Мать и отец мои умерли. Говорят, они умерли от разбитого сердца. Они
умерли, когда им было за шестьдесят, в возрасте, когда сердца разбиваются
особенное легко.
Они не только не увидели конца войны, но и никогда больше не увидели
своего блистательного сыночка. Они не лишили меня наследства, хотя,
вероятно, у них был большой соблазн это сделать. Они завещали Говарду У.
Кемпбэллу-младшему, отъявленному антисемиту, перебежчику и радиозвезде,
акции, недвижимость, деньги и личное имущество на сумму, которая в 1945
году, когда завещание было официально подтверждено, составляла сорок восемь
тысяч долларов. Ценность всего этого барахла, пройдя через подъемы и
инфляции, выросла к настоящему времени в четыре раза, обеспечивая мне
ежегодную ренту в семь тысяч долларов.
Говорите обо мне что хотите, но я никогда не касался основного
капитала.
В послевоенные годы, когда я жил чудаком и затворником в Гринвич
Вилледж, я тратил примерно четыре доллара в день, включая квартирную плату,
и у меня даже был телевизор. Вся моя новая обстановка, как и я сам, состояла
из военных излишков -- узкая железная койка, одеяла цвета хаки со штампом
"USA", складные парусиновые стулья, военные котелки, служившие и кастрюлями,
и тарелками. Даже моя библиотека была в основном из военных излишков, ибо
досталась мне из развлекательного снаряжения для наших заокеанских частей.
В этом развлекательном снаряжении были и грампластинки, поэтому я
раздобыл, тоже из излишков, портативный граммофон, способный играть в любом
климате, от Берингова пролива до Арафурского моря. Покупая этот запечатанный
развлекательный товар как кота в мешке, я стал обладателем двадцати шести
пластинок "Белого Рождества" Бинга Кросби.
Мое пальто, плащ, куртка, носки и нижнее белье были тоже из военных
излишков.
Купив за доллар пакет первой медицинской помощи из военных излишков, я
стал обладателем и некоторого количества морфия. Стервятники, обожравшиеся
падалью на продаже военных излишков, смотрели на это сквозь пальцы.
У меня было искушение поколоться морфием, и если бы это приносило мне
радость, я смог бы, имея достаточно денег, поддерживать эту привычку. Но тут
я понял, что я уже наркоман.
Я не чувствовал боли.
Наркотиком, который помог мне пройти через войну, была способность
питать все свои эмоции только одним -- моей любовью к Хельге. Эта
концентрация эмоций в такой маленькой области, начавшаяся с иллюзии молодого
счастливого влюбленного, развилась в нечто, помешавшее мне спятить во время
войны, и наконец превратилась в постоянную ось, вокруг которой вращались все
мои мысли.
И поскольку Хельга считалась погибшей, я стал поклоняться смерти
истово, словно какой-то узколобый религиозный фанатик. Всегда один, я
поднимал за Хельгу тосты, говорил ей доброе утро, спокойной ночи, ставил для
не пластинки и плевал на все остальное.
И вот однажды, в 1958 году, после тринадцати лет такой жизни, я купил
из военных излишков набор для резьбы по дереву. Это были уже излишки не
второй мировой войны, а корейской войны. Он стоил три доллара.
Принеся его домой, я начал без всякой цели пробовать вырезать на палке
от швабры. Внезапно мне пришло в голову сделать шахматы. Я говорю о
внезапности, потому что был поражен своим энтузиазмом. Энтузиазм был так
велик, что я вырезал двенадцать часов подряд, десятки раз попадая острыми
инструментами в ладонь левой руки, и все никак не мог остановиться. Я был в
восторге и весь в крови, когда кончил. Результатом этой работы был прекрасны
набор шахматных фигур.
И еще один странный импульс возник у меня.
Я почувствовал непреодолимое желание показать кому нибудь, кому-нибудь
из живых, великолепную вещь, которую я сделал.
Возбужденный творчеством и выпивкой, я спустился вниз и вежливо
постучал в дверь соседа, не зная даже, кто он.
Моим соседом был хитрый, старик по имени Джордж Крафт. Это было одно из
его имен. На самом деле старика звали полковник Иона Потапов. Этот древний
сукин сын был русским агентом и работал в Америке непрерывно 1935 года.
Я этого не знал.
И он поначалу тоже не знал, кто я. Нас свела слепая удача. Поначалу в
этом не было никакой конспирации. Я постучал в его дверь, вторгся в его
жизнь. Если бы я не вырезал этих шахмат, мы бы никогда не встретились.
У Крафта -- я буду так называть его, потому что я так его воспринимаю,
-- было три или четыре замка на входной двери. Я заставил его открыть их
все, спросив, не играет ли он в шахматы. Это опять была слепая удача. Ничто
другое не заставило бы его открыть.
Люди, помогавшие мне в моих последующих изысканиях, между прочим,
рассказали мне, что имя Иона Потапов было хорошо известно по европейским
шахматным турнирам начала тридцатых годов. Он даже выиграл у гроссмейстера
Тартаковера в Роттердаме в 1931 году.
Когда он открыл дверь, я увидел, что он художник. Посередине гостиной
стоял мольберт с чистым холстом, а на всех стенах висели сногсшибательные
картины, написанные им.
Когда я говорю о Крафте, он же Потапов, я чувствую себя более уютно,
чем когда я говорю о Виртанене, он же бог знает кто. Виртанен оставил не
больший след, чем червяк, проползший по бильярдному столу. Свидетельства
существования Крафта есть повсюду. Сейчас, когда я об этом пишу, картины
Крафта стоят в Нью-Йорке по десять тысяч долларов за штуку.
У меня есть вырезка из Нью-Йорк геральд Трибюн от третьего марта,
примерно двухнедельной давности, в которой критик говорит о
Крафте-художнике:
"Вот, наконец, способный и благодарный наследник фантастической