“Семилетняя девственница, продается за пятьсот монет”.
Никто не учил стоявшую на Анталийском невольничьем рынке девочку читать, но она столько раз слышала эти слова от проходящих мимо мужчин, что могла распознать почти каждую буковку, написанную на тяжелой деревянной табличке, висевшей на ее шее.
То утро ничем не отличалось от остальных. Девочка стояла на коленях на все том же колючем ковре, в той же позе, в которой заставлял стоять ее хозяин с первого дня, когда приволок ее на рынок. В маленьких ручках была та же унизительная табличка, едва прикрывавшая наготу и склоненную на грудь голову ребенка. “Никогда не смотри им в глаза, — приказывал он. — Если только сами не попросят. А если все-таки смотришь, то делай это так, чтобы им было понятно — ты не забываешь о том, что ты всего лишь вещь”.
Она смотрела, как туда сюда снуют мужские бабуши[1]. Они часто останавливались перед ней и говорили о маленькой рабыне так, словно она была слишком глупа, чтобы их понять. Красно-коричневые бабуши и белейшие шаровары, на фоне которых покрытый мусором и экскрементами пол выглядел еще грязнее. Вокруг нее часто кружил хозяин — самое темное пятно в поле ее зрения. Каждый шрам на ее спине начинал пульсировать, когда он подходил поближе с заткнутым за пояс кнутом.
— Пятьсот монет — что за безумная цена, — часто слышала она возгласы проходящих мимо. — Это же всего лишь отродье!
— Именно поэтому, — отвечал он. — Вы себе даже не представляете сколько может стоить семилетняя девственница в Анталии. Особенно такая, которая столько повидала, как моя. Это вполне справедливая цена.
Иногда чьи-нибудь пальцы проникали под завесу черных волос, заслонявших лицо, чтобы ухватить девочку за подбородок. Когда ее заставляли поднять глаза, она чуть не плакала от ослепляющего Солнца и пыталась смотреть куда угодно, только не на стоящего перед ней.
— Неплохо. Она будет красавицей, вот только дал бы ты ей еще подрасти, и тогда сможешь выручить целое состояние. Сейчас никто не будет тебе платить пятьсот монет.
Хозяин хмурил брови, часами ворчал после ухода потенциальных покупателей, а вернувшись домой, кнутом выбивал из девочки все, что она могла услышать за день. Девочка едва чувствовала боль — многочисленные шрамы ложились один на другой и спина почти превратилась в дубленую кожу. Урок она усвоил твердо: ничего не слышать, никого не видеть, ничего не говорить, ничего не чувствовать…
Рабство в Турции было отменено еще полвека назад, но если есть кто-то, заинтересованный в покупке человека, то он всегда найдет то, что ему нужно. Большинство уже родились рабами и знали, что останутся ими до конца своих дней. Для тех, кто пытался сбежать, пощады не было. Богатые европейцы, появлющиеся в Анталии, тоже не особо спешили довести до сведения властей о происходящем на дальнем побережье Средиземного моря. Мир предпочитал хранить молчание и не вмешиваться, в то время как дети и внуки греков, похищенных когда-то на Хиосе[2] турецкими войсками, жили лишь воспоминаниями о прежний временах. Прабабушка девочки была одной из многих крестьянок, насильно уведенных из родных мест далекой весной 1822 года[3], когда греки посмели возмечтать о своей независимости. Она забеременела незадолго до начала военных действий и была вынуждена родить прямо на улице на том самом рынке. Ее хозяин был ужасно недоволен, найдя женщину мертвой рядом с визжащей новорожденной, беспокоящей своими воплями остальных торговцев. Малышка тут же заняла свое место среди остального товара, годы спустя тоже самое сделала ее дочь, в жилах которой текла кровь неизвестного турка, который не захотел платить установленную сутенером цену за полученное удовольствие. Именно она стала матерью нынешней девочки, у которой не осталось никого в целом свете, никто не прикасался к ней, кроме тех мужчин, которые наблюдали, как она танцует обнаженной в доме своего хозяина. Они утопали в подушках, попыхивая кальянами, и пожирали ее взглядами подведенных глаз, строя предположения о том, каким станет ее тельце.
В тот день мысли увлекли девочку далеко от рынка. Немного осоловевшая от палящего солнца, она почти засыпала, когда женский голос вырвал ее из полузабытья. Женщины не часто появлялись в подобных местах, поэтому удивлению не было предела, когда обладательница воркующего голоска остановилась рядом с торговцем. Девочка знала, что ей не позволено поднимать голову, поэтому увидела она лишь появившиеся прямо перед ней белые кожаные туфли, в которых наверняка было ужасно жарко. Снова послышался ее голос, говорящий на неведомом девочке языке и в поле зрения девочки вскоре появилась еще пара обуви, на этот раз это были отполированные до блеска мужские ботинки, сиявшие на Солнце так, что девочка моргнула. Неужели они смотрят на нее?
— Четыре на правой и три на левой. Волосы и глаза черные, словно ночь, — произнес мужской голос на почти идеальном арабском. — Думаю, мы нашли ее.
Девочка притихла. Медленно, почти против воли, робкий взгляд покинул следы сотен бабушей на песке под ногами, потихоньку скользнул вверх и наткнулся на пару улыбающихся европейцев: она держала его под руку, он держал в руке трость с серебряным наконечником. Никогда в своей жизни она не видела таких бледнолицых людей. Женщина была не слишком красива, но обладала глазами цвета моря и была одета в очаровательное белое платье с кружевными рукавами и соломенную шляпку, украшенную тесьмой. А мужчина… от его вида у девочки перехватило дыхание. Высокий, светлые, почти как у альбиноса, волосы, напомаженные и зачесанные назад, изогнутые усы над любезной улыбкой. И улыбался он именно ей.