Что греха таить, где-то под сердцем всегда жила тревога, что мы оба можем погибнуть, не дождавшись своих. И сведения, собранные с такими трудностями, пропадут зря. А в том, что они могли принести пользу нашему командованию, мы не сомневались. Сложилась такая ситуация, что добывать разведданные нам стало проще, чем передать их по назначению. Вот я и подумал: если к нам присоединятся военнопленные Иван Громов и Алексей Лозовой, одного из них пошлю с Генкой за линию фронта, отправлю с ними собранный материал, а также письмо, чтобы были приняты меры к установлению связи. Как-никак, а мы закрепились с Генкой в очень важном районе. Мы сидели на магистрали Берлин — Бромберг — Кенигсберг — Тильзит. У нас появилась в Восточной Пруссии та точка опоры, о которой мечтал каждый разведчик из нашей, да и не только из нашей группы: мы завязали связи с местным населением, встретились с надежными немецкими друзьями.
За фронт следовало послать карту, переданную немецким майором, блокноты и другие записи. Конечно, копии всех этих материалов следовало оставить у себя. Шансы на успех моего плана были не очень велики — перейти линию фронта в момент ее длительной стабилизации не так просто, но в случае удачи выигрыш был несомненный. Прежде чем отправить Генку с одним из наших новых знакомых, нам следовало побывать еще раз на Земландском полуострове: мы должны были посмотреть своими глазами, что там делается.
Наконец, я поделился своими мыслями с Генкой. Тишина неприятным рубежом легла между нами.
— Пойдешь? — наконец нарушил я этот рубеж.
— Если прикажешь. Добровольно не пойду, — отрезал Генка. В голосе его чувствовалась обида. — Если идти, то вдвоем с тобой — и как можно быстрее.
Я ему ответил, что неразумно прерывать ведение разведки и нарушать те связи с немцами, которые так благополучно установились.
К вечеру первый снег сошел. Кое-где только белели небольшие пятна. Установилась, как говорят охотники, пестрая тропа. Все же, обходя эти белые островки, можно было двигаться по лесу, не оставляя четкого следа. Прежде всего мы проверили почтовые ящики. Теперь в одном участке располагалось их уже три, если не считать тот, что оставался за каналом Тимбер. Все они оказались пустыми. Почему молчат Громов и Лозовой?
— Может, их уже вывезли? — высказал предположение Генка.
— Могло быть и так. Подождем, — стараясь не терять надежды, ответил я.
Иван и Алексей появились днем позже несколько неожиданно. Было еще светло. Мы с Генкой на всякий случай готовили копии добытых сведений, когда услышали шаги над нашей землянкой, а затем удары палкой по стволу дерева, но не приглушенные, как мы уславливались, а изо всей силы, так, что эхо покатилось по лесу. Мы выглянули из своей землянки — Иван и Алексей стоят на открытом месте без всякой осторожности. Воспользовавшись моментом, когда они стояли к нам спиной, мы незаметно вылезли и окликнули их. Хлопцы вздрогнули от неожиданности.
— Тьфу, черт, испугался, — махнул рукой Иван. — Все равно как из-под земли выскочили.
— Так и есть, из-под земли! Хвоста за собой не притянули!
— Да нет, не должны.
— Значит, остаетесь с нами?
— Конечно! — в один голос ответили они.
Нам хотелось торжественно оформить возвращение из плена Ивана Громова и Алексея Лозового. Я обратился к ним примерно с такими словами:
— Вы принимали присягу верно служить Родине. Никто не снимал с вас этой священной обязанности. После позорного плена вы вновь вступили в ряды Красной Армии. Будете продолжать нелегкую и почетную службу в разведгруппе.
Иван Громов слушал меня внимательно, а Алексей, переминаясь с ноги на ногу, теребил пальцами затылок, словно хитроумный мужичок на рынке приценивался к товару, за который запросили слишком высокую цену.
У меня тут же созрела мысль вооружить Алексея своим автоматом, дать ему одну гранату. Сам я решил остаться на сутки с пистолетом. Следующей ночью мы сможем забрать запасные автоматы с боеприпасами, которые захоронены у «Трех кайзеровских дубов».
Я снял автомат, протянул его Генке:
— Вручи оружие Алексею.
— Поздравляю тебя с возвращением в ряды Красной Армии, — пожимая руку, сказал Генка.
— Молодец, хорошо ты говоришь, — похвалил его Алексей, принимая автомат.
— Нужно ответить: служу Советскому Союзу! — поправил его Генка.
Иван Громов, которого мы тут же вооружили Генкиным пистолетом, отнесся ко всему более серьезно. Одним словом, торжественности не получилось.
Всю ночь расширяли землянку, укрепляли стены и потолок древесными чурками, взятыми из штабеля. Утром разместились в ней вчетвером.
— Ребята в лагере не пострадают из-за вашего побега? — спросил я.
— Не должны. Охрану всю заменили. Группу нашу распустили: лес больше не валят. Мастера Шиллата призвали в армию, а Райчук заболел. Немцев словно подменили — помягче стали, поговаривают, что даже новый приказ появился относительно перемены отношений к пленным, — пояснял Алексей.
Алексей весь день не умолкал. Рассказывал о своей рыбацкой жизни в Таганроге, на Петрушиной косе. Говорил о своих братьях, тоже рыбаках, о своей матери, о том, как она вкусно могла готовить блюда из рыбы.
— Хватит тебе, — прервал его Иван. — И так слюнки текут, а ты лезешь в душу со своей рыбкой жареной, вяленой. Только аппетит разжигаешь.
О посылке за линию фронта кого-либо из новых членов нашей группы я им еще не говорил. Решил сначала попытаться захватить «языка» на хуторе Шмаленберг, где, по словам Алексея, размещалась какая-то шпионская школа. Во время похода на хутор Шмаленберг можно было проверить и боевые качества Ивана и Алексея.
Дня через два решили перенести в землянку радиостанцию, забрать автоматы, боеприпасы.
— А почему вы только вдвоем? — спросил Алексей.
— Люди ушли выполнять задание, — уклончиво ответил я.
— За радиостанцией сходите втроем, — распорядился я. — Старшим назначаю Юшкевича. Заберите из этого тайника все. Попутно проверите почтовый ящик.
До «Трех кайзеровских дубов» было недалеко, менее пяти километров. Я полагал, что трех часов на весь поход и возвращение им будет достаточно, провел их до первой просеки, а сам вернулся к землянке: в любой момент мог подойти Райчук.
Прошло более трех часов, но ребят не было. Я начал беспокоиться — не случилось ли чего-либо в пути. Тем более что в той стороне, куда они пошли, слышались отдаленные выстрелы, хотя на выстрелы мы привыкли не очень-то обращать внимания — так часто в любое время дня и ночи они слышались со всех сторон.
Вернулись Генка с Алексеем только к утру. Они ничего не принесли. Не было с ними и Ивана Громова.
— Где же Иван? Куда он девался! — спросил я.
— Не знаем, — первым развел руками Алексей. — Жив ли он?
Генка рассказал, что они осторожно шли по знакомой просеке, по которой мы уже неоднократно ходили. Неожиданно напоролись на шлагбаум. Справа от него, за кюветом, увидели полосатую будку. Часовой крикнул: хальт! хальт! Сразу же раздался винтовочный выстрел, за ним — второй. Генка и Алексей бросились влево, а Иван — вправо. Генка залег и дал очередь по часовому. Пару раз окликнули Ивана и спешно отошли. Что случилось с Иваном Громовым, узнать не удалось. Когда Генка кончил рассказывать, Алексей заметил:
— Так и погибнуть можно…
Эта реплика резанула мне слух.
— А как ты думал, — со злостью ответил ему Генка. — На войне такое случается.
Я не придал замечанию Алексея особого значения: он был расстроен исчезновением друга.
Не пришел Иван Громов ни следующим днем, ни ночью. Я написал записку Райчуку с просьбой, может он что-либо узнает о судьбе нашего Ивана Громова — бывшего военнопленного. Отнести корреспонденцию и проверить почтовые ящики послал одного Генку.
Оставшись с Алексеем, обсуждал детально план захвата «языка» на хуторе Шмаленберг. Мне не очень нравилось, что Алексей хвастался своей силой и уверял, что один мог бы скрутить любого немца. Силой его действительно бог не обидел, но я понимал, насколько трудно взять «языка», даже если он значительно слабее тебя — спасаясь, человек проявляет страшное упорство. Что ж, посмотрим, как будет на деле?
Я спросил у него, есть ли в лагере еще надежные люди, которых можно было бы взять в группу.
— Есть в лагере такой — фамилия Телегин. Будто ничего, парень свой.
Пришел Генка — новостей никаких не принес.
Следующей ночью другим путем отправились к «Трем кайзеровским дубам» — перед походом за «языком» на хутор Шмаленберг следовало вооружиться. Я же остался без автомата.
Когда мы возвращались к землянке, прихватив автоматы и радиостанцию, я спросил осторожно Алексея:
— Если Ивана захватили, он нас не выдаст?
— Нет, мы с ним договорились: в случае чего — были в бегах.
— А оружие, пистолет Генкин?
— Нашли в лесу во время работы.
Мы выбрали пасмурный тихий вечер и направились к хутору Шмаленберг. Неслышно зашли через открытую калитку во двор. Вдоль забора стояло много грузовых крытых автомашин. Мы спрятались за крайнюю, чтобы осмотреться. Звякая коваными сапогами по каменной мостовой, взад-вперед ходил часовой. В доме было шумно — нескладные мужские голоса горланили песни, каждый свою, поэтому нельзя было разобрать слов и на каком языке пели. Ставни были закрыты — свет пробивался только через щели. Возможно, там шла попойка. Часовой приближался к нам. Наступал удобный момент схватить его, как только он поравняется с нами, и вытащить через калитку в поле. А там до леса — рукой подать. Я положил руку на плечо присевшего рядом со мной Алексея, дав знак приготовиться. В этот момент он как-то неуклюже повернулся и звякнул автоматом о машину. Мгновенно прозвучали выстрелы, но это стрелял не тот часовой, который подходил к нам. Едва он клацнул затвором, как мы оба с Генкой рубанули по нему из автоматов, и он шлепнулся на землю. Мы бросились к калитке, а Алексей вдоль машин побежал к забору.
Мы быстро оказались в условленном месте сбора возле леса. Над хутором одна за другой в небо взвивались осветительные ракеты. Раздавались крики. Алексея не было.
— Я же хорошо видел, как он перемахнул через забор, — утверждал Генка. — В это время никто не стрелял.
Да и я мельком видел, как Алексей скрылся за забором, и даже полагал, что он доберется до места встречи с нами раньше, чем мы.
Но я молчал, полагая, что он второпях свернул не в ту сторону, что вскоре подойдет сюда — места эти он знал лучше нас. Долго ждать нам нельзя было. Хотя ночь была темной — не слишком удобной для погони, но все же, увидев мертвого часового и гильзы от наших автоматов, будущие шпионы могут попытаться окружить ближайшие кварталы — машины у них под рукой. В конце концов Алексей придет к землянке. Мы пошли подальше, опасаясь, что может быть проческа леса.
Алексей не явился и к землянке. Таяла с каждой минутой надежда, что нам удастся создать новую группу из военнопленных, а вместе с этим и выполнить другие планы. Не зря бытует пословица: не с каждым ходить в разведку.
— Люди такие нам попались, — рассуждал Генка. — Что стало с Иваном — неизвестно, а Алексей просто струсил.
На душе было неспокойно, тяжело. Мысли, одна чернее другой, не выходили из головы. Нужно было что-то предпринять на случай, если Алексей или Иван, спасая свою шкуру, попытаются выдать нас. Мы не думали, что они пришли к нам с плохим намерением. Просто нелегкая ноша разведчика оказалась им не по плечу. Теперь я смотрел на Генку и еще более ценил его и где-то в глубине души гордился им. Подросток оказался куда крепче и надежнее Громова и такого здоровяка, каким выглядел Алексей. Если они попали в руки гитлеровцев, то где гарантия, что из них не вышибут признания. Нужно было оставлять насиженное место, искать новое убежище. Но пора была уже не та.
— Когда мы возвращались после того как пропал Громов, — стал припоминать Генка, — Алексей сказал мне: «Если Ивана не убили, то он может спрятать оружие и вернуться в лагерь — скажет, что хотел сбежать, но одумался. Ему за это ничего не будет. Разве что в карцер посадят на несколько суток».
— Чего же ты, Генка, раньше мне об этом не сказал?
— Да так. Не придал его словам особого значения.
Мы решили воспользоваться советом «партайгеноссе» и переселиться в квартал № 252.
Вновь на пути лежал канал Тимбер. И на этот раз пришлось раздеваться и лезть в ледяную воду. Я и теперь диву даюсь, как мы выдерживали. И даже ни разу не простудились: или это невзгоды так закалили нас, или необычное нервное напряжение спасало от болезней.
На рассвете выпал туман, подморозило. Это было лучше в том смысле, что собакам труднее будет взять след, если нас попытаются искать. Но идти было скользко, ледяная корка хрустела под ногами, шаги были слышны далеко.
Уже рассвело, когда мы перешли шоссе и достигли квартала № 252. Высокий трехъярусный хвойный лес обещал хорошее укрытие. Постояли, осмотрелись.
— «После всех мероприятий», — вспомнил Генка любимое выражение Ивана Целикова, — мы с тобой оказались у разбитого корыта.
Мы отыскали яму, заросшую по краям ельником, залегли в ней. Хотя мы захватили с собой все, что у нас было в землянке, в том числе и одеяло, что передала нам «муттэр», но мы не рискнули распаковываться, даже вещевых мешков не снимали с себя — немцы могли нагрянуть в любую минуту. Передневали, дрожа от холода.
Теперь оставленная землянка казалась нам таким обжитым, уютным уголком, о котором мы могли только мечтать. Возвращаться в нее мы не рискнули, да и неприятный осадок остался от недавней попытки сколотить группу. В то же время, будто бы и не было веских оснований обвинять Громова и Лозового — оба, по существу, пропали без вести во время стычек с врагом. Нам ведь неизвестно, что с ними случилось…
Двое суток мы строили себе землянку в двухметровом обрыве. Потолок укрепили нетолстыми кругляками, которых, чтобы не вызвать подозрения, наносили из соседнего квартала, хотя рядом лежали целые штабеля. Как и в первой землянке, вход замаскировали мохнатыми елочками, которые не срезали у корня, а пересадили, чтобы они не сохли и не осыпались. На ночь вход изнутри занавешивали плащ-палаткой. Теперь мы вновь остались одни, оторванные от внешнего мира. Как только более или менее привели в порядок землянку, стали включать радиоприемник. Настраивали его на разные волны. Слушали Москву, Берлин, Лондон… На нашем направлении на фронте было затишье: бои местного значения. Об этом говорили наши сводки, сообщения союзников, вражеские радиостанции. И все-таки мы твердо знали, что наступление вот-вот начнется, что это затишье перед бурей. Немецкие радиостанции на все лады кричали о невиданном боевом духе соотечественников, призывали их несокрушимо стоять на защите границ третьего рейха.
Договорились с Генкой проверить тайники. Прежде всего решили добраться до почтового ящика № 2. До него далеко — километров двадцать. Пошли окружным путем, искали место, где канал Тимбер начинается, вернее, является продолжением небольшой речушки. Это в открытом поле. Ночи стояли длинные и темные — шли смело, засад на полях не ожидали. Две ночи потратили на посещение всех почтовых ящиков и тайников. Решились заглянуть даже под кочку, где оставляли свои записки и бутерброды Громов и Лозовой. Везде было пусто. Оставили Райчуку сообщение о нашей новой стоянке: он мог бы ее найти, потому что, как и Шиллят, был лесным мастером, все окрестные леса знал хорошо.
Вернулись в свою землянку. Слушали радио, обрабатывали разведданные. Из продуктов у нас были только сухари. Но и они были на исходе, потому наш паек был, наверное, скуднее тюремного. Не было вблизи воды. Землю сковало. Снег мог лечь изо дня на день. И уже надолго — до весны. Лучшее время для перехода линии фронта, если бы мы на это решились, было потеряно. К тому же мы должны встретить свою армию в том районе, где вели разведку.
Главную трудность для нас теперь представляла добыча продуктов. Те средства, которыми мы пользовались летом, чтобы замести следы, зимой не годились. Радио слушать не хотелось: весь эфир заполонила Германия. Гитлеровцы на весь мир трубили о разгроме войск союзников в Арденах, приводили внушительные цифры пленных солдат и захваченной техники армии Эйзенхауэра.
— Дают фрицы прикурить нашим союзничкам, — криво улыбнулся Генка.
«Не падает духом парень», — подумал я с благодарностью, подтрунивает над американцами и англичанами, которые со свежими силами не могли устоять против натиска гитлеровцев, хотя главные силы их находились на Востоке, противостояли Красной Армии.
— Эх, Генка, был бы ты уже где-то киномехаником, крутил бы фильмы в сельских клубах… Колхозницы кормили бы тебя картошкой с капустой квашеной и спать на теплую печь положили, — говорю ему.
— Да ну тебя, хватит, — зло огрызнулся он.
Досидеться до последнего сухаря в землянке — мы такое допустить не могли. По одному сухарю спрятали в карманы — НЗ. А те, что остались, съели до последней крошки и вылезли из землянки.
— Хорошо бы идти во время вьюги, — мечтал Генка.
— Как-нибудь приладимся.
Вокруг лежал ровный, чистый, гладкий, как простыня, но не глубокий снежок.
СВОИ
— Слышишь? — дернул меня за рукав Генка.
Кто-то ходил недалеко от нас, время от времени постукивая палкой по деревьям. Мы спрятались, стали наблюдать — кто бы это мог быть? Постукивание то удалялось, то приближалось. Кто-то проходил невдалеке, временами даже слышен был скрип снега под ногами. «Геноссен!» — донесся негромкий голос.
Мы переглянулись, не веря своим ушам. Бросились навстречу Шилляту. От радости сплелись в один клубок и покатились по снегу.
— Я был под Гильге, это на заливе, — начал рассказывать «партайгеноссе», когда радость наша немного улеглась. — Мы там прорубали полыньи во льду вдоль берега, чтобы русские по нему не могли зайти в тыл немецким войскам. Ничего не скажешь, глупое занятие. Но нацисты не могли оставить нас без дела. Короче говоря, я сбежал оттуда. Вся наша команда, сговорившись, разбежалась. Словом — дезертиры. Нас, может, будут искать, а может, и нет — теперь уже стало много неразберихи. — А как вы здесь?
— Да вот снег — куда ни пойдешь, всюду след за собой оставишь.
— Понимаю, дорогие товарищи. Я все время думал о вас. Теперь, когда наступила зима, вам тут нельзя оставаться. Пойдем ко мне. Моя «муттэр» сама первой предложила это. Мы подготовили для вас укрытие в сарае на чердаке.
— Это очень рискованно, — не скрывая радости и боясь, как бы «партайгеноссе» не передумал, осторожно заметил я.
— Войной рискованно все, что ни делаешь, даже если ничего не делаешь, — спокойно ответил Шиллят. — Нашли вашу записку, которую вы оставили Райчуку. Был у него: он долго болел, теперь поправляется. Советовались. Он одобряет ваше переселение. Договорились, что он пойдет в лес и долго не будет возвращаться. Вот я и забрел сюда в поисках соседа — мало что может с больным человеком случиться. — Он хитро улыбнулся.
— Благодарим. Мы этого никогда не забудем.
— Собирайтесь, и пошли. Пойдем дорогой — на ней много следов. Я буду идти впереди: если что, дам сигнал — три раза кашляну.
Генка подал из землянки одеяло, радиостанцию.
— Что это за сумка? — поинтересовался «партайгеноссе».
— Радиопередатчик.
— Ого! Но из дома передавать нельзя — сразу запеленгуют! — заволновался он.
— К сожалению, мы передавать не можем.
Шли по укатанной машинами дороге, а затем по тропе, через поле. Подошли к хутору. Кстати, вся деревня состояла из хуторов, окруженных полями. Возле стожка сена Шиллят дал сигнал остановиться, а сам пошел в обход к дому.
— Хальт! — послышалось с той стороны, куда пошел хозяин.
— Хальт шнауцен! — Донесся в ответ голос Шиллята. По-русски означало это так: «Заткни свое свиное рыло!»
— Это ты, Шиллят? — вновь спросил первый голос.
— Да. Я.
Было слышно, как открылись и закрылись двери. К нам подошел хозяин. Он махнул рукой — за мной. Вошли в сарай, и он закрыл ворота. В темноте, держась за него, подошли к лестнице.
— Залезайте, там наверху солома. Сидите тихо. В доме два солдата. Один из них только что выходил во двор.
Дом и сарай были под одной крышей. Стараясь не шелестеть, мы залезли на пахучую мягкую солому. Не успели снять с себя вещевые мешки, как вернулся «партайгеноссе».
— Это вам «муттэр» прислала, — как всегда в таких случаях, сказал он одну и ту же фразу. — Кушайте. Солдаты уже легли спать. Пойду и я. Спокойной ночи.
Утром вместе с завтраком хозяин принес нам и свежие газеты. Под реляциями о победных контрударах в Арденах были помещены фотографии, на них — длинные колонны пленных американцев.
— Дают прикурить американцам, — повторил я Шилляту слова Генки, показывая на фотографии.
— Агония… — одним словом ответил Шиллят.
Обед принесла сама «муттэр». Мы не сдержали благодарных чувств к ней — поцеловали ее натруженную шершавую руку. На глазах женщины показались слезы. Она горевала, вспоминая Отто.
— Мой милый сын, мой милый сын, — повторяла она. — Как вы думаете, ваше письмо ему поможет, если он перейдет к русским? Они оставят его живым?
— Да что вы! Выбросьте эти мысли из головы — никто его не тронет, если он попадет в плен.
— Наши газеты пишут, что русские вырезали всех немцев в городе Неменсдорф.
— Это выдумка вашего Эриха Коха и его подопечных, — уверяли мы «муттэр». — Не нужно верить фашистской пропаганде. Наказаны будут только преступники.
— И я так думаю — не все же немцы хотели войны, — немного успокоилась «муттэр». — Что им остается делать: они хотят переложить грехи на весь немецкий народ.
— У нас нет цели уничтожить Германию. Об этом сказано всему миру.
— Солдаты приходят только вечером, так что чувствуйте себя спокойно, — сказала нам на прощание «муттэр».
К вечеру Шиллят принес в кошелке две пары белья и шерстяные носки.
— Переоденьтесь, А все свое положите сюда: нужно прокипятить и выстирать — уничтожить паразитов. Не стесняйтесь. Завтра приду с ножницами и машинкой — подстригу вас. Обросли, как медведи, — сочувственно улыбнулся он.
— Мы сами подстрижем друг друга, — ответил Генка. — Нам бы только инструмент.
— Хорошо. А сейчас идите за мной.
Шиллят провел нас по соломе под крышей сарая и открыл небольшую дверь в дощатой перегородке, которая отделяла чердак дома от сарая. «Партайгеноссе» подвел нас к слуховому окну, через которое свободно мог пролезть человек, и указал на прикрепленную накрепко к балке толстую длинную веревку.
— В случае чего — можно воспользоваться этим выходом, — пояснил Шиллят. — Сразу можно шмыгнуть за погреб, а там — и в лес.
Из этого окна видны другие хутора. Часть их расположена близко друг от друга. Среди них Шиллят указал на дом Райчука. Он также под одной крышей с сараем. Вправо на расстоянии до километра от нас виден добротный дом с оградой. Совсем рядом с ним проходит железная дорога — это на километров 5–6 юго-восточнее того места, откуда мы долгое время вели за ней наблюдение. В том доме — лесничество. Шиллят рассказал нам потрясающую весть, но тут же предупредил:
— Не вздумайте мстить — навредите себе.
Он нам раскрыл тайну того рокового дня, когда мы оказались в западне и Юзик Зварика поплатился жизнью. Оказывается, егерь из этого лесничества обнаружил присутствие чужих людей в зоне его обхода по следам, оставленным нами на звериной тропе. Осенью, когда начинается листопад, звери с опаской идут к водопою — шум мешает им слышать другие посторонние звуки. Для того чтобы уменьшить пугливость животных, а также с целью учета поголовья зверей, главные тропы, ведущие к местам водопоя, очищаются от опавших листьев. Сметая листья с тропы, егерь обнаружил наши следы, выследил группу и начал наблюдать за ней.
Предательский треск веток выдал его, но мы вначале подумали, что это Генка вернулся или какой-нибудь зверь подкрался, но не ушли с этого места.
Егерь донес коменданту расквартированной в деревне Миншенвальде воинской части. Тот доложил по инстанции, и сообщение быстро дошло до командующего войсками группы армий «Центр» в Восточной Пруссии генерал-полковника Ганса Рейнгардта. Тот приказал выделить два батальона пехоты для захвата нашей группы. Но нам удалось уцелеть. Они схватили только смертельно раненного Юзика. Он тут же умер. Фашисты глумились над трупом. Повесили его сначала за шею, потом обрезали петлю и повесили вниз головой. Егерь с гордостью рассказывал всем о своем «подвиге». Он получил благодарность и премию от властей.
Узнали мы у Шиллята и то, что построили немцы на пути к «Трем кайзеровским дубам», там, где, напоровшись на часового, отбился во время перестрелки Иван Громов. Там в одном квартале был устроен склад артиллерийских снарядов, а рядом, в другом, — склад горючего. Шиллят хорошо разведал этот важный для бомбежки объект и начертил схему расположения складов.
За два дня до нового года к нам на чердак поднялся обрадованный хозяин.
— Геноссе! — воскликнул он. — Солдаты от нас уехали, в доме остались только я и «муттэр». Давайте вместе встретим Новый год. Райчук придет.
Так перед новым 1945 годом мы собрались с нашими немецкими друзьями за праздничным столом. «Муттэр» спекла пироги, поджарила свинину. Август принес из кладовой настойку. Пришел Райчук. Между нами было полное доверие, теплые, товарищеские отношения. Не было только торжественности, праздничного настроения. Шла война, и каждый был обеспокоен чем-то своим. «Муттэр» все вспоминала Отто, которого послали на фронт. С дороги он прислал одно письмо. И теперь о нем ничего неизвестно. Никто из нас не знал, что принесет завтрашний день. Одно было только ясно — новый год принесет конец войне.
Когда стрелки накрыли одна другую на цифре двенадцать, мы подняли свои рюмки с вишневкой. Можно было это сделать под звон Кремлевских курантов, но мы не рискнули разворачивать нашу радиостанцию.
— За победу Красной Армии! — произнес тост Шиллят.
За столом вели отнюдь не праздничный разговор. Райчук горевал, не зная, что делать, если поступит приказ об эвакуации. Семья у него большая. Землянку в лесу он не построил — болел. Не сделал этого и Шиллят — был в фольксштурме.
— Мы с «муттэр» решили никуда не двигаться. Если выгонят из дому — переждем в лесу, пока прокатится фронт.
В эту же ночь кое-что новое выяснили у наших друзей об устройстве обороны на Земландском полуострове, севернее Кенигсберга.
Дня через три к Шилляту прибежала одна из дочерей Райчука. Она была сильно взволнована. Оказывается, полиция производит обыски на хуторах, которые поближе к лесу, — ищет русских пленных, сбежавших во время перевозки их отсюда в глубь Германии.
Шиллята это тоже встревожило: можно было предполагать, что не обойдут и его дом. Он запряг лошадь в повозку, мы легли на ее дно, а сверху прикрылись соломой. Так мы выехали в лес. В безлюдном месте Шиллят дал нам сигнал вылезать.
— Как только тревога уляжется, приду за вами в квартал № 252,- пообещал он.
— Может, нам попробовать самим перейти фронт, — поделился я своей мыслью с «партайгеноссе».
— Ни в коем случае не делайте этого, — разубеждал он нас. — Солдат кругом полно. Холод, следы. Я полагаю, ждать осталось недолго. Лучше переждать здесь — иначе пропадете и вы и все то, что мы смогли собрать.
Мы начали углубляться в лес. Сначала шли по целине, встречая только следы диких кабанов, лосей, косуль. Но за одной просекой по снегу были видны человеческие следы, они шли параллельными цепочками.
— Прочесывали, — заметил Генка.
Я пригнулся и по-охотничьи пощупал, свежи ли они.
— Затвердели уже — старые следы, — пояснил я Генке. — Оно и лучше, что была проческа, — теперь и наши следы не будут заметны среди этих.
Вечером подошли к землянке. Дул колючий северный ветер. Вершины деревьев качались, шумели. Забираться в холодную землянку не хотелось. Судя по следам, немцы не обнаружили ее во время прочески — прошли мимо. Прожили три дня, подкрепляясь хлебом и салом, которые дал нам на дорогу заботливый хозяин. Воды не было — утоляли жажду снегом.
На четвертый день пришел «партайгеноссе».
— Хватит мерзнуть — пойдем ко мне. Я приготовил для вас за эти дни такое местечко, что ни один полицай не пронюхает.
— У вас был обыск? — поинтересовался я.
— Нет, — бодро, с оптимизмом ответил Шиллят. — Мой дом дал Гитлеру эсэсовца Отто. Получается, что теперь это надежный дом.
Шиллят действительно приготовил нам убежище на чердаке под толщей соломы. Незаметный вход был проделан как с чердака дома, так и из сарая, над яслями коня. Из сарая имелась дверь в гумно, из которого можно было свободно выйти в поле и дальше — в лес.
В тайнике мы прожили еще несколько дней. Хозяин приносил нам пищу с неизменными словами: «Это вам прислала „муттэр“».
Долгожданный день наступил 13 января. Мы спустились в сарай и почувствовали, как под ногами дрожала и гудела земля.
Возбужденный прибежал к нам Шиллят, а за ним и «муттэр».
— Началось! — воскликнул он.
— Быстрее бы все это пронеслось, — зашептала «муттэр», — господи, убереги моего Отто!
Артиллерийская канонада не стихала более часа. Когда она кончилась, начало светать. Мы залезли на чердак и начали через щели наблюдать за шоссе, которое проходило от нас на расстоянии километра, за лесничеством, и хорошо просматривалось.
Только к вечеру началось движение. Сплошным потоком потянулись на запад высокие военные фуры, обтянутые брезентом. В повозки были запряжены толстозадые битюги. Шли и ехали на велосипедах беженцы. Этот поток не прекращался неделю. То и дело появлялись в воздухе наши штурмовики. Они висели над шоссе, громя колонны войск, автомашины, танки. Высоко в небе шли на запад тяжелые бомбардировщики. Их сопровождали истребители.
18 января в дом Шиллята зашел солдат. Это был его надежный «геноссе», как он сам сказал. Рота, в которой он служил, понесла потери, и остаткам ее было разрешено отступить за реку Дайме. Шиллят привел этого солдата к нам в сарай.
— Это парашютисты, разведчики Красной Армии, — сказал ему хозяин, показывая на нас. — Оставайся вместе с нами, переждешь день-два. — И, уже обращаясь к нам, добавил: — В Гумбинене и Инстербурге уже Красная Армия.
Солдату было на вид не менее пятидесяти лет. Он был одет в измазанный, видавший виды, белый маскировочный костюм. Таким же белым материалом была обтянута и его каска. Солдат устало поставил винтовку к стене, не спеша достал измятую пачку сигарет. Давно не бритый, с воспаленными от бессонницы глазами, он осмотрелся, чтобы где-нибудь присесть. Но ничего такого рядом не оказалось. Он долго молчал, раздумывая, что ответить на предложение Шиллята.
— Можно было бы остаться и у тебя, Август, — наконец хриплым голосом заговорил он. — Но я пойду за Дайме. Там мой дом, семья. Попытаюсь остаться с ними, если застану дома.
— Ты можешь что-либо сказать красным разведчикам? — спросил его Шиллят.
— Что сказать? Идут очень тяжелые бои, и армия несет большие потери. В нашей роте осталось меньше половины. У артиллеристов не хватает снарядов, у танкистов — горючего. Армия наша побеждена, но она сопротивляется.
— Вы можете назвать нам свою армию? — спросил я.
— Хотя и считаю, что немцы проиграли эту войну, но содействовать этому не хочется, — солдат посмотрел на нас исподлобья, погасил окурок. Установилась неловкая тишина.
— Что же, тебя можно понять, Фриц, — только теперь Шиллят назвал его по имени. — На этом никто не будет настаивать.
— Отступает 26-й армейский корпус, — неожиданно ответил солдат. — Если это важно для вас.
— Он разбит?
— Не знаю. Бои продолжаются. Их ведет также третья танковая армия. — Фриц дал понять, что он сказал все, что мог.
— Тебе лучше остаться здесь, — настаивал Шиллят. — Ты же сам сказал, что война проиграна.
— Я хочу быстрее узнать, что с семьей. — Он кивнул нам на прощание, пожал Шилляту руку и подался к шоссе, по которому шли отступающие гитлеровские вояки.
— Не нужно так рисковать, — говорю Шилляту, когда солдат скрылся.
— Не волнуйтесь. Он — мой друг. Я ему верю. Сейчас он только беспокоится о своей семье.
19 января Гитлер отдал приказ своим войскам уничтожать военные, промышленные и хозяйственные объекты, средства транспорта и другие ценности на территории Германии.
Началась эвакуация населения. Приказ об эвакуации касался всех, в том числе и Шиллятов.
В этой неразберихе уже никто не обращал внимания на то, что он дезертировал из фольксштурма.
— Никуда я не поеду, — сказал он нам. — Нацисты приказывают немцам защищать каждый дом — вот я надену форму со свастикой и буду как фольксштурмист защищать свой дом, — не без иронии говорил он.
Двадцатого января фронт оказался у деревни Миншенвальде. Слышна была пулеметная стрельба. «Муттэр» с нетерпением ждала, что вот-вот появится Отто и останется дома. Вечером 21 января гитлеровцы оттянули по шоссе в лес артиллерийский гаубичный дивизион, на запад прошло десять танков, окрашенных в белый цвет. Следом в беспорядке хлынула пехота. Саперы взорвали на шоссе небольшие мостики, которые нам были видны.
Наступила короткая пауза. Внезапно тишину нарушил одиночный артиллерийский выстрел.
— Я знаю, где остановилась артиллерия, — сказал «партайгеноесе», наблюдая вместе с нами с чердака за отступлением войск. — Могу показать вам это на карте — там в лесу есть полянка.
Наступила тревожная ночь.
— Перейдем в дом, — предложил хозяин. — Теперь мы уже на нейтральной полосе.
Мы также считали, что теперь с востока могут появиться только свои, и согласились с предложением Шиллята.
Одна за другой рисовались в памяти картины встречи со своими. Пошли 175 сутки с того дня, как группа «Джек» приземлилась в Восточной Пруссии. Мы радовались и волновались. Было с чем встретить своих. Карты и другие данные, радиостанцию мы зарыли в сарае в землю. Такая мера необходима на случай пожара.
В начале ночи мы увидели в окно, что на востоке загорелось несколько хуторов. Сначала еле заметно, а затем все более явственно стали видны фигурки людей на фоне пожаров. Солдаты шли цепью, краев которой не было видно.
Затаив дыхание, мы ждали своих — «своими» называли наших и хозяева. Вот они все ближе и ближе подходят к дому, с винтовками, ручными пулеметами на плечах. Люди были в белом, словно привидения, двигавшиеся по освещенному пожаром заснеженному полю. Мы готовы были броситься им навстречу. Но что это? Один из солдат остановился и поднял руку.
— Занимайте окопы, приготовьтесь к обороне! — гаркнул он по-немецки.
Это были немцы! До них — пару десятков шагов.
— За мной, — шепнул Шиллят.
Мы последовали за ним, вышли в сени и по лестнице забрались на чердак дома. В этот момент послышался стук в дверь — ее пытались взломать.
— Сейчас открою, — отозвался Шиллят.
— Кто такой? — откликнулись со двора.
Щелкнул затвор.
— Я — фольксштурмист, — открывая дверь, ответил хозяин.
— Почему не эвакуировались? Большевиков ждете? — злобно, охрипшим голосом взревел на него один из вошедших, освещая себе путь фонариком. — Предатель! Расстрелять!
— Мне приказали быть дома до особого распоряжения. Мне шестьдесят пять лет. Вот моя форма фольксштурмиста, посмотрите на документы, — оправдывался Шиллят. — Клянусь вам, я не получал другого приказа.
— Чтобы через минуту и духу твоего здесь не было!
— Слушаю, господин офицер! Я сейчас же запрягу лошадь и поеду туда, куда вы прикажете.
Шиллят вывел своего хромого вороного коня, нам было слышно, как «муттэр» кое-что бросила в телегу, и вскоре колеса застучали, удаляясь в направления леса.
Нам слышно было, как солдаты бьют оконные стекла — устанавливают пулеметы.
— Миномет поставить здесь, — услышали мы со двора команду, поданную все тем же хриплым голосом.
Мы тем временем перебрались на чердак над сараем. Солома шелестела, поэтому мы передвигались под крышей с большой осторожностью: на дворе, в окопах, которые проходили метрах в двадцати от дома, ходили,