Annotation
Действие романа «Жангада» происходит в Южной Америке. Герой, много лет скрывавшийся от бразильских властей под вымышленным именем, обвиняется в тяжком преступлении, к которому он не был причастен. В силу рокового стечения обстоятельств он не может доказать свое алиби.
Жюль Верн
Жангада
Карты
Часть первая
Лесной стражник
Человек, державший в руке документ, последние строчки которого представляли собой этот нелепый набор букв, внимательно перечитал его и глубоко задумался.
В документе было около сотни таких строк, даже не разделенных на слова. Как видно, он был написан много лет назад, ибо плотный лист бумаги, усеянный этими непонятными письменами, уже пожелтел от времени.
Однако на основе какого принципа были расставлены буквы? Ответить на такой вопрос мог только этот человек. Мы знаем, что существуют тексты, зашифрованные так же, как замки на современных несгораемых шкафах: они открываются одинаковым способом. Но чтобы найти к ним ключ, пришлось бы проделать миллиарды комбинаций, на что не хватило бы целой жизни отгадчика. Надо знать «слово», чтобы открыть замок с секретом, надо знать «шифр», чтобы прочесть такого рода криптограмму.[1] Вот почему, как мы увидим дальше, понять этот листок никому не удавалось, несмотря на самые хитроумные догадки, и притом при таких обстоятельствах, когда прочесть его было особенно важно.
Человек, перечитывавший документ, был простым «лесным стражников». В Бразилии лесными стражниками называют агентов полиции, разыскивающих беглых негров. Такая должность была установлена с 1722 года. В ту пору мысль о недопустимости рабства приходила в голову только редким человеколюбцам. Лишь более столетия спустя цивилизованные народы усвоили ее и стали проводить в жизнь. И хотя право быть свободным, принадлежать только себе — казалось бы, первое естественное право человека, однако прошли тысячелетия, прежде чем некоторые народы решились провозгласить эту благородную идею.
|
|
В 1852 году, когда происходило действие нашей повести, в Бразилии еще были рабы, а следовательно, и лесные стражники, которые за ними охотились. Особые экономические условия на время задержали здесь полное освобождение рабов, но негры уже имели право выкупать себя у хозяина, а дети их рождались свободными. Итак, уж недалек был день, когда в этой прекрасной стране величиной с три четверти Европы, среди десяти миллионов жителей не останется ни одного раба.
Несомненно и должности лесного стражника суждено было скоро исчезнуть, вот почему доходы, получаемые за поимку беглых негров, значительно уменьшились. И если в течение долгого времени, пока этот промысел был достаточно выгоден, в лесные стражники шли всевозможные авантюристы, главным образом из вольноотпущенников, отщепенцев, недостойных уважения, то понятно, что теперь тем более охотники на рабов принадлежали к последним отбросам общества, и, вероятно, человек, читавший документ, тоже не служил украшением малопочтенного отряда лесной полиции.
Торрес — так его звали — не был ни метисом, ни индейцем, ни негром, как большинство его сотоварищей, а белым, родившимся в Бразилии; он получил кое-какое образование, чего, впрочем, не требовала его теперешняя профессия. Однако его нельзя было считать одним из тех людей без роду и племени, каких немало встречается в далеких уголках Нового Света; если в те времена, когда бразильские законы еще запрещали занимать некоторые должности мулатам и вообще людям смешанной крови, на Торреса и мог распространиться этот запрет, то отнюдь не за происхождение, а лишь за его пороки.
|
|
Впрочем, сейчас Торрес находился не в Бразилии. Совсем недавно он перешел ее границу и вот уже несколько дней бродил по лесам Перу, раскинувшимся в верховьях Амазонки.
Торрес, человек лет тридцати, был крепко сложен, и треволнения довольно беспорядочной жизни не отразились на его внешности, ибо он обладал исключительной выносливостью и железным здоровьем.
Он был среднего роста, широкоплеч, с твердой походкой, с резкими чертами лица, сильно загоревшего под жгучим тропическим солнцем и обрамленного густой черной бородой. Его глубоко сидящие глаза под сросшимися бровями бросали быстрые и холодные взгляды, выдававшие врожденную наглость. Даже в те времена, когда жаркий климат еще не покрыл его кожу медным загаром, вы не увидели бы краски стыда у него на лице, его лишь искажала злобная гримаса.
Торрес был одет весьма неприхотливо, как все лесные бродяги. Платье его истрепалось от долгой носки; на голове криво сидела широкополая кожаная шляпа; грубые шерстяные штаны он заправлял в высокие, крепкие сапоги — самую прочную часть его туалета, а на плечах носил желтоватый вылинявший плащ «пуншо», который скрывал, во что превратилась его куртка и что стало с жилетом.
Но если прежде Торрес и состоял лесным стражником, то теперь он несомненно оставил это занятие; во всяком случае, не служил в настоящее время, на что указывало отсутствие у него средств защиты и нападения, необходимых для поимки негров: никакого огнестрельного оружия — ни ружья, ни пистолета. Только за поясом длинный нож, так называемая «маншетта», больше похожая на саблю, чем на охотничий нож. Кроме того, у Торреса была еще «эншада» — нечто вроде мотыги, обычно употребляемой для ловли броненосцев;[2] и агути[3] в лесистых верховьях Амазонки их водится множество, но почти не встречается крупных хищников.
|
|
Как бы то ни было, но в этот день — 4 мая 1852 года — наш искатель приключений был либо слишком поглощен чтением документа, который держал перед глазами, либо, привыкнув бродить по южноамериканским лесам, оставался совершенно равнодушен к их красотам. И верно, ничто не могло отвлечь Торреса от его занятия: ни громкие вопли обезьян-ревунов, которые Сент-Илер[4] удачно сравнивал с гулкими ударами топора дровосека по ветвям деревьев; ни сухое потрескиванье колец гремучей змеи, правда редко нападающей на человека, но чрезвычайно ядовитой; ни пронзительный крик рогатой жабы, по своему уродству занявшей первое место в классе земноводных; ни даже громкое басовитое кваканье древесной лягушки, которая, правда, по величине неспособна тягаться с волом, но зато может сравниться с ним силой голоса.
Торрес не слышал этого оглушительного гомона, как бы сливавшегося в единый голос лесов Нового Света. Он лежал у подножия великолепного железного дерева, но даже не любовался могучей кроной этого гиганта, покрытого темной корой и твердого, как металл, вместо которого он и служит индейцам при изготовлении оружия и орудий труда. Нет! Углубившись в свои мысли, лесной стражник рассматривал со всех сторон странный документ. С помощью известного ему тайного шифра он находил значение каждой буквы; он читал, проверяя скрытый смысл этих строк, понятных ему одному, и лицо его кривилось в злобной усмешке.
Затем он не удержался и пробормотал вполголоса несколько слов, которые, впрочем, в этом диком уголке девственного леса никто не мог подслушать, да никто не мог бы и понять.
— Да, — сказал он, — вот сотня очень четко написанных строк, и я знаю человека, для которого они имеют огромное значение! А ведь этот человек богат! И для него это вопрос жизни или смерти, а за жизнь всегда дорого платят!
Он смотрел на документ жадным взглядом:
— Если взять по конто рейс[5] за каждое слово одной последней фразы, и то уже получится кругленькая сумма! Ох и дорого же стоит эта фраза! Она подводит итог всему документу. Она называет настоящие имена настоящих участников. Но, прежде чем пытаться ее понять, надо разбить ее на слова, а впрочем, если б это и удалось, все равно никому не докопаться до смысла!
Торрес замолчал и принялся считать в уме.
— Здесь сорок четыре слова! — воскликнул он. — Это составило бы сорок четыре конто. С такими деньгами можно жить и в Бразилии, и в Америке, да где угодно — жить припеваючи и ничего не делать! А что, если б я получил такую плату за каждое слово всего документа! Ведь тогда я считал бы конто сотнями! Тысяча чертей! У меня в руках целое состояние, и я буду последним дураком, если упущу его!
Казалось, руки Торреса уже ощупывают это богатство, а пальцы сжимают груды золотых монет.
Тут мысли его вдруг приняли иное направление.
— Наконец-то я близок к цели! — вскричал он. — И ничуть не жалею о трудностях долгого пути от берегов Атлантического океана до верховьев Амазонки! Ведь этот человек мог уехать из Америки, поселиться далеко за морями, и тогда как бы я до него добрался? Но нет! Он здесь: стоит мне влезть на вершину любого из этих деревьев, и я увижу крышу дома, где он живет со всей своей семьей!
Затем, снова схватив листок и возбужденно помахивая им, он продолжал:
— Сегодня же вечером я буду у него! Сегодня же вечером он узнает, что его честь, его жизнь заключены в этих строчках! А когда он захочет получить шифр, чтобы их прочитать, — ну что ж, тогда пускай раскошеливается! Если я потребую, он отдаст за него все свое состояние, как отдал бы даже свою кровь. Эх, тысяча чертей! Мой товарищ по отряду, который доверил мне эту бесценную бумагу, объяснил ее тайну, да еще сказал, где я могу разыскать его бывшего сослуживца и под каким именем тот скрывается столько лет, этот мой почтенный сотоварищ и не подозревал, что сделает меня богачом!
Торрес в последний раз взглянул на пожелтевший листок и, бережно сложив его, спрятал в крепкую медную коробку, служившую ему также кошельком.
По правде сказать, если все состояние Торреса умещалось в этой коробочке величиной с портсигар, то нигде в мире его не сочли бы богачом. Он хранил тут разные монеты из всех граничивших с Бразилией стран: два двойных кондора из Соединенных Штатов Колумбии, каждый стоимостью примерно по сто франков; венесуэльские боливары франков на сто; перуанские соли на такую же сумму; несколько чилийских эскудос, самое большее на пятьдесят франков, и еще кое-какую мелочь. Эти деньги составляли круглым счетом не более пятисот франков, к тому же Торрес был бы в большом затруднении, если б его спросили, где и каким образом он их раздобыл.
В одном не приходилось сомневаться: несколько месяцев назад Торрес вдруг бросил свою должность лесного стражника, ушел из провинции Пара, поднялся вверх по бассейну Амазонки и, перейдя границу Бразилия, вышел на территорию Перу.
Впрочем, этому искателю приключений требовалось весьма немного денег, чтобы прожить. Какие были у него расходы? Он ничего не платил ни за квартиру, ни за одежду. Лес снабжал его пищей, а готовил он сам кое-как, без всяких затрат, подобно всем лесным бродягам. Ему хватало нескольких рейс на табак, который он покупал в миссиях или деревушках по пути, и на водку, чтобы наполнить флягу. Он мог проделать большой путь, почти ничего не тратя.
Положив бумагу в металлическую коробку с герметически запирающейся крышкой, Торрес, вместо того чтобы снова спрятать ее в карман куртки под плащом, перестарался в своих заботах о ней и, растянувшись под деревом, положил коробку рядом с собой в дупло у корневища.
Эта неосмотрительность чуть не обошлась ему очень дорого.
Стоял палящий зной. Тяжелый воздух как будто застыл. Если бы на церковной колокольне в ближайшей деревне были часы, они пробили бы два часа пополудни, и даже слабый ветерок донес бы их бой до Торреса, который лежал не более чем в двух милях от нее.
Но время, как видно, его не интересовало. Бродяге, привыкшему определять час дня только по высоте солнца над горизонтом, незачем размерять свои действия с особой точностью. Он завтракает и обедает, когда ему захочется или когда удастся поесть. А засыпает где придется, когда его сморит сон.
Если для него не всегда накрыт стол, зато всегда готова постель под тенистым деревом, в глухой чаще леса. Торрес был совсем нетребователен по части комфорта. К тому же он все утро шагал по лесу, а теперь немного перекусил и был не прочь соснуть. Часика два отдохнув, можно с новыми силами пуститься в дорогу. Итак, он улегся поудобнее на траве и собрался вздремнуть.
Однако Торрес был не из тех, кто сразу засыпает, не сделав предварительно кое-каких приготовлений. Он привык сначала пропустить глоток-другой чего-нибудь покрепче, а потом закурить трубочку. Водка возбуждает мозг, а табачный дым навевает туманные грезы. Во всяком случае, так считал Торрес.
Итак, он начал с того, что поднес к губам флягу из выдолбленной тыквы, висевшую у него на боку. В ней был налит напиток, известный в Перу под названием «шика», а в верховьях Амазонки чаще именовавшийся «кайсума». Его гонят из корней сладкого маниока,[6] после чего дают перебродить; однако наш лесной стражник, человек с луженой глоткой, считал необходимым прибавлять к нему еще изрядную дозу тафии.[7]
Отхлебнув несколько глотков этого напитка, он встряхнул флягу и с огорчением убедился, что она почти пуста.
— Надо долить! — заключил он.
Затем, вытащив короткую трубку из древесного корня, набил ее крепким и едким бразильским табаком, принадлежащим к старинному сорту «петен», завезенному во Францию Нико,[8] которому мы обязаны внедрением самого доходного и самого распространенного из пасленовых растений.
Табак Торреса не имел ничего общего с современным первосортным «скаферлати», изготовляемым на французских табачных фабриках, но Торрес в этом вопросе, как и во многих других, не был привередлив. Он достал огниво, высек огня, разжег немного липкого вещества, известного под названием «муравьиного трута», и раскурил трубку.
После десятой затяжки глаза его закрылись, трубка выскользнула из пальцев, и он уснул, или, вернее, впал в забытье, которое нельзя назвать настоящим сном.
Вор и обворованный
Торрес проспал около получаса, когда под деревьями послышался легкий шорох. Казалось, кто-то шел босиком, стараясь ступать осторожно, чтоб его не услышали. Если бы наш бродяга не спал, он бы сразу насторожился, так как всегда избегал нежелательных встреч. Но чуть слышные шаги не могли его разбудить, и тот, кто пробирался в чаще, подошел и остановился в десяти метрах от дерева, под которым лежал Торрес, не потревожив его сон.
То был не человек, а гуариба.
В лесах Верхней Амазонки водится множество цепкохвостых обезьян: легкие и изящные сахиусы, «рогатые сапажу», моносы с серой шерстью; сагуины, строящие такие рожи, что порой кажется, будто они в масках. Но из всех обезьян самые своеобразные, бесспорно, гуарибы. У них общительный и вовсе не злобный нрав, в отличие от свирепых и мерзких мукур; к тому же в них силен общественный инстинкт, и они чаще всего живут стаями. Они дают о себе знать еще издали монотонным гулом голосов, напоминающим церковный хор, поющий псалмы. Однако если от природы гуариба и незлобива, то нападать на нее все же не безопасно. Во всяком случае, как мы увидим дальше, уснувший путешественник подвергается некоторой опасности, если гуариба застанет его врасплох в таком беспомощном состоянии.
Эта гуариба, называемая в Бразилии также «барбадо», была крупным животным. Ее гибкое и крепкое тело свидетельствовало о том, что этот сильный зверь может сражаться на земле не хуже, чем перебрасываться с ветки на ветку на вершинах лесных исполинов.
Но сейчас гуариба двигалась вперед осторожно, мелкими шажками. Она бросала взгляды то налево, то направо, беспокойно помахивая хвостом. Этим представителям обезьяньего племени природа дала не только четыре руки — отчего их и называют четверорукими, — но проявила еще большую щедрость, добавив им сверх того и пятую, ибо кончик их хвоста обладает такой же способностью хватать, как и руки.
Гуариба бесшумно приближалась к спящему, размахивая толстым суком, который в ее могучих руках мог стать грозным оружием. Должно быть, несколько минут назад она заметила лежащего под деревом человека, а его неподвижность, как видно, успокоила обезьяну, и ей захотелось рассмотреть его поближе. Итак, она подошла и с некоторой опаской остановилась в трех шагах от него.
Ее бородатое лицо исказила гримаса, обнажив острые зубы, белые, как слоновая кость, и она угрожающе подняла свой сук — движение, не сулившее ничего хорошего лесному стражнику.
Без сомнения, вид спящего Торреса не вызывал у гуарибы никакой симпатии. Были ли у нее особые причины питать враждебные чувства к представителю рода человеческого, который по воле случая оказался в ее власти? Весьма возможно! Известно, что некоторые животные долго не забывают причиненных им обид, и, быть может, эта гуариба затаила злобу против лесных бродяг.
Дело в том, что для местных жителей, особенно для индейцев, обезьяны — лакомая добыча, к какой бы породе они ни принадлежали, и охотники преследуют их с особым пылом не только из любви к охоте, но и ради их мяса.
Как бы то ни было, но если гуариба и не собиралась поменяться с охотником ролями, если она помнила, что природа создала ее животным травоядным, и не помышляла сожрать лесного стражника, то все же она, видимо, твердо решила разделаться с одним из своих исконных врагов.
Некоторое время она пристально разглядывала его, а потом тихонько двинулась вокруг дерева. Шла она очень медленно, задерживая дыхание, но понемногу все приближалась к спящему. Движения ее были угрожающи, а выражение лица свирепо. Ей ничего не стоило убить этого неподвижно лежащего человека одним ударом дубины, и, без сомнения, жизнь Торреса в ту минуту висела на волоске.
Гуариба остановилась сбоку у самого дерева и занесла свой сук над головой спящего, готовясь нанести удар.
Но если Торрес поступил неосторожно, положив в дупле подле себя коробку, в которой лежал документ и все его богатство, то именно эта неосторожность и спасла ему жизнь.
Луч солнца, проникнув сквозь ветви, скользнул по металлической коробке, и ее полированная поверхность сверкнула, как зеркало. Обезьяна, со свойственным ее породе непостоянством, тотчас отвлеклась. Ее мысли — если у животного могут быть мысли — сразу приняли иное направление. Она нагнулась, схватила коробку, попятилась и, поднеся ее к глазам, принялась вертеть в руках, с удивлением разглядывая, как она блестит на солнце. Быть может, ее еще больше удивил звон лежащих в коробке монет. Как видно, ее пленила эта музыка. Точь-в-точь погремушка в руках у ребенка! Потом обезьяна сунула находку в рот, и зубы ее скрипнули, скользнув по металлу, однако она не пыталась его прокусить.
Должно быть, гуариба подумала, что нашла какой-то неведомый плод, что-то вроде громадного миндаля, у которого ядро болтается в скорлупе. Но если обезьяна вскоре поняла, что ошибается, она все же не захотела бросить коробку. Напротив, она крепче зажала ее в левой руке и выпустила дубину, которая, падая, обломила сухую ветку.
Этот треск разбудил Торреса, и, как человек, привыкший быть всегда начеку и мгновенно переходить от сна к бодрствованию, он в ту же секунду вскочил на ноги.
С первого взгляда он узнал, кто перед ним.
— Гуариба! — вскричал он.
Рука его схватила лежавшую возле него «маншетту», и он принял оборонительное положение.
Испуганная обезьяна тотчас попятилась и, чувствуя себя менее уверенно перед проснувшимся человеком, чем перед спящим, сделала два-три быстрых прыжка и скользнула в чащу.
— Вот, что называется, вовремя! — воскликнул Торрес. — Эта образина не раздумывая прикончила бы меня!
Обезьяна остановилась шагах в двадцати и глядела на него, отчаянно гримасничая, как будто насмехаясь: тут Торрес вдруг увидел у нее в руках свою драгоценную коробку.
— Мерзавка! — закричал он. — Убить она меня не убила, а выкинула штуку почище — она меня обокрала!
Сначала мысль, что в коробке лежат все его деньги, не слишком огорчила Торреса. Но, вспомнив, что там спрятан документ, с потерей которого безвозвратно погибнут все его надежды, он так и подскочил.
— Тысяча чертей! — завопил он.
Теперь, желая во что бы то ни стало вернуть свою коробку, он бросился вслед за обезьяной.
Торрес прекрасно понимал, что догнать этого ловкого зверя будет совсем не легко. По земле обезьяна бегала слишком быстро, а по деревьям прыгала слишком высоко. Только меткая пуля могла настигнуть ее на земле или в воздухе. Но у Торреса не было никакого огнестрельного оружия. Его охотничий нож и мотыга послужили бы ему лишь в том случае, если бы он догнал гуарибу.
Торрес сразу убедился, что взять обезьяну можно только обманом. Стало быть, надо постараться перехитрить умное животное: спрятаться за деревом, скрыться в густой чаще, разжечь ее любопытство и заставить либо остановиться, либо вернуться назад — ничего другого не придумаешь.
Так он и поступил. Некоторое время Торрес проделывал все эти маневры, но, когда он скрывался, обезьяна терпеливо дожидалась, пока он появится вновь, и Торрес только попусту тратил силы. Он устал, но ничего не добился.
— Проклятая гуариба! — вскоре воскликнул он. — Этак я ее не выманю, а она, чего доброго, заведет меня обратно к бразильской границе. Если б она хоть бросила мою коробку! Так нет же! Ей нравится звон золотых монет. У, ворюга! Попадись ты мне в руки…
И Торрес вновь пустился в погоню, а обезьяна с такой же ловкостью ускользала от него.
Прошел целый час, но ничего не изменилось. Торрес продолжал преследовать гуарибу с вполне понятным упорством. Как же он добудет себе состояние без этого документа?
Постепенно им овладело бешенство. Он ругался, топал ногами, осыпал гуарибу угрозами и проклятиями. Обезьяна отвечала ему только насмешливыми гримасами, выводившими его из себя.
И Торрес снова бросался к ней. Он бежал во всю прыть, задыхаясь, путаясь в высокой траве, продираясь сквозь густой кустарник, цепляясь за переплетающиеся лианы, сквозь которые гуариба проскакивала со скоростью призового скакуна. В траве кое-где прятались толстые корни, преграждавшие ему путь. Он спотыкался, падал и снова вскакивал на ноги. Вскоре, сам того не замечая, он принялся кричать: «На помощь! Ко мне! Держи вора!» — как будто кто-нибудь мог его услышать.
В конце концов силы ему изменили, он совсем задохнулся и вынужден был остановиться.
— Вот дьявол! — выругался он. — Когда я охотился в зарослях за беглыми неграми, и то было легче! А все-таки я поймаю эту проклятую обезьяну. Я не отстану от нее, пока меня носят ноги, она еще увидит…
Заметив, что лесной стражник прекратил погоню, гуариба остановилась. Она тоже отдыхала, хотя не была так измучена, как Торрес, который не мог пошевелиться от усталости.
Она простояла на месте минут десять, жуя какие-то корешки, вырванные ею из земли, и порой помахивала над ухом коробкой, звеня монетами.
Взбешенный Торрес стал швырять в обезьяну камнями и даже не раз попадал в нее, но на таком расстоянии не мог причинить ей вреда.
Однако пора было принимать какие-то меры. С одной стороны, продолжать гоняться за гуарибой без надежды ее поймать было попросту бессмысленно. С другой — окончательно примириться с нелепой случайностью, погубившей все его хитроумные замыслы, признать себя не только побежденным, но обманутым и одураченным глупой обезьяной было бы уж очень обидно.
И все же Торрес понимал, что когда стемнеет, воровка без труда скроется от него, а он, обворованный, пожалуй, не сможет даже выбраться на дорогу из этой чащи. Погоня завела его на несколько миль в сторону от берега реки, и теперь ему будет нелегко вернуться назад.
Торрес заколебался. Он постарался хладнокровно обдумать свое положение и, выкрикнув последнее проклятие, уже готов был отказаться от мысли вернуть себе свою коробку, как вдруг снова вспомнил о похищенном документе, о связанных с ним планах будущей жизни, и решил, что должен сделать еще одну, последнюю попытку.
Он встал.
Гуариба тоже встала.
Он сделал несколько шагов вперед.
Гуариба сделала столько же шагов назад, но на этот раз, вместо того чтобы углубиться в чащу, она остановилась у подножия громадного фикуса, — разнообразные виды этого дерева широко распространены во всем бассейне Верхней Амазонки.
Обхватить ствол четырьмя руками, вскарабкаться вверх с ловкостью акробата, или, вернее, обезьяны, обвиться цепким хвостом за горизонтальные ветви в сорока футах над землей и взметнуться на самую вершину дерева — все это было для ловкой гуарибы сущей забавой и заняло несколько секунд.
Усевшись поудобнее на тонких, сгибавшихся под ее тяжестью ветвях, она продолжала прерванную трапезу, срывая теперь плоды, висевшие у нее под рукой. По правде говоря, Торресу тоже не мешало бы подкрепиться и промочить горло, но — увы! — сумка его совсем опустела, а флягу он давно осушил до дна.
Однако он не повернул назад, а направился к дереву, хотя сейчас обезьяна стала и вовсе недоступной для него. Нечего было и думать о том, чтобы взобраться на фикус — воровка тотчас перескочила бы на соседнее дерево.
А она по-прежнему позванивала над ухом монетами в заветной коробке!
В бессильной ярости Торрес разразился бешеной бранью. Невозможно передать, какими словами он поносил гуарибу.
Но обезьяну, которая была всего лишь четвероруким животным, нисколько не трогало то, что возмутило бы представителя человеческой породы.
Тогда Торрес принялся швырять в нее камни, обломки корней — все, что попадалось ему под руку. Неужто он надеялся серьезно ранить обезьяну? Нет! Он просто не соображал, что делает. От бессильной злобы у него помутилось в голове. Быть может, в первую минуту он подумал, что гуариба, перепрыгивая с ветки на ветку, нечаянно выронит коробку, или что она, не желая оставаться в долгу у противника, вдруг запустит коробку ему в голову. Но нет! Гуариба не хотела расставаться с добычей, и хотя она крепко сжимала коробку в одной руке, у нее оставалось еще три руки для передвижения.
Торрес совсем отчаялся; он собирался уже бросить бесплодные попытки и вернуться к Амазонке, когда невдалеке вдруг послышались голоса. Да, звуки человеческой речи! Кто-то разговаривал шагах в двадцати от того места, где стоял лесной стражник.
Первым побуждением Торреса было спрятаться в густых зарослях. Как человек осторожный, он не хотел показываться, пока не узнает, с кем ему придется иметь дело.
Взволнованный, настороженный, он ждал, прислушиваясь, когда вдруг раздался выстрел.
Затем послышался крик, и смертельно раненная обезьяна рухнула на землю, по-прежнему сжимая в руке коробку.
— Черт побери! — вскричал Торрес. — Эта пуля прилетела весьма кстати!
Теперь он выскочил из чащи, не боясь, что его заметят, и увидел под деревьями двух молодых людей.
Они оказались бразильцами и были одеты в охотничьи костюмы: кожаные сапоги, легкие шляпы из пальмового волокна, блузы, или, скорее, куртки, стянутые у пояса и более удобные, чем национальные «пуншо». По чертам и цвету лица легко было узнать, что родом они португальцы.
Оба держали в руках длинные ружья, какие изготовляются в Испании и немного напоминают арабские, с верным и довольно дальним боем; жители лесов Верхней Амазонки хорошо владеют такими ружьями.
Это подтверждал и только что прозвучавший выстрел. Гуариба была убита пулей в голову с расстояния более восьмидесяти шагов. За поясом у молодых людей виднелись особые кинжалы, называемые в Бразилии «фока», с которыми охотники бесстрашно нападают на ягуаров и других хищников, хоть и не очень опасных, но довольно многочисленных в здешних местах.
По-видимому, Торресу нечего было бояться этой встречи, и он бросился к трупу обезьяны. Но молодые люди шли туда же, а так как они были ближе к убитой гуарибе, то, пройдя несколько шагов, оказались лицом к лицу с Торресом.
Лесной стражник уже вполне овладел собой.
— Благодарю вас, господа! — весело сказал он, приподнимая шляпу. — Убив этого злого зверя, вы оказали мне огромную услугу!
Охотники с недоумением переглянулись, не понимая, за что он их благодарит. Но Торрес в нескольких словах рассказал им суть дела.
— Вы думали, что убили просто обезьяну, — закончил он, — а на самом деле убили хитрого вора.
— Если мы вам помогли, — ответил младший из охотников, — то, поверьте, сами того не зная. Тем не менее мы очень рады, что нам удалось выручить вас.
Отойдя на несколько шагов, он наклонился над обезьяной и, не без труда разжав ей пальцы, вынул коробку из ее сведенной руки.
— Должно быть, это и есть нужная вам вещь? — спросил он.
— Она самая, — ответил Торрес, схватив коробку; из груди его вырвался вздох облегчения.
— Кого же мне благодарить, господа? Кто оказал мне эту услугу? — спросил он.
— Мой друг Маноэль, военный врач на службе бразильской армии, — ответил молодой человек.
— Хоть я и застрелил обезьяну, — заметил Маноэль, — но показал мне ее ты, милый Бенито.
— В таком случае, господа, я обязан вам обоим: как господину Маноэлю, так и господину…
— Бенито Гарралю, — закончил Маноэль.
Лесной стражник должен был сделать очень большое усилие, чтобы не вздрогнуть, услышав это имя, особенно когда молодой человек любезно добавил:
— Ферма моего отца Жоама Гарраля всего в трех милях отсюда, и если господин…
— Торрес, — подсказал искатель приключений.
— Если господин Торрес пожелает нас навестить, он встретит радушный прием.
— Это вряд ли возможно, — ответил Торрес. Смущенный этой неожиданной встречей, он колебался, не зная, как поступить. — Боюсь, право, что не смогу воспользоваться вашим приглашением…