такой туман мама называла «речными феями». Он вспомнил, как в детстве «белая мгла» иногда, ближе к вечеру, в одно мгновение заволакивала всю округу. Все это происходило за какие‑то минуты – то в начале, то в конце крикетного сезона. Туман падал так стремительно, что бэтсмену порой приходилось наблюдать, как из густой пелены, словно по волшебству, появляется и летит к нему мяч. В такие дни всякая деятельность быстро угасала, перемещаясь в местную пивную с подходящим названием «Крикет‑клуб», где все засиживались дольше, чем обычно: нечего было и думать садиться за руль, пока не спадет туман. Друзья Уилла по традиции оставались у него на ужин, и мама стелила им спальные мешки наверху, в мезонине.
|
|
От рева мотора и ярких вспышек фар сзади Уилл стремительно перенесся в окружающую реальность: чья‑то машина тоже неслась к мосту. Пальцы, сжимавшие руль, вдруг ослабели, и мотоцикл заложил крутой вираж влево, протаранив передним колесом металлическое заграждение в преддверии моста. Обтекатель, защищавший колени, лопнул с отвратительным треском, и Уилла выбросило вперед, через руль. Он перелетел через поручень, сильно поранив при этом ногу, и с пятнадцатифутовой высоты упал в протекавший под мостом Тест.
Несмотря на жгучую боль в ноге, Уилл при падении не испытывал тревоги, больше волнуясь за «дукати», чем за собственные ссадины. Солнце сквозь туман пронзало его сознание удивительными радужными сколками света, и полет длился, казалось, целую вечность. Какой‑то идиот обошел его на мосту. Наверное, не заметил. Сам он точно никого не видел и не слышал.
Понимая, что мотоцикл сейчас полетит за ним, Уилл инстинктивно сжался в комок, и удар пришелся точно на затылок и плечи. Он не потерял сознания и с убийственным спокойствием перевернулся, на мгновение оценив красоту и прозрачность студеного, с галечным дном потока, быстро уносящегося вдаль. Вода назойливо наливалась в нос и рот, а глубина для мелкой на вид речушки была приличной. Хоть и досадуя, Уилл с облегчением осознал, что ноги‑руки у него целы, значит, он серьезно не пострадал – если не считать неприятной пульсации в бедре, коченевшем от ледяной воды. Шлем удержался на голове, что, очевидно, стало для Уилла настоящим спасением. Он вскоре сообразил, что нужно срочно выбираться на берег, если он не хочет утонуть прямо тут, благо водная толща вполне позволяла. Яростный водный напор всегда восхищал его; вот и теперь Уилл по примеру потока собрал остатки сил и начал вползать на пологий берег. Ясности сознания хватило на то, чтобы вспомнить, что до дома осталось не больше мили, но неожиданно на него навалилась дурнота, в голове все завертелось, и Уилл, уткнувшись лицом в землю, окончательно забылся в обмороке. В ледяном сне он слышал голос девушки‑американки, советовавшей ему «идти прямо сейчас», и автоответчик Алекса: «Будьте добры, оставьте сообщение после сигнала», а затем рев мотоциклетного мотора, похожий на демонический любовный клич.
За мостом чего‑то дожидалась синяя «ланчия». Открылась дверца, и на ее краю загорелся рубиновый огонек. Из салона показалась пара шикарных ботинок ручной выделки, за ними – две брючины из серой шерстяной ткани и наконец фигура их обладателя в верблюжьем пальто.
Человек подошел к стенающему мотоциклу. Рука в перчатке высвободила застрявшую в железной решетке ограждения тормозную педаль, затем повернула ключ, выключив зажигание. В наступившей мертвой тишине любой шелест казался оглушительным. Незнакомец открыл бардачок мотоцикла и принялся рыться в нем. Где‑то рядом, на придорожной ферме залилась лаем собака. Человек, не обращая на нее никакого внимания, прошелся вдоль ограждения, обогнул его и спустился к месту, где по‑прежнему лежал Уилл, наполовину погруженный в холодную речную воду. Ее поверхность слегка парила от разности температур, видимость была незначительной. Ногой незнакомец поддел безжизненное тело Уилла и перевернул его на спину, затем склонился над ним, убежденный, что туман скрывает их обоих от посторонних глаз. Он не слышал, что в близлежащем домике, в двухстах метрах от реки, кто‑то всполошился. Понемногу к собачьему лаю присоединились голоса. Они раздавались все ближе, и человек резко выпрямился, а затем поспешил обратно к «ланчии». Тихо заурчал мотор, на мгновение мигнули красным габаритные огни, и машину поглотила густая пелена.
Уилл хохотал. Смех отдавался в его пустой голове, и он чувствовал себя, как Данте при переходе из Чистилища в Рай. Небесное создание, присевшее подле него на береговом откосе, обладало голосом таким чистым и пронзительным, словно это и впрямь был дантовский ангел. «I'angel cantava in voce assai piu che la nostra viva,[11] – подумал он, – звучней, чем песни на земле звучны».
– Уилл? – повторил голос.
Мелисса, поначалу решившая, что он мертв, старалась не терять самообладания. Она безуспешно боролась с дилеммой: вытащить ли его на берег, рискуя повредить возможно сломанный позвоночник, или оставить Уилла лежать в ледяной воде. В отчаянии она звала на помощь, надеясь, что кто‑нибудь откликнется со стороны ее домика или дороги. Взгляд Уилла блуждал, ни на чем не задерживаясь, а сам он время от времени принимался невпопад смеяться. Сигнал на мобильнике то и дело прерывался – проклятый туман! – но Мелиссе удалось связаться со службой «999» и вызвать неотложку. Теперь она выслушивала советы, как помочь пострадавшему, отвечала на вопросы о положении его головы, пыталась оценить кровопотерю и тяжесть раны на бедре. Мелиссе не до конца удавалось владеть собственным голосом: ее страшило, что она может ненароком навредить Уиллу, но она старалась сделать все, что в ее силах. Она накрыла его своим пальто и сохраняла видимость спокойствия.
«Зачем она так тревожится?» – думал Уилл. Он всмотрелся в ее лицо, похожее на Рафаэлевых путти. Это небольшой ангел. Ее кроткие прикосновения и тепло от наброшенного сверху пальто были приятны. Уилл слышал странные слова вроде «сухожилия», и «жгут», и «гипотермия», и даже почему‑то «травма головы», но все они на целую бесконечность отстояли от его собственных ощущений. Он свободно плыл по течению, едва замечая красноватое растекание в ближней заводи (словно в воду вылили бутылку кларета), не чувствуя ни боли, ни тревоги, умиротворенный и безмятежный. Цветные вспышки складывались в его мозгу в невиданные калейдоскопические узоры, напоминая о бабушкином изумрудно‑рубиновом ожерелье из далекого детства.
Вокруг завывали сирены, и Уилл невольно отпрянул от них, вдруг ощутив, что ему здесь совсем не нравится. «Надо бы оставить еще одно сообщение после гудка», – подумал он.
* * *
Человек в светло‑оливковом пиджаке и потертых джинсах поставил на пол портфель и фирменный пакет от «ФАО‑Шварц», положил пальто на низенький столик и облегченно опустился на сиденье. Бизнес‑салон был непривычно полон, но Алексу все же удалось отыскать уголок, где можно поговорить по телефону, не мешая соседям, склонившимся над ноутбуками. Он взглянул на часы и решил, что, пожалуй, поздновато звонить Анне в Англию и подтверждать обещание с утра забрать сына к себе. Алекс решил еще раз попробовать дозвониться до отца, несмотря на поздний час. Он нажал кнопку быстрого набора и принялся ждать. В трубке раздался щелчок: включился автоответчик. Был субботний вечер, и Алекс подумал, что отец с Уиллом наверняка засиделись где‑нибудь за разговорами.
Он слегка нахмурился и спокойным голосом надиктовал второе послание: «Папа, я представления не имею, получил ли ты мое первое сообщение: на моем мобильнике здесь неважный роуминг, и речевую почту принять не удается. Но если получил, то знаешь, что конференция вчера вечером затянулась и мы решили не лететь. Я и еще несколько человек переночевали у нашего коллеги в его доме в Нью‑Джерси, но сейчас я уже в "Кеннеди", и рейс ожидается по расписанию. Прости за опоздание, но завтрашний обед на мне, как и договаривались. Звонила моя секретарша, поэтому мне ненадолго придется заглянуть в Хэффилд, но моя машина сейчас в Хитроу. По дороге домой я заскочу к Анне и заберу Макса. К полудню приедем». Алекс умолк, сожалея, что вынужден общаться с автоматом, а не с живым человеком. Он улыбнулся, и его голос слегка изменился: «Привет, Уилл! Думаю, ты уже приехал или вчера, или сегодня, и вы, наверное, на ночь глядя отправились куда‑нибудь ужинать. Завтра увидимся. Мы с Максом по тебе скучали. Прибереги для меня стаканчик хорошего винца! Спокойной вам ночи».
Накануне Алекс успешно боролся с усталостью, надеясь перекинуться с братом хоть парой слов, но потом понял, что настолько измотан, что буквально засыпает на ходу. За последние четыре дня он ни минуты не отдыхал, а вечерами засиживался на корпоративных пирушках. К тому же его страшил ночной перелет: Алекс не умел спать в самолете из‑за давней привычки дремать вполглаза на работе. За годы ночных дежурств и восемнадцатичасовых смен в интернатуре он привык не проваливаться в сон, а лишь клевать носом, прислушиваясь к каждому постороннему звуку. Впрочем, бизнес‑класс заранее радовал его комфортом, а угощение и фильмы должны были хотя бы отчасти заменить нормальный отдых.
Сегодня расслабиться тоже не удалось, потому что его временем распоряжался не он сам, а коллега‑биохимик, из лучших побуждений взявшийся показать гостям прелести осенней поры в округе Риджвуда. Ее пик уже прошел, но природа еще не утратила очарования, и после трехдневного пребывания в конференцзале с киноэкраном, блокнотами и водой из бутылок, без естественного освещения и свежего воздуха медики смогли оценить ее по достоинству. И деревья, и вся компания располагали к себе, к тому же у Алекса осталось время на то, чтобы поймать такси на Пятой авеню и выбрать Максу подарок в прославленном магазине игрушек «ФАО‑Шварц». Завтра можно будет перевести дух, пройти не спеша по их мирной деревушке, мимо поля для крикета и раздевалки с соломенной крышей к уже ставшему родным пабу, который мама особенно любила, и отметить там надвигавшийся тридцать четвертый день рождения.
Впервые за много лет они соберутся чисто мужской компанией. Интересно, придет ли Шан – хотя бы для того, чтобы проверить, есть ли еще надежда им с Уиллом помириться. Однако отец накануне проговорился, что она не ответила на его приглашение. Странно: Шан всегда такая учтивая. Алекс понял, что она ждала звонка и просьбы прийти от самого Уилла – и совершенно напрасно. Ему подумалось, что Анна тоже могла бы поучаствовать. Они развелись два года назад, но до сих пор часто виделись: она терпела его ради Макса. Тем не менее Анна тоже по каким‑то своим причинам отказалась. Но горше всего будет ощущать отсутствие мамы. Добрая, всепрощающая мать была для них как твердыня: объединяла их и в ссорах, и в огорчениях, беспристрастно поддерживая всех сразу.
Теперь отец молча справлялся сам, с головой уходя в работу; он служил сельским адвокатом и за свое добросердечие пользовался всеобщим уважением. Понемногу он свыкся с одиночеством и теперь избегал задушевных бесед. Вначале Алекс и Уилл старались почаще навещать его, но если отец и испытывал от этого какое‑то облегчение, то им об этом не говорил. В доме прибиралась женщина из их деревни, по выходным отец возился в саду, но огонь в очаге угас окончательно. И в них всех отчасти тоже, подумалось Алексу.
Зато завтра все повеселятся! Уилл вернулся, а с ним скучно не бывает. «Уилл, умоляю, не надо сцен!» При этой мысли Алекс весело ухмыльнулся про себя, забрал сумки и пальто и направился к таможенному контролю. За пару месяцев они с Максом уже привыкли к пребыванию Уилла в лондонской квартире Алекса, и завтрашний день обещал быть исключительно приятным.
* * *
Вероятно, он на какое‑то время отключился, а теперь очнулся. Вокруг в мрачном танце двигались чьи‑то фигуры, напомнив Уиллу трагедийные постановки в театре «Глобус» – они обычно заканчивались зловещей сценой. Он вспомнил о пальто ангела. На витраже в Шартре он видел нечто подобное: там на человека тоже напали, а потом кто‑то дал ему накидку. Жаль, что смысл той истории теперь забылся, как и содержание многих библейских притч; в памяти сохранилась лишь их значимость для истории искусства – одного из увлечений Уилла. Но так или иначе, в классике он разбирался куда лучше, чем в бесчисленных библейских притчах – сюжетных основах для витражей бесчисленных церквушек. На память приходили и Санта Фина в Сан‑Джиминьяно, и Санта Лючия на Сицилии, но самаритяне и блудные сыновья сплетались в его сознании в один клубок с соловьями и нивами. Сейчас все эти несовместимые образы вдруг обрели для Уилла и суть, и смысл.
Приотворилась дверь, в нее проник свет. Уилл снова услышал того ангела – ему отрывисто отвечал тихий мужской голос, кажется, с легким акцентом. Затем дверь закрылась, и снова все стихло. «Сколько суеты, – подумал Уилл. – Чего ради все ходят вокруг меня на цыпочках?» Он хотел потрогать ключик, висевший на шее, чтобы убедиться в его сохранности, но – вот чудеса! – рука не желала ему повиноваться. «Они меня чем‑то накачали, – сообразил Уилл, – вся эта Алексова братия!» И он не стал тревожиться из‑за этого. Уилл решил обратиться к силуэту, плавно двигавшемуся возле, и расспросить, где он сейчас и что вообще происходит, но слова замерли на губах – он не мог исторгнуть ни звука. Наверное, стоило расстроиться по этому поводу, но Уилл чувствовал такую безмятежность и покой, что с готовностью позволил себе погрузиться в белые облака простынь, а его сознание отправилось блуждать наудачу. На удачу.
Где‑то рядом тихо разговаривал отец – когда он успел прийти? Уилл улыбнулся, больше про себя. Генри обращался к кому‑то в комнате, совершенно не замечая, что сын изо всех сил прислушивается, хотя не может разобрать слов. Уилл по привычке думал на итальянском (или все же на французском?) и никак не мог сосредоточиться на вопросах отца. Его не отпускали разнородные впечатления: сицилийская жара, запах лимонов, восхитительный вкус вина со склонов Этны… Но приятнее всего было вспоминать лодочную экскурсию на Фонте‑Чиане и сочные побеги папируса, растущие из воды. С ним поехала хорошенькая сицилийская девушка – нет, она была из Тосканы, – и они одни‑одинешеньки ждали лодку, несмотря на разгар сезона. Солнце палило нещадно; они делились запасами воды, хлеба и фруктов друг с другом и с лодочником. Густые волосы девушки, черные, пушистые, пахнущие цветами лимона, развевались на теплом ветру. На ужасно плохом итальянском Уилл пытался объяснить ей, что дельфинам было бы раздолье порезвиться в ее волнистых волосах, а она, мешая родной язык с английским, поведала ему историю о нимфе, за которой погнался Альф, древний поток. Нимфа смогла избежать его притязаний только с помощью Артемиды – та превратила ее в источник. Но поток все же настиг ее и заключил в объятия, и вода в них обоих стала соленой от такой нескромности. Это случилось прямо здесь, уверяла девушка. Уилл так и не понял, приглашала ли она его к «нескромным объятиям» или, наоборот, увещевала не гневить богиню, но в целом день удался во всех смыслах. До своего последнего часа Уилл будет вспоминать его очарование и целомудренную чувственность.
Генри Стаффорд неосознанным движением запустил длинные пальцы в седую, но по‑прежнему густую шевелюру, словно пытался и сам найти где‑нибудь убежище.
– Мы ссорились. Как все это бессмысленно…
– Мистер Стаффорд, – обратилась к нему стоявшая рядом женщина в белом халате, – не надо вспоминать о неприятном. Поверьте, это совершенно бесполезно – и для вас, и для него. Лучше поговорите с ним: мы не можем наверняка знать, что воспринимают люди в коме. Считается, что слух остается до последнего. Он сейчас знает вещи, которые недоступны нашему с вами пониманию, которые за гранью… Я очень в это верю.
– Он расспрашивал о родословной матери, об этом дурацком ключе… – Генри уставился на свою ладонь. – А я отказывался об этом говорить. Я рационалист – и, боюсь, неисправимый. Он уехал на все лето: вспылил и сбежал с досады на меня. А сегодня он должен был вернуться. Я хотел объясниться с ним вечером, побеседовать о матери… Это была удивительная женщина, мудрая, как никто из нас. Конечно, он по ней скучает. И мы все тоже. Почему же я сразу не рассказал ему все, что он просил!
Рут Мартин тоже было не занимать мудрости: годы работы в отделении интенсивной терапии научили ее быть внимательной к родным пациента – они нуждались в психологической поддержке даже больше, чем сам пациент. Последняя компьютерная томография не внушала надежд, но доктору хотелось помочь отцу пострадавшего пережить последние мрачные часы неопределенности.
– Значит, рассказывайте сейчас! Он выслушает от вас что угодно; может, ваш голос для него – самый желанный.
Но Уилл слышал только собственный голос, неимоверно оглушительный – вероятно, он хотел докричаться до брата: «Сэнди, quel âge auras tu demain?[12]Ты вроде бы Дева? Как и Астрея…[13]Она последней из богинь покинула эту землю…» Уилл не мог объяснить, какая между ними связь, и стал торопливо взбираться по горному склону. Над жерлом вулкана вилась струйка дыма. Он почти выбился из сил, но непременно хотел посмотреть, какой вид открывается с вершины, хотел прикоснуться к вулканической мощи. Он вспомнил, как Деметра облазала Этну в поисках дочери: он должен уведомить ее, что отыскал беглянку. Где он вычитал фразу: «Если ваша душа стремится в Индию, жаждет пересечь океан, то осуществить это можно в один миг»? Теперь позабыл. Его разум рыскал по необъятным неласковым просторам, называемым памятью. Это говорил Бруно – Уилл увидел его лицо.
Он взобрался к самой вершине, но воздух здесь оказался чистым и пах вовсе не серой, как ожидал Уилл, а липовым и виноградным цветом. И розами. Ш‑ш! Отец что‑то говорит ему, но слова лишь на мгновение обретают форму, а потом рассыпаются на осколки. Чья‑то речь заглушает их. «Живые существа не умирают; подобно всем сложным организмам, они просто распадаются. Это больше похоже на растворение, а не на смерть. Но распад означает не разрушение, а лишь обновление. Ибо что такое в конечном итоге жизненная энергия?»
Генри казалось, что сын не слышит его, но он упорно не умолкал:
– Насколько мне известно, это был выдающийся человек. И метафизика не единственное увлечение в его жизни, о котором стоит упомянуть. Он известен и как математик, и как ученый и переводчик. Между прочим, он был шпионом под покровительством Уолсингема;[14]предполагают, будто он первым присвоил себе шифр 007. Он владел богатейшей библиотекой во всей Англии. Но запомнили его именно как астролога королевы Елизаветы – человека, общавшегося с духами или пытавшегося общаться. Мне на это не хватало выдержки, но твоя мать была более гибкой; мы просто избегали таких тем. Она уступала моему пожеланию. Какие бы гены ни были в тебе намешаны, от Джона Ди ты, конечно же, многое перенял, Уилл: и изящество, и дарования, и, наверное, саму склонность к мистике. Я думаю, этот ключ должен открывать что‑то, принадлежавшее ему.
Не обращая внимания на медицинскую аппаратуру, из‑за которой сын казался таким далеким и недосягаемым, Генри сжал его руку, лежавшую на одеяле. Волосы у Уилла были чистые, аккуратно подстриженные, а лицо – загорелое и прекрасное; но даже загар не скрывал устрашающей бледности. Может, он и слышал, что говорил отец, – он и сам толком не знал. В этот момент он осознавал себя сразу в нескольких местах: он стоял в центре лабиринта, блаженно объятый ароматом роз, залитый светом, – и одновременно на вершине Этны, у самого жерла, вдыхая воздух, напоенный лимонным благоуханием, в ласке лучей, в томной теплыни. «Kennst du das Land, wo die Zitronen bluhn?»[15]– пришла ему мысль. «Знаешь ли ты край, где лимоны цветут?» Как же он ошибся! Сколько времени потрачено впустую вместо того, чтобы выучить как следует хоть один язык, а не эти кусочки и обрывки. Для общения с человеком другой эпохи и культуры явно маловато. Как можно надеяться увидеть мир глазами собеседника, если не можешь высказать серьезное умозаключение? Слово – вот главное, понял Уилл.
– Додона. Дельфы. Делос.[16]
Перед его мысленным взором появился треугольник, образованный этими священными местами, а потом Уилл присмотрелся к узорной гравировке на своем ключике. В центре спирали блестела жемчужинка. Почему же он раньше не замечал рисунка? Уилл стискивал в руках кожаный, теплый на ощупь предмет – оказалось, темный старинный фолиант. Он перевернул его обложкой вверх, но глаза не сразу разобрали название, вытисненное золотом. А, да это «Книга старого монарха». С другой стороны обложки над рисунком – олень и треугольник,[17] – сделанным материнской рукой, значилось: «Диана Стаффорд».
По щеке Генри катилась слеза, но он не извинялся. А Уилл все плыл по благоуханному морю света. Он по‑прежнему не утратил шутливого настроя; все вокруг напоминало Рай в дизайнерском решении «Муджи» – в белых тонах, просторный и прелестный. Уилл изо всех сил стукнул отца по плечу – по крайней мере, вложил в удар все свои мыслительные способности – и проговорил окаменевшими губами: «Но слез твоих, жемчужных слез ручьи, как ливень, смыли все грехи твои».[18]
Генри Стаффорд взял с прикроватной тумбочки объемистый конверт, стиснул в кулаке ключик и вышел из палаты, где ощущался неуловимый запах работающей аппаратуры.
– Мелисса, давай‑ка я отвезу тебя домой. Ты весь вечер здесь просидела – молодец, что осталась…
Он потерянно умолк, и девушка крепко сжала его плечо, сказав только: «Спасибо». Она чуть‑чуть знала мистера Стаффорда: бывало, он просил ее мать напечатать для него материалы. Но сегодня им пришлось вместе проехать немалое расстояние, и обычное давнее знакомство стало дружбой.
Дорога домой из Уинчестерской больницы, куда Генри привозил жену сначала рожать обоих сыновей, а потом умирать, занимала около двадцати минут. Им обоим неплохо было бы теперь поспать. Генри радовался, что Мелисса составит ему молчаливую компанию. Кроме его серого «БМВ» на больничной парковке оставалась всего одна машина, и, что удивительно, ее обладатель умудрился помешать Генри – очевидно, в спешке, – поскольку его синяя «ланчия» наполовину перегородила выезд с площадки. Генри предпочел осторожно объехать ее, нежели отправляться на поиски владельца, которому, возможно, хватало других забот. После нескольких минут маневров они наконец выехали за пределы больницы.
Избыточная экипировка проверяющего на паспортном контроле подтверждала, что 11 сентября оставило по себе долгий след. Пистолет, фуражка, застывшее лицо – чиновник вглядывался в Алекса так, словно тот представлял собой совокупную террористическую угрозу для безопасности США. Мигнули огоньки, загудел компьютер, и офицер подозрительно прищурился. Наконец на его суровую физиономию вернулось доброжелательное выражение, и он вручил Алексу паспорт, не прибавив ни слова к формальному «Счастливого пути».
Алекс в этот момент с отсутствующим видом обдумывал, что будет рассказывать студентам на лекции, посвященной современным взглядам на межклеточную коммуникацию. Он рассеянно направился к стойке досмотра багажа, положил портфель на транспортер и вслед за очередным пассажиром прошел через сканер – все это совершенно машинально. Раздался прерывистый сигнал. Некто в безукоризненном костюме, стоящий позади Алекса в той же очереди из нескольких человек, пристально рассматривал его. Теперь и другие тоже стали оборачиваться. Алексу, чье сознание и действия были парализованы усталостью, весь эпизод казался сюрреалистичным, словно во сне.
Тишину нарушил резкий голос одного из таможенников: «Выньте все из карманов, сэр», и Алекс понял, что обращаются именно к нему.
– Выложите сдачу на блюдце и проверьте еще раз.
Алекс сообразил, что офицер испытывает на нем своеобразный нью‑йоркский юмор, который, по мнению проверяющего, все равно недоступен пониманию приезжего. Совершенно спокойно он пошарил в карманах пальто и выудил из одного горсть монет, а из другого – пластиковый пакет с книгой. Таможенник взял пакет, заглянул в него и показал содержимое напарнику, затем жестом предложил Алексу выложить монетки на лоток рядом с книжкой. Алекс на всякий случай прибавил к ним свой мобильник.
– Extraordinario, este libro,[19] – пробормотал второй чиновник едва слышно, почти беззвучно, оставив Алекса в сомнении, не послышались ли ему эти слова.
Они на мгновение встретились взглядом, и у Алекса появилось ощущение взаимной причастности к некой тайне. Затем на него вновь обрушилась лавина звуков, рядом надрывался все тот же тревожный сигнал, и первый проверяющий – теперь уже с каменным лицом – попросил Алекса еще раз пойти через сканер. Тот повиновался, по‑прежнему мирно улыбаясь второму таможеннику, как вдруг в мгновенном озарении извлек из внутреннего пиджачного кармана авторучку.
– Вот она, попалась, нарушительница. – Вид у старшего проверяющего был весьма довольный: ни дать ни взять агент ФБР, только что раскрывший серьезный криминальный случай. – Боюсь, придется нам отобрать ее у вас, сэр.
Вокруг сканирующей установки нарастал ропот: ожидающие своей очереди пассажиры были недовольны задержкой. Алекс увидел себя будто откуда‑то со стороны – он пожимал плечами с явной досадой: эту ручку мама подарила ему несколько лет назад, когда ему предложили преподавать в Кембридже, и он не собирался возвращаться домой без нее. Алекс примирительно взглянул в глаза проверяющему, пытаясь сгладить нарастающее напряжение.