Меня завербовали в качестве американского агента в 1939 году, за три
года до вступления Америки в войну. Меня завербовали весенним днем в
Тиргартене в Берлине.
Месяц назад я женился на Хельге Нот. Мне было двадцать шесть.
Я был весьма преуспевающим драматургом и писал на языке, на котором я
пишу лучше всего, -- на немецком. Одна моя пьеса, "Кубок", шла в Дрездене и
в Берлине. Другая, "Снежная роза", готовилась к постановке в Берлине. Я как
раз кончил третью -- "Семьдесят раз по семь". Все три пьесы были в духе
средневековых романов и имели такое же отношение к политике, как шоколадные
\'eclairs.
В этот солнечный день я сидел в пустом парке на скамейке и думал о
четвертой пьесе, которая начала складываться в моей голове. Само собой
появилось название "Das Reich der Zwei" -- "Государство двоих".
Это должна была быть пьеса о нашей с Хельгой любви. О том, что в
безумном мире двое любящих могут выжить и сохранить свое чувство, только
если они остаются верными государству, состоящему из них самих, --
государству двоих.
На скамейку напротив сел американец средних лет. Он казался глуповатым
болтуном. Он развязал шнурки ботинок, чтобы отдыхали ноги, и принялся читать
чикагскую `Санди трибюн' месячной давности.
На аллее, разделявшей нас, появились три статных офицера СС.
Когда они прошли мимо, человек отложил газету и заговорил со мной на
гнусавом чикагском диалекте.
-- Красивые мужчины, -- сказал он.
-- Пожалуй, -- ответил я.
-- Вы понимаете по-английски? -- спросил он.
-- Да.
-- Слава богу, нашелся человек, понимающий по-английски. А то я чуть
было не спятил, пытаясь найти, с кем бы поговорить.
-- Вот как?
-- Что вы думаете обо всем этом? -- спросил он. -- Или считается, что
|
|
надо обходить такие вопросы?
-- О чем "об этом"? -- спросил я.
-- О том, что творится в Германии. Гитлер, евреи и все такое.
-- Все это от меня не зависит, и я об этом не думаю, -- ответил я.
-- Это не ваш навар?
-- Простите? -- сказал я.
-- Не ваше дело?
-- Вот именно.
-- Вы не поняли, когда я сказал навар вместо дело? -- спросил он.
-- Разве это обычное выражение? -- спросил я.
-- В Америке -- да. Не возражаете, если я пересяду, чтобы не кричать,
-- Если угодно, -- сказал я.
-- Если угодно, -- повторил он, пересаживаясь на мою скамью. -- Так мог
бы сказать англичанин.
-- Американец, -- сказал я.
Он поднял брови.
-- Неужели? Я пытался отгадать, не американец ли вы, но решил, что нет.
-- Благодарю, -- сказал я.
-- Вы считаете, что это комплимент, и поэтому сказали "благодарю"? --
сказал он.
-- Не комплимент, но и не оскорбление. Просто мне это безразлично.
Национальность просто не интересует меня, как, наверное, должна была бы
интересовать.
Казалось, это его озадачило.
-- Хоть это меня и не касается, но чем вы зарабатываете себе на жизнь?
-- сказал он.
-- Я писатель, -- сказал я.
-- Неужели? Какое совпадение! Я как раз сидел здесь и думал: из того,
что вертится у меня в голове, можно было бы написать неплохую шпионскую
историю.
-- Вот как? -- сказал я.
-- Я могу подарить ее вам, -- сказал он. -- Я никогда ее не напишу.
-- Мне бы справиться с собственными планами, -- сказал я.
-- Да, но со временем вы можете истощиться, и тогда вам пригодится этот
мой сюжет, -- сказал он. -- Понимаете; есть молодой американец, который так
|
|
долго жил в Германии, что практически стал немцем. Он пишет пьесы на
немецком, женат на прелестной актрисе-немке, знаком со многими
высокопоставленными нацистами, которые любят болтаться в театральных кругах.
-- И он пробубнил несколько имен нацистов -- более значительных и помельче,
которых мы с Хельгой прекрасно знали.
Не то чтобы мы с Хельгой были без ума от нацистов. Но и не могу
сказать, что мы их ненавидели. Они были наиболее восторженной частью нашей
публики, важными людьми общества, в котором мы жили.
Они были людьми.
Только ретроспективно я могу думать, что они оставили за собой страшный
след.
Честно говоря, я и сейчас не могу так о них думать. Я слишком хорошо
знал их и слишком много сил положил в свое время на то, чтобы завоевать их
доверие и аплодисменты.
Слишком много.
Аминь.
Слишком много.
-- Кто вы? -- спросил я у человека в парке.
-- Разрешите мне сначала кончить мой рассказ,-сказал он. -- Этот
молодой человек знает, что надвигается война, понимает, что немцы будут на
одной стороне, а американцы на другой. И этот американец, который до сих пор
был просто вежлив с нацистами, решает сделать вид, что он сам нацист,
остается в Германии, когда начинается война, и становится очень полезным
американским шпионом.
-- Вы знаете, кто я? -- спросил я.
-- Конечно, -- сказал он. Он вынул бумажник и показал мне удостоверение
Военного ведомства Соединенных Штатов на имя майора Фрэнка Виртанена, без
указания подразделения.
-- Вот кто я, -- сказал Фрэнк Виртанен. -- Я предлагаю вам стать
агентом американской разведки, мистер Кемпбэлл.
|
|
-- О боже, -- сказал я с раздражением и обреченностью. Я весь поник.
Потом я снова выпрямился и произнес: -- Смешно. Нет, черт возьми, нет.
-- Ладно, -- сказал он. -- Я не особенно огорчен, ведь вы дадите мне
окончательный ответ не сегодня.
-- Если вы воображаете, что я пойду сейчас домой, чтобы это обдумать,
вы ошибаетесь. Домой я пойду, чтобы вкусно поесть с моей очаровательной
женой, послушать музыку, заняться с женой любовью, а потом спать как убитый.
Я не солдат, не политик. Я человек искусства. Если придет война, я ей не
помощник. Если придет война, я буду продолжать заниматься своим мирным
делом.
Он покачал головой.
-- Я желаю вам всего самого лучшего, мистер Кемпбэлл, -- сказал он, --
но эта война вряд ли кого-нибудь оставит за мирным делом. И как ни грустно,
но я должен сказать, что чем ужаснее будут дела нацистов, тем меньше у вас
будет шансов спать по ночам как убитый.
-- Посмотрим, -- натянуто сказал я.
-- Правильно, посмотрим, -- сказал он. -- Вот почему я сказал, что вы
дадите мне окончательный ответ не сегодня. Вы должны дойти до него сами.
Если вы решите ответить "да", вам надо будет действовать совершенно
самостоятельно, сотрудничать с нацистами, стремясь добиться как можно более
высокого положения.
-- Прелестно! -- сказал я.
-- Да, в этом есть своя прелесть, -- сказал он. -- Вы должны стать
настоящим героем, в сотни раз храбрее любого обыкновенного человека.
Тощий генерал вермахта и толстый штатский с портфелем шли мимо нас,
возбужденно разговаривая.
-- Здрасьте, -- сказал им дружелюбно майор Виртанен. Они высокомерно
фыркнули и прошли дальше.
-- С началом войны вы добровольно пойдете на то, что вы конченый
человек. Даже если вас не схватят во время войны, вы обнаружите, что ваша
репутация погибла и вообще вам не осталось ради чего жить.
-- Вы описали все это очень заманчиво, -- сказал я.
-- Я думаю, есть шанс сделать это заманчивым для вас, -- сказал он. --
Я видел пьесу, которую вы сейчас поставили, и читал другую, которую
собираетесь ставить.
-- Да? И что вы из них узнали?
Он улыбнулся.
-- Что вы обожаете чистые сердца и героев, что вы любите добро,
ненавидите зло и верите в романтику.
Он не назвал главной причины, по которой можно было ожидать, что я
пойду по этому пути и стану шпионом. Главная причина в том, что я бездарный
актер. А как шпион такого сорта, о котором шла речь, я имел бы великолепную
возможность играть главные роли. Я должен был, блестяще играя нациста,
одурачить всю Германию, и не только ее.
И я действительно всех одурачил. Я стал вести себя как человек из
окружения Гитлера, и никто не знал, каков я на самом деле, что у меня
глубоко внутри.
Могу ли я доказать, что я был американским шпионом? Главное
свидетельство тому -- моя невредимая лилейно-белая шея. И это единственное
свидетельство, которое у меня есть. Те, кто обязан доказать мою виновность
или невиновность в преступлениях против человечности, при- глашаются
тщательно ее обследовать.
Правительство Соединенных Штатов не подтверждает и не отрицает, что я
был его агентом. Не так уж и много, что оно не отрицает такой возможности.
Однако оно тут же отнимает у меня эту зацепку, отрицая, что человек по имени
Фрэнк Виртанен вообще когда-нибудь служил в каком-нибудь правительственном
учреждении. Никто, кроме меня, не верит в его существование. Поэтому я в
дальнейшем часто буду называть его Моей Звездно-Полосатой Крестной. Среди
многого, что поведала мне Моя Звездно-Полосатая Крестная, были пароль и
ответ, по которым я мог опознать своих связных, а они меня, если начнется
война.
Пароль был: "Ищи новых друзей".
Ответ: "Но старых не забудь".
Мой здешний адвокат -- ученый-юрист господин Алвин Добровитц. Он, в
отличие от меня, вырос в Америке. Мистер Добровитц сказал мне, что пароль и
ответ -- часть песни идеалистической организации американских девушек,
которая из-за цвета своей формы называется "Коричневые".
Полностью этот куплет, по словам Добровитца, звучит так:
Ищи новых друзей,
Но старых не забудь.
Помни -- старый друг
Лучше новых двух.