— Помнишь, еще Павел Андреевич сказал по этому поводу: «Провокатор!» — напомнил я Генке.
— А как же, помню.
— Мы слышали, как вы звали нас, но не ответили, решили, что это провокация.
— О дорогие товарищи, как это все печально: все могло быть по-иному, если бы мы тогда встретились. Почему вас только двое? По слухам, должно быть человек пятьдесят. Не слышно, чтобы так много погибло.
— Смотри ты, — удивился Генка, — фрицы правильно подсчитали. Всех нас из трех групп почти столько и было.
— Что он говорит? — поинтересовался Шиллят.
— Он говорит, что в Восточной Пруссии есть парашютисты кроме нас, — и они действуют.
— Мы могли бы вам во многом помочь, во многом, — повторил нам «партайгеноссе».
— Еще и теперь не поздно, — осторожно заметил я.
— О да, вы верно говорите. Мы обо всем договоримся. — Шиллят снял из-за плечей ранец с кожаными лямками, вынул аккуратно сделанные бутерброды с ветчиной. Аппетитный запах защекотал ноздри.
— Угощайтесь, моя жена приготовила. Вы очень худы. Приходится голодать?
— Это вам в сумерках так показалось.
— Нет, нет, я вижу. Вам нелегко. Я сам шесть лет отсидел в тюрьме, знаю, что такое голод. Нацисты требовали, чтобы я отдал знамя окружной парторганизации. Но не на того нарвались. Я его надежно спрятал — оно и сегодня там. Сохранил я и свой партбилет.
Мы внимательно слушали, присев за штабелем.
— Вы ешьте, ешьте, берите кофе — запивайте. — Есть в нашей деревне еще один коммунист. Мой друг. Зовут его Эрнст Райчук. Я вас обязательно познакомлю с ним — на всякий случай. У него большая семья — пятеро дочерей. Вам надо с ним обязательно встретиться. Если что случится со мной, будет он. Человек он надежный. Тоже, как и я, отсидел шесть лет. Теперь мы оба являемся на регистрацию — раз в неделю.
— А у вас большая семья?
— Один Отто, сын. И жена есть. Вы знаете, почему меня освободили из концлагеря? Хотят задобрить. Им нужен мой сын — Отто. Нацистам нужно пушечное мясо. Ему скоро восемнадцать, высокий, стройный парень. Его призывают не в фольксштурм, а в войска СС, в гитлеровскую гвардию. Со дня на день могут забрать.
Мне сначала показалась подозрительной такая откровенность. Но я понял, что он нуждается в том, чтобы поделиться своими мыслями, поговорить начистоту, без боязни. Так поступили и те три женщины, что пекли нам хлеб. Ему же, коммунисту, было очень радостно встретиться с людьми одних взглядов, одной цели.
— Нам нужно договориться о конспирации. Вы знаете, что случится со мной и моей семьей, если о наших связях узнают в гестапо?
— Догадываемся.
Шиллят поднес ладонь к губам и дунул на нее. После этого он произнес всего только одно леденящее душу слово:
— Пепел…
— Будем надеяться на лучший исход. Зачем так мрачно…
— Мне уже ничего не страшно. Я прожил шестьдесят пять. Мне только очень жаль Отто. Он у меня один сын, сын коммуниста, а должен служить нацистам. Мы с женой ничего не можем придумать.
— Теперь будем думать вместе.
— Я не вижу выхода. Скоро ваши начнут наступать?
— Не отвечу. Вы, как житель Восточной Пруссии, очевидно, хорошо знаете ее, расскажите нам об оборонительных сооружениях и…
Шиллят не дал мне договорить. Он доверительно взял меня за руку:
— Так, я все понял, что вам нужно. Еще при кайзере я служил на флоте. Приходилось бывать на всем побережье Балтики, в крепостях Кенигсберг, Пиллау… Но отложим беседу на эту тему до следующей встречи. Я все обдумаю. У меня есть надежные люди, которые могут помочь вам в этом больше, чем я. Им известно многое из того, что сооружалось здесь при нацистах. Извините, но хочу поторопиться. Жена и Отто знают, куда я пошел, и будут очень ждать, волноваться. Сейчас давайте подумаем о вас. Как вы живете здесь, где устраиваетесь с ночлегом?
— Да уж как придется — нам не выбирать.
— Извините меня за неделикатность. Я — лесной мастер и лес знаю хорошо. Должен дать вам совет — это в интересах вашей безопасности.
Август Шиллят назвал нам несколько кварталов, в которых лучше не располагаться, потому что егери с начальством, преимущественно военными чинами, часто выезжают туда на охоту. Он рекомендовал лучше всего поселиться в квартале № 252. Там молодой лес, низкие густые елочки. Этот квартал никто не посещает.
— Я думал пригласить вас к себе. Но пока нельзя. В моем доме расквартированы два солдата. Один работает на пеленгаторе — он и рассказывал о русских парашютистах, о том, как их ловят. Этот — опасный нацист. С ним нельзя подружить, как нельзя причесать змею. А второй работает в полевой почте — просто балда, но и его следует опасаться.
Шиллят рассказал, где находится его дом и дом Райчука, их приметы, как туда пройти, если очень понадобится.
— Вам не опасно ночью возвращаться домой?
— Я хорошо знаю местность. Обойду всех патрулей. Наконец, я же немец. Был по хозяйским делам. Но если ничто не поможет — так вот! — Шиллят достал из кармана своего короткого пальто тяжелый парабеллум. Он начал прощаться.
— Привет жене и Отто. Поблагодарите жену за заботу о нас.
— Спасибо, сердечное спасибо, — радостно воскликнул Шиллят. Приду завтра сюда в это же время. — Он растворился в темноте.
— Вот тебе и «партайгеноссе». Встретиться бы нам с ним деньков сто раньше, — размышлял Генка. — Мы бы здесь не так развернулись, — он в основном понял суть нашей беседы с Шиллятом.
— Нам, Гена, грешно обижаться. Мы немало передали ценных сведений «Центру». Наши ребята и сейчас, очевидно, передают. А если Шиллят поможет нам, будет еще не поздно, даже если мы здесь встретим свою армию. Впереди, до Кенигсберга — много укреплений. Немцы без боя их не сдадут. Их нужно громить. А это легче, когда знаешь, где эти укрепления и какие они, кто их защищает, каким оружием. Мы должны узнать об этом как можно больше.
— Эх, девушек бы теперь сюда, Аню да Зину… — вздохнул Генка. — Может, наш «геноссе» узнает что-либо от своего квартиранта-пеленгаторщика, работают ли где-либо вблизи подпольные радиостанции. Хотя что узнаешь: может, джековцы работают, а может, из группы Максимова или прибалтийцы, — сам же ответил на свой вопрос Генка.
Весь следующий день мы приводили в порядок наши разведданные: наносили на карту то, что удалось обнаружить за рекой Дайме. Перечитали все, что написали Иван и Алексей. Некоторые населенные пункты приходилось долго искать на карте, потому что названы они были неточно. Так, например, в своей интерпретации даже Кенигсберг Иван и Алексей называли «Кинизберг». Это было еще ясно, но встречались и совсем непонятные названия.
Все же, нужно отдать должное, они передали ряд ценных сведений. Они написали нам о том, что видели сами, где участвовали в ремонте сооружений, о чем слышали от своих товарищей по неволе.
— Как бы нам забросить удочку на этот хутор Шмаленберг? — вслух рассуждал я. — Что там за «шпионская школа», о которой говорил Алексей? Может, фашисты резидентов там готовят для засылки в наш тыл на длительное оседание?
— «Языка» давай возьмем, и все станет ясно, — как что-то очень простое предложил Генка.
Оно верно, иной раз «языки» попадали нам в руки здесь очень легко. Немецкие солдаты, хотя и были вооружены, но все же вели себя на своей территории беспечно, без особой предосторожности. Попадались нам и случайные «языки». Сложнее выследить и взять.
— Верно говоришь — возьмем одну сволочь и допросим.
Генка не ожидал от меня такой полной поддержки его рискованной мысли. Он посмотрел на меня испытующим взглядом, серьезно ли я говорю.
— Маловато нас.
— Возьмем в помощь Ивана, Алексея. Дадим им по автомату. Смотришь — нас уже четверо, сила.
— Да, так надо сделать. Только гитлеровцы могут с остальными пленными расправиться. Нужно что-то придумать. Может, разыграть захват?
— Посоветуемся с ними.
Вечером мы отправились на встречу с «партайгеноссе». Он пришел точно в назначенное время. «Немецкая пунктуальность», — подумалось мне. Но в данном случае все соответствовало правилам разведки: приходить на встречу точно в срок — ни раньше, ни позже, не маячить, не болтаться.
— Привет вам от моего друга Эрнста, от Отто и «муттер» (так он называл свою жену). — Мы обменялись крепкими рукопожатиями. Искренность этого человека окончательно убедила в его хороших намерениях помочь нам. Он принес в термосе гороховый суп, бутерброды, кофе.
— А здесь, — приложив руку к груди, таинственно и торжественно произнес «партайгеноссе», — карта Восточной Пруссии. Я вам ее оставлю, только следует ее развернуть, чтобы я мог разъяснить вам наши условные знаки, что мы нанесли.
— Пойдем в нашу землянку, — предложил я и тут же спохватился: правильно ли я поступаю, что раскрываю место нашего убежища?
— Нет, не нужно — никто не должен знать, где вы находитесь. Мало ли что случится — не хочу, чтобы на меня пало подозрение.
— Считайте, что это наша запасная землянка, — разведчики так просто не раскрываются, — сказав так, я подумал, что ни Иван, ни Алексей, ни Шиллят, наверное, не знают, что мы остались здесь с Генкой только вдвоем, ничего не знаем о наших остальных товарищах, хотя все еще ждем их каждый день. Догадываются ли они, в каком положении мы теперь очутились? Разведчики так просто не раскрываются — не будем и мы. Будем делать вид, что у нас все в порядке. Чем больше будут верить в наши возможности, тем больше будут помогать нам. Многие немцы теперь стали совсем не теми, кем были в 1941 году, в начале их блицкрига. Предчувствуя крах гитлеризма, боясь расплаты, многие разочаровались в авантюристической политике своего фюрера, ищут случая установить связи с советскими людьми. Что же касается честных немцев, то теперь они всеми силами постараются активизировать свою деятельность, чтобы быстрее покончить с нацизмом, который принес смерть и разрушение народам Европы, навлек позор на Германию.
Я подумал, что нам при встречах с немцами, при допросе «языков» нужно говорить им, что сведения, которые они могут передать нашей армии, будут содействовать быстрейшему окончанию войны, помогут сохранить жизнь многим немцам, что Советский Союз никогда не ставил своей целью подчинение других народов. Что греха таить, до настоящего времени мы не очень церемонились с пленными, которых прихватывали здесь. Слишком большой счет следовало предъявить нам немцам — им никогда не оплатить его. Так думалось каждому солдату. Он шел в бой, чтобы отомстить за кровь, разрушение, унижение, которым подвергали нас гитлеровцы. Через все фронтовые испытания и невзгоды наш солдат шел и не мог не прийти в берлогу фашизма, чтобы покончить с ним навсегда, чтобы принести свет народам Европы.
— Да, нужно идти в землянку, здесь светить фонариком опасно, — прервал мои размышления Генка. — Он относился к Шилляту с полным доверием.
Когда мы протиснулись в наше «жилье», плотно закрыли вход и включили карманный фонарик, Шиллят достал из-за пазухи объемистый сверток. Развернуть его было нельзя — мало места, тесно.
— Я вылезу, покараулю, — сказал Генка, — все свободнее вам будет.
— Где вы взяли такую карту? — не скрыл я своего удивления. И было чему удивляться: это была карта, изданная гитлеровским генеральным штабом с грифом: «Совершенно секретно. Для служебного пользования».
— Здесь весь фатерлянд, — улыбнулся Шиллят. — Мне это передал один майор. Он — мой сосед, наши дома стоят рядом. Его тяжело ранили в Курляндии, вывезли из окружения в Кенигсберг. Лечили, но он, видимо, в безнадежном состоянии — парализованы ноги: ранен в спину. Он отпросился домой — и его отпустили: вертмахту такие больные не нужны. Майор понимает все это. Теперь он вовсю клянет нацистов и фюрера. Не думайте, что он потерял рассудок. Нет, ему все надоело. Война проиграна. Он хочет, чтобы она быстрее кончилась.
— Может ли он сообщить нам данные об окруженной курляндской группировке войск?
— Думаю, что сделает и это: сказал «а», скажет и «б». Хотя кто его знает? До полной откровенности у нас еще не дошло. Я сказал, что хочу подарить эту карту Отто, — ведь он идет защищать фатерлянд.
Теперь я раскрыл свою карту — она более подробная. На ней обозначен каждый дом, каждая канавка. На нее решил нанести все то, что сообщит «партайгеноссе».
— Где тут деревня Миншенвальде? Покажите мне, а то я не умею читать по-русски.
— Вот она — ваша Миншенвальде, — показываю.
Шиллят легко отыскал на карте свой дом и хутор Райчука. А километров за десяток от Миншенвальде показал и деревню Нойвизе — там жила его тетка.
— Во всех этих трех домах вы найдете помощь и поддержку, — сказал он, — а если это будет необходимо, то и укрытие. В Нойвизе к тетке я пошлю Отто. Он съездит туда на велосипеде — парню нужно простить ся с ней перед уходом на службу в армию. Так что все логично, — улыбнулся он.
— Благодарю, геноссе.
Шиллят повел пальцем по карте на запад.
— Ага, — продолжал он. — Вот Кенигсберг, а вот и Пиллау — крупная военно-морская база.
Он подробно рассказал о плане порта-крепости, охарактеризовал другие морские гавани на Балтийском побережье Германии. Я записывал, отмечал на карте. Шиллят хорошо знал Кенигсберг. Он рассказал, что еще перед первой империалистической войной Кенигсберг стал крепостью первого класса, которая включала в себя два пояса обороны: внешний и внутренний. Для этих же целей были приспособлены городские кварталы и даже отдельные здания.
Внешний пояс обороны крепости, прозванный немцами «ночной рубашкой», имел протяженность около пятидесяти километров и включал в себя полутора десятков фортов.
По рассказам Шиллята, город опоясывали широкий и глубокий противотанковый ров, линии траншей, проволочных заграждений. Подступы к крепости были заминированы. Кроме того, было сооружено несколько сот дотов, кирпично-земляных убежищ.
— Я назову вам главные форты внутреннего пояса, — с готовностью согласился Шиллят. — Когда-то я знал их все наперечет.
Он называл их, повторялся, вспоминая, но, в конце концов, я записал свыше десятка наименований: «Штайн», «Король Фридрих III», «Король Фридрих-Вильгельм III», «Королева Луиза», «Бронзарт», «Гнайзенау», «Герцог Гольдштайн», «Дер Дона», «Король Фридрих», «Канитц», «Ойленбург», «Донхоф».
По описанию Шиллята, каждый из этих фортов представлял собою настоящую крепость, с мощными стенами, перед которыми устроены широкие рвы с водой. Форты снабжены тяжелой артиллерией. В каждом таком форту может разместиться несколько сот человек.
Рассказывал нам «партайгеноссе» еще и о каком-то Литовском вале — тоже с фортами, дотами. Данных о численности гарнизона Кенигсберга Шиллят привести не мог, но было ясно — силы там собраны большие.
— У меня в Берлине есть сестра, — сообщил «партайгеноссе». — Ее можно вызвать сюда и организовать встречу с вами. Она тоже может кое-что рассказать. Я мог бы сам съездить в Берлин, да не знаю, разрешит ли полиция — я ведь у них на особом учете, — горько улыбнулся он.
— Вернемся к этому вопросу позже, — ответил я, полагая, что не нужно зарываться — лучше медленнее, да вернее.
— Хорошо. Дня через три я приду вместе с Эрнстом или Отто. Не возражаете?
— Будем рады встретиться. Думаю, что нам нужно иметь почтовый ящик — тайник для нашей и вашей корреспонденции.
— Понимаю, — охотно согласился Шиллят.
Мы отыскали недалеко от землянки пенек, под которым договорились оставлять письма друг другу.
— Не забудьте о майоре, — напомнил я Шилляту на прощание. — Будьте осторожны. Встретимся же мы с вами, как и раньше, там, у штабеля дров.
— Не беспокойтесь — я прошел хорошую выучку. Помню — у штабеля дров. — Шиллят ушел.
— Генка, «геноссе» сообщил много интересного, — передал я коротко своему другу содержание нашей часовой беседы.
— Эх, была бы связь, — вздохнул он.
— А теперь пойдем проверим наши почтовые ящики.
Прежде всего направились к камню — там должны дать знать о себе джековцы. «Ящик» был пуст.
— Так скоро камень отполируем, ворочая руками, — заметил Генка. — Что бы могло с ними быть — почему они не приходят сюда?
Что я мог ему ответить. Не нашли ничего нового и в тайнике Ивана и Алексея.
На третий день мы выбрали удобное место для наблюдения за подходом к штабелю дров со стороны деревни Миншенвальде: осторожность никогда не мешает. Ждали весь день, поэтому хорошо замаскировались. Последние дни в лесу было тихо — нас никто не тревожил. Это наводило на мысль, что здесь вблизи нет ни одной подпольной радиостанции — ни нашей, ни из групп майора Максимова, ни прибалтийцев. Если бы они работали, их засекали бы пеленгаторы и проводились бы облавы, прочески леса.
Мы ждали двоих — нашего «партайгеноссе» с Отто или Райчуком. Но незадолго до условленного времени увидели троих мужчин. Когда они прошли мимо, мы прислушались, не идет ли еще кто-либо за ними, но было тихо. Шиллята мы узнали сразу. С ним рядом щед высокий парень, а сбоку, отставая, неуклюже ковылял пожилой третий мужчина. Таиться было нечего — мы правильно определили, что Шиллят привел на встречу сразу и Отто и Райчука. Мы догнали их.
— Это мой Отто, — взяв под руку высокого стройного парня, с гордостью сказал Шиллят. — Смотрите, какой вымахал. Никогда не думал, что в моей семье будет эсэсовец, — с горечью улыбнулся отец.
Мы пожали друг другу руки.
— А это мои партайгеноссе Эрнст, — представил нам Шиллят старого человека на длинных, вывернутых пятками наружу, ногах, с заостренным книзу лицом и глубоко посаженными живыми глазами.
— Райчук, Эрнст Райчук, — назвался он, здороваясь с нами.
— Вам от нашей «муттэр», — вытащил сверток из своего рюкзака Шиллят. — Здесь шерстяное одеяло и две пары теплых носков. Она очень беспокоится, как бы вы не простыли. Землю подмораживает. Она просила, чтобы я снял у вас мерки ног — хочет пошить вам суконные тапочки на войлочной подошве. В землянке в них будет тепло и мягко. Ноги отдохнут. А здесь — еда, — он протянул руку к рюкзаку, который был за спиной у Отто. — Снимай.
— За все — большое спасибо. А тапочки шить не стоит. Это здесь лишнее.
— Как это лишнее? Это даже очень необходимо, — заговорил Райчук. Моя жена тоже могла бы сшить для вас…
— Нам не до комфорта.
— Может, не откажетесь — я принес две пары белья. Вам оно будет впору, — указал ой на меня, — а юнге велико. Но мы сошьем для него поменьше — я передам в следующий раз.
Долго тянулась наша беседа. Между нами установилось полное доверие. Пошли слухи, что будут эвакуировать мирное население. Шиллят и Райчук заговорили о том, что хотят избежать эвакуации, чтобы здесь встретить Красную Армию. Они подумывали о том, чтобы подготовить в лесу тайник, запастись едой и спрятаться в нем с семьями, как только будет отдан приказ об эвакуации.
— А как твои дела, Отто? — обратился я к сыну Щиллята, который стоял в стороне и молча слушал нашу беседу.
— Со мной все решено: на днях забирают в маршевую роту, — вполголоса ответил он. — Если пошлют на фронт, то буду искать возможности перейти на сторону русских.
— Мы все так решили, — подтвердил Шиллят-старший. — Дорогой товарищ, не мог бы ты написать для Отто доверенное письмо к вашему командованию? Пусть обойдутся с ним, как с обычным пленным, а не как эсэсовцем. Я говорил вам, что его призывают в войска СС.
— Я рад сделать для вас что-либо хорошее. Давайте подойдем к землянке.
— Не нужно так срочно. Вы подготовьте. Мы обязательно придем с Отто проститься с вами, тогда и заберем.
— Коммунисты должны помогать друг другу, — в этом наша сила, в сплоченности. — Райчук протянул вперед руку и сжал ее в кулак.
Сколько хороших, волнующих чувств вызвала эта фраза, хотя она была совсем не новой, слышанной так много раз. Может оттого, что слова эти становились делом.
— Здесь кое-что о Курляндии — от майора, — протянул на прощание Шиллят небольшой, но плотный конверт, вдоль и поперек перетянутый резинкой.
Когда наши друзья ушли, мы отнесли их подарки в землянку.
Я сразу же раскрыл конверт. В нем были сведения о дивизии, в которой служил майор, но они были устаревшие, более чем месячной давности. Мы решили, что они потеряли уже свою ценность.
Подкрепившись, вновь направились к почтовым ящикам. Под камнем — пусто, лежит отсыревшая наша записка. А вот Иван и Алексей срочно просили о встрече. Видимо, и они решили, что здесь, на берегу ручья, в крапиве, нам уже не укрыться, поэтому сами назначили нам встречу у штабеля дров, там, где мы встречались с нашими немецкими друзьями. Благо было у нас приготовлено укромное местечко, из которого мы уже однажды наблюдали за подходом Шиллята с сыном и Райчука, — там мы и задневали.
Когда мы встретили Ивана и Алексея, они были взволнованы и озабочены.
— В лагере ходят слухи, что нас собираются вывезти отсюда в глубь Германии, — сообщил Алексей. — Все волнуются: неизвестно, что с нами сделают, может, бросят в душегубку.
— Что же думают делать ваши люди? — спрашиваю.
— У каждого свои планы: некоторые рассчитывают на побег в дороге. Но вот-вот ляжет снег — куда денешься? Здесь, в Пруссии, долго не продержишься, да еще без оружия. Линию фронта тоже нелегко перейти, — растягивая слова, говорил Иван.
— Оружие надо добывать. Вы же свое, наверно, бросили, сдали немцам? — упрекнул Генка.
— Мы были в окружении, — глухо ответил Алексей. — Да что теперь об этом говорить.
— Вас двоих мы можем взять в нашу группу, — сказал я.
— Правда? — с недоверием переспросил Иван. — Вот спасибо! А то мы сами хотели проситься, но сомневались, что это возможно, — разведчиков же подбирают там. — Он указал рукой на восток. — Проверенных людей, а не из пленных.
— Мы оправдаем доверие, — заметил Алексей.
— Останетесь сейчас или потом придете? — спросил Генка.
— Нет, теперь нельзя. Нужно предупредить своих товарищей, чтобы им не пришлось за нас расплачиваться головами. Да и вещевые мешки надо прихватить — там мы кое-что назапасили на всякий случай: сухари, сушеный картофель, — говорил Алексей.
— Когда вас ждать? — спросил я.
— Через два-три дня. Мы придем вечером. Где вас искать?
Я подумал, что, коль мы решили создавать новую группу, брать к себе Ивана и Алексея, то все равно их нужно вести в землянку. Поэтому я объяснил им, как пройти на южный угол того квартала, где мы обосновались с Генкой.
— Стукнете по стволу палкой три раза с равными интервалами — мы услышим.
— Тогда — лады, — произнес Алексей.
Вечером второго дня мы услышали, что к землянке кто-то подходит, и не один.
— Геноссен, — послышалось в тишине.
Мы узнали голос Шиллята.
— Узнаете, кто со мной пришел? Посмотрите вы только на него — опора рейха! — В голосе Шиллята чувствовался сарказм.
Перед нами стоял Отто. Он был одет в черный мундир с эмблемой СС в одной петлице и человечьего черепа в другой.
— А на кого теперь похож я? — Шиллят-старший подошел поближе. Я только теперь рассмотрел на нем нацистскую форму. Шиллят был очень взволнован. У него перехватило в горле.
— Мало им сына, так они забирают еще и меня. Теперь я, старый дурак, напялил форму. Я — фольксштурман. И это в шестьдесят пять лет. А в приказе же Гитлера сказано, что призываются мужчины только до 60 лет. Я им навоюю!
Что и говорить, необычная это была встреча. Теперь бы я сказал — кинематографическая. Действительно, попробуйте представить себе такую картинку. Где-то в Восточной Пруссии, там, где еще находилась ставка фюрера, встречаются четверо: высокий тонкий юноша, до лица которого еще не дотрагивалась бритва, эсэсовец; второй, состарившийся уже немец, одетый в нацистскую форму, и два советских разведчика, одному из которых всего пятнадцать лет. Разная у них военная форма, разная служба, но все единодушны в одном — с нацизмом должно быть покончено.
— Отто сделает так, как мы договорились. Он постарается как можно быстрее попасть в плен, — повторил «партайгеноссе». — А я? Что делать мне? Завтра нас обоих погонят. Его, — он ткнул в грудь Отто, — в свою часть, а меня с командой таких, как я стариков где-то к заливу Куришес Гаф. «Муттэр» не вынесет этого.
Он умолк. Молчали и мы.
— Связь наша с вами обрывается. Теперь вас будет навещать Райчук.
— Жаль, что он не знает нашего почтового ящика, — пожалел я.
— Он знает. И Отто знает, — я им показал, Иначе сейчас нельзя.
— Согласен, вы сделали то, что нужно.
На прощанье мы обнялись, расцеловались.
— Какое это было бы счастье — вместе с вами встретить здесь Красную Армию! — воскликнул Шиллят-старший. — Ваши должны быть здесь скоро. Это чувствуется по тому, как зашевелились нацисты.
Я вручил Отто письмо, которое он должен передать нашим, когда сдастся в плен.
— Будь осторожен. Оно может и помочь, но, если у тебя его обнаружат, может и навредить.
— Я спрячу его надежно, — ответил Отто.
С уходом этих дорогих немцев мы вновь почувствовали себя одиноко, сиротливо, вновь уплывает почва из-под наших ног. Но все это было только первое впечатление, наплыв чувств. Остался Райчук, были наши русские ребята Иван и Алексей. Мы ждали их.
— Завтра первое декабря, — нарушил молчание Генка.
Он больше ничего не добавил, но мы научились понимать друг друга с полуслова, до подробностей знали ход мыслей. Он напомнил число по двум причинам. Во-первых, скоро зима: холод и снег. Во-вторых, времени прошло достаточно, чтобы подготовить наступление фронтов на Восточную Пруссию, и мы день ото дня ждали своих.
Но пока этот день не наступил, надо было жить, работать. Взялись за сверток, оставленный нашими друзьями. Продукты, кофе, тапочки — пошила-таки «муттэр» без мерки, но примерно угадала размер. Видимо, Шиллят на глаз прикинул, каков размер нашей обуви.
— Особенность немецкого образа мышления, — покрутил я головой, рассматривая тапки.
— Интересно посмотреть, какова эта «муттэр» с виду? — не скрывая своего детского любопытства, высказался Генка. Его тоже тронул этот необычный подарок, отдающий материнской теплотой.
До полуночи ждали прихода Ивана и Алексея, а затем, забравшись в землянку, рискнули разуться, обуть тапки. Нам показалось, что они, эти тапки, имеют какую-то чудодейственную силу, — мы быстро согрелись под одеялом и шинелями и уснули.
Утром проснулись — вставать не хотелось.
— Потеплело здорово в нашей норе, — прошептал Генка.
Он приоткрыл выход и ахнул от удивления — выпал первый снег. Наша елочка, которой мы маскировали вход, стала похожей на маскарадную. Вся сияла она в белых звездочках-снежинках. И все же не радость, а лишнюю тревогу принес нам маскарадный подарок матушки-зимы. Теперь и по воду к ручью не сходишь — сразу выдадут следы, оставленные на снежной целине.
— Он скоро растает. Первый снег никогда долго не держится, — как утешение для нас обоих высказал я свое предположение.
В тот день у меня созревал новый план.
Я долго не говорил о нем Генке, обдумывая варианты, возможность его осуществления. Он целиком зависел от того, придут к нам Иван Громов и Алексей Лозовой или не придут.