Поначалу я врал Крафту, кто я и чем занимался. Но вскоре наша дружба
так углубилась, что я рассказал ему все.
-- Это так несправедливо! -- сказал он. -- Это заставляет меня
стыдиться, что я американец. Почему правительство не выступит и не скажет:
"Послушайте! Этот человек, на которого вы плюете, -- герой". -- Он
негодовал, и, судя по всему, его негодование было искренним.
-- Никто не плюет на меня, -- сказал я, -- Никто даже не знает, что я
еще жив.
Он горел желанием прочесть мои пьесы. Когда я сказал ему, что у меня
нет текста ни одной из них, он заставил; меня пересказать их ему сцена за
сценой -- сыграть их для него.
Он сказал, что считает их великолепными. Возможное он был искренен. Не
знаю. Мои пьесы казались мне слабыми, но, возможно, ему они нравились.
По-моему, его волновало искусство как таковое, а не то, что я сделал.
-- Искусство, искусство, искусство, -- сказал он мне однажды вечером.
-- Не знаю, почему мне понадобилось так много времени, чтобы осознать его
важность. В юности я, как ни странно, его презирал. Теперь, когда я о нем
думаю, мне хочется упасть на колени и плакать.
Была поздняя осень. Опять настал сезон устриц, и мы поглощали их
дюжинами. Я был знаком с Крафтом уже около года.
-- Говард, -- сказал он, -- будущие цивилизации, цивилизации лучшие,
чем наша, будут судить о людях по их принадлежности к искусству. Если
какой-нибудь археолог обнаружит чудом сохранившиеся на городской свалке наши
работы, твои и мои, судить о нас будут по их качеству. Ничто другое не будет
иметь значения.
-- Гм-м... -- сказал я.
-- Ты должен снова начать писать. Подобно тому, как маргаритки цветут
маргаритками, а розы розами, ты должен цвести как писатель, а я как
художник. Все остальное в нас неинтересно.
-- Мертвецы вряд ли могут писать хорошо, -- сказал я.
-- Ты не мертвец, ты полон идей! Ты можешь рассказывать часами, --
сказал он.
-- Вздор! -- сказал я.
-- Не вздор! -- горячо возразил он. -- Все, что тебе нужно, чтобы снова
Писать, писать даже лучше, чем прежде, -- это женщина.
-- Что?
-- Женщина.
-- Откуда у тебя эта странная идея? -- спросил я. -- От пожирания
устриц? Сначала найди ты, а потом уж и я. Ну как?
-- Я слишком стар, чтобы женщина принесла мне пользу, а ты -- нет.
И снова, пытаясь отделить правду от лжи, я думаю, что это его
утверждение -- правда. Он действительно хотел, чтобы я снова начал писать, и
был убежден, что для этого нужна женщина.
-- Если ты найдешь женщину, -- говорил он, -- то и я почти готов на
унижение попытаться быть мужчиной.
-- У меня уже была одна.
-- У тебя она была когда-то. Это большая разница, -- сказал он.
-- Не хочу говорить об этом, -- сказал я.
-- А я все равно хочу.
-- Ну и говори, и разыгрывай свата, сколько твоей душе угодно, --
сказал я, вставая из-за стола. -- Спущусь вниз посмотреть, что там в
сегодняшней почте.
Он надоел мне, и я спустился вниз к почтовому ящику, просто чтобы
рассеять раздражение. Я вовсе не жаждал посмотреть почту. Я часто неделями
не интересовался, пришло ли мне что-нибудь. Единственное, что я обычно
находил в ящике, были чеки на дивиденды, извещения о собраниях акционеров,
всякая чепуха, адресованная владельцам почтовых ящиков, и рекламные брошюрки
о книгах и приборах, якобы полезных в области образования.
Почему я стал получать рекламы педагогических пособий? Однажды я
попытался устроиться учителем немецкого языка в одну из частных школ в
Нью-Йорке. Это было году в 1950-м.
Я не получил работы и даже не хотел этого. Думаю, я сделал это, просто
желая показать самому себе, что я еще существую.
Анкета, которую я заполнил, естественно, была полна вранья, была таким
нагромождением лжи, что школа даже не потрудилась уведомить меня об отказе.
Тем не менее мое имя каким-то образом попало в список возможных
преподавателей. Поэтому и приходили эти бесконечные рекламы.
Я открыл почтовый ящик, в котором было содержимое за три-четыре дня.
Там был чек от компании Кока-Кола, извещение о собрании акционеров
Дженерал моторс, запрос от Стандарт ойл в Нью-Джерси по поводу ведения моих
дел и рекламный предмет фунтов восемь весом, замаскированный под школьный
учебник. Он предназначался для тренировки школьников в перерывах между
занятиями. В рекламе говорилось, что физическая подготовка американских
детей ниже, чем у детей почти всех стран мира.
Но реклама этого странного предмета не была самой странной вещью в моем
почтовом ящике. Здесь были вещи гораздо более странные.
Одна -- письмо в конверте обычного размера из поста Американского
легиона им. Френсиса Донована в Бруклайне, штат Массачусетс.
Другая -- туго свернутая маленькая газета, посланная с Центрального
вокзала. Я сначала вскрыл газету. Оказалось, что это `Белый Христианский
Минитмен' [Минитмен (Minute Man) -- ополченец, солдат народной милиции,
образованной во время Войны за независимость в Америке, -- должен был за
считанные минуты прибывать на пункт сбора (отсюда название). В наше время М.
-- вооруженный член тайной фашистской организации, возникшей в США после
второй мировой войны.] -- непристойный, безграмотный, антисемитский,
антинегритянский, антикатолический злобный листок, издаваемый преподобным
доктором Лайонелем Дж. Д. Джонсом, Д. С. X.
Самый крупный заголовок гласил: "Верховный суд требует, чтобы
Соеданенные Штаты стали страной метисов!" Второй по величине заголовок
гласил: "Красный Крест вливает белым негритянскую кровь!" Эти заголовки,
едва ли могли меня поразить. Ведь именно этим я зарабатывал себе на жизнь в
Германии. Еще ближе к духу прежнего Говарда У. Кемпбэлла-младшего был
заголовок небольшой заметки в углу первой страницы: "В выигрыше от второй
мировой войны только международное еврейство".
Затем я открыл письмо из поста Американского легиона. В нем говорилось:
Дорогой Говард!