— А что, если поговорить с ним? Может, поесть принесет, расскажет где что, — спрашивал Генка.
Я и сам думал об этом, но кто знает, как поведет себя этот подросток, может испугаться, убежать, рассказать хозяевам.
Но больше пастушок не подходил к канаве, и день прошел спокойно.
Нога моя к вечеру разболелась еще больше, казалось, ее жгут адским огнем. Голень и ступня сильно распухли, кожа лоснилась от напряжения.
Сгрызли хлеб, который оставили мне наши разведчики. Но целый день ничего не пили, и мучила жажда.
— Схожу на хутор, может, молока или хоть воды принесу, — предложил Генка.
— Нет, одному нельзя. Придется потерпеть, — ответил я, хотя чувствовал, что долго мы так не протянем.
За вторую ночь проковыляли около километра. На дневку вновь остановились в поле, под небольшой группой елочек. Утром осмотрелись — кругом был песчаный пустырь с редкой травой, кустами можжевельника.
Тихо было часов до десяти. Потом приехали три большие крытые автомашины. Они остановились вблизи нас. С веселым шумом повыскакивали подростки, такие, как Генка, а затем вылезли и старики. Это были фольксштурмисты. Мы решили, что пришел нам конец, что нас выследили. Приготовились к бою. Я достал и положил рядом запасные диски к автомату, гранаты. То же сделал и Генка.
Раздалась команда строиться. Разделившись на три группы, фольксштурмисты прошли мимо нас на середину поля.
«Почему они не стреляют? Решили взять живьем?» — спрашивал я сам себя.
Но вот мы увидели, что под команду унтеров фольксштурмисты начали заниматься строевой подготовкой.
Мы поняли, что находимся на учебном поле, приспособленном для обучения новобранцев. Через несколько часов фольксштурмисты уехали. Но до вечера было еще много времени, и мы понимали, что опасность не миновала. Так оно и было. После обеда приехала новая группа. Эти уже занимались стрельбой фаустпатронами по расставленным щитам-мишеням. Инструктора показывали новичкам приемы стрельбы.
Руководитель всей этой команды, высокий гитлеровец с перетянутой талией, в фуражке с огромным козырьком, отошел в сторону от грохочущих взрывов фаустпатронов и прогуливался вдоль елочек, под которыми мы прятались.
Когда воинство уехало, Генка сказал:
— Здорово лупят эти их фаусты!
— Да, здорово, фауст по-немецки — это кулак. Кулак против танков. Заряд такой, что пробивает броню. Словом, штука эта мощная.
Перед наступлением сумерек я развернул карту. Нужно было идти на хутор — добывать продукты. Мы в буквальном смысле слова еле волочили ноги. Да и третьи сутки глаз не смыкали. Боль в ноге вроде притупилась.
Попасть на хутор нам следовало в первую половину ночи, пока не взошла луна.
НАМ ПЕКУТ ХЛЕБ
Когда наступили сумерки, мы покинули свое злополучное место и пошли дальше. Хотелось как-то доковылять до лесного массива, где можно более или менее надежно спрятаться, отдохнуть. От бессонницы и боли я основательно ослаб, Генка тоже устал со мной, но оба мы старались друг другу не показать этого.
Возле леса, немного левее от направления нашего пути, увидели огонек в окне — значит, близко хутор.
— Попробуем счастья? — спрашиваю у Генки.
— Давай, — с готовностью ответил он. Казалось, что Генка боялся, как бы я не передумал: ясно, пареньку тяжелее переносить голод, чем взрослому.
Хутор был не так близко, как казалось. Пока подошли к нему, огонь погас.
Возле дома осмотрелись, постояли, прислушались: ничего подозрительного вроде нет. Дом маленький, старый, под одной крышей с гумном и сараем. Вокруг дома — несколько старых деревьев. Ни забора, ни ворот нет. Между хутором и лесом — еле заметная полевая дорога. Я поставил к стене свою палку, чтобы в случае чего руки не были заняты. Попробовал стать на больную ногу — она была как чужая, но, опираясь о стенку, подошел к крыльцу. Учуяв чужих, звонко залилась голосистая комнатная собачка. За дверью послышался шорох, щелкнул засов, и заскрипела дверь.
— Кто здесь? — спросила женщина, открыв дверь, но еще, видимо, не рассмотрев нас, ибо мы стояли прижавшись к стене.
— Солдаты, — отвечаю вполголоса, отходя от стены. — Нам нужен хлеб и еще кое-что из продуктов.
— Так заходите, — она пропустила нас вперед, закрыла за нами дверь. Я включил карманный фонарик.
Женщина одобрительно промолвила: «хорошо», а когда открыла дверь в хату — там уже горел свет.
Возле кровати, с которой, как видно, она только встала, стояла белокурая средних лет женщина, набросив на себя халат.
— Мама, кого ты привела? — В голосе ее чувствовалась тревога.
Перед ней были незнакомые люди в серых русских шинелях, шапках-ушанках, с толстоствольными автоматами. Лицо у меня заросло, посерело, на одной ноге сапог, другая — обвернутая портянкой. Генка с тонкой, вытянувшейся из широкого воротника шеей — только глаза светятся лихорадочным блеском. Что и говорить, мы представляли собой необычное зрелище.
— Солдаты! Разве сама не видишь, люди с оружием, — ответила старуха.
— Что им нужно?
— Хлеб, продукты.
— Но у нас же нет хлеба. Почему ты им не сказала?
— Жаль, что нет, — вмешался я в разговор.
— Да уж так не будет — найдем что-либо, — успокоила старуха.
В дверь из другой комнаты показалось заспанное лицо девочки лет пятнадцати-шестнадцати. Придерживая на груди наброшенный на плечи халат из дешевого расцвеченного материала, она с любопытством рассматривала нас.
— Мама, пригласи их сесть, — обратилась она к женщине, что стояла возле кровати.
— И правда, что же вы стоите у порога, проходите, садитесь, — засуетилась старуха, которая открывала нам дверь. — Это моя внучка, — показала она на девочку, — а это дочь.
— Спасибо, вот и познакомились. А где же ваши мужчины? — Я оперся о спинку стула, наступив коленом больной ноги на его сиденье.
— У вас больная нога? — как бы спохватившись, сочувственно спросила старуха.
— Да так — пустяки, — ответил я неопределенно.
Я посмотрел на подвешенную к потолку керосиновую лампу, и мне показалось, что она раскачивается, прыгает. Голод мутил сознание.
— Вы спрашиваете, где наши мужчины? — повторила она взволнованно. — Их нет! И у вас, очевидно, где-то есть матери, сестры, а вы здесь. Значит, и в ваших семьях дома нет мужчин. Вы — русские? — неожиданно спросила она.
— Русские. Боитесь?
— Нет. Что нам страх? Горе — вот наша беда. — Она подошла ко мне совсем близко. Испещренное морщинами старческое лицо, сгорбленные плечи, черные от работы руки — весь вид ее невольно вызывал уважение, сочувствие и доверие.
— Вы спрашиваете, где наши мужчины? — повторила она. — Их проглотила война! Мой муж погиб на русском фронте в 1915 году. Ее муж, — она показала на свою дочь, — тоже погиб на русском фронте в 1942 году. А где погибнет ее муж? — уже со слезами на глазах говорила она, показывая на внучку.
Почувствовав, что в этом доме нам не угрожает никакая опасность, мы с Генкой присели. Старуха подошла ко мне вплотную, положила руку мне на плечо. Это было так неожиданно, что я растерялся, не знал, что мне делать.
Этот жест, слезы, слова ее были так трогательны. Сначала мне показалось, что хозяйка упрекает нас за то, что ее муж и муж ее дочери погибли от русских пуль. Но нет, не то хочет сказать эта старая, по всему видно, прожившая нелегкую жизнь, немка.
— Где погибнет ее муж? — вся дрожа и плача, не в силах сдержать себя, повторяла она.
— Не нужно, бабушка. Успокойся, — обняв ее рукой за плечи, утешала внучка. — У меня ведь нет еще мужа — зачем же так…
— Они отнимут его у тебя, когда он будет. Они отберут! Когда этому наступит конец…
— Тише, мама, нельзя же так! — теперь уже и дочь подошла к старухе. Они еле успокоили ее, усадили на стул.
Возможно, впервые за долгие годы своей жизни в условиях террора, возненавидев войну и ее организаторов, старая немка высказала то, что было у нее на душе. Высказала открыто, не боясь.
Перед нами тоже впервые за все годы войны предстало лицо совершенно иной Германии, той Германии, которой приходится расплачиваться за развязанные бойни воинствующими фанатиками.
— Завтра заберут и ее, — уже спокойным голосом продолжала старуха. Она встала со стула и обняла свою внучку. — Трудовая повинность! Она завтра оставляет нас, моя любимая Эльза!..
Теперь уже слезы блестели на глазах всех трех хозяек — и внучки, и ее матери, и бабушки.
— Скоро всему этому придет конец, — сочувственно сказал я.
— Скорее бы, нет сил терпеть! — Старуха вытерла слезы.
Мы почувствовали себя в этом доме как среди своих людей. Согретые домашним теплом, совсем размагнитились, забыв об опасности.
— Надо же так случиться — как раз вышел хлеб, — наконец спохватилась старуха, вспомнив, за чем мы пришли. — Чем же вас накормить? Можно сварить картошку, поджарить яичницу.
— Мы не можем столько ждать. Это опасно и для нас, и для вас.
— Ничего. В нашем доме солдат нет, хотя во всех других они расквартированы. Вам повезло, что вы попали именно к нам. По соседству живет моя сестра, но вы обходите этот дом. Они — нацисты, богатые, с нами и знаться не хотят.
Женщина начала чистить картошку, здесь же, в этой комнате, была и плита. Оглянувшись на дочь — та как раз поправляла занавески на окнах, чтобы в просвет нельзя было подсмотреть, что делается в хате, — сказала ей ласково:
— Иди, Эльза, ложись спать.
— Хорошо, мама, — ответила она. И уже ко всем: — Спокойной ночи.
Брикетные шарики разгорелись довольно быстро. Пламя лизало дно кастрюли с аппетитными картофелинами. У меня текли слюнки. Генка напрягал все силы, чтобы не уснуть.
— Много солдат в вашей деревне? — осторожно поинтересовался я.
— Хватает, — кивнула старуха, нарезая сало. — В каждом доме по два-три человека. Наша хата малая, старая, разместиться негде, потому к нам никого и не послали. Оно и лучше — меньше забот.
— Будем ждать? — спросил меня Генка.
— Подождем. Хоть раз поедим горяченького.
— Не беспокойтесь, у нас никто не бывает, — догадалась старуха, о чем идет речь. — Теперь ночь!
— Время военное — всякое может случиться. Мы же тут не в гостях.
— Все будет хорошо. Если что — через эти двери можно прямо в сарай, а там есть выход в сторону леса.
Да не беспокойтесь. В лесу хуже, более опасно. Солдаты патрулируют дороги, сколько раз лес прочесывают — все ловят русских парашютистов, но не слышно было, чтобы поймали.
Старуха повернула шипящие шкварки. Забренчала, подпрыгивая, крышка на кастрюле — вода закипела.
— В деревне всех предупредили, что в лесу прячутся русские парашютисты, — снова заговорила старуха.
— Ходят слухи, что они всех убивают, кто только попадет под руку. Правду они о вас говорят? — глядя на нас, спросила дочь старухи.
— Как вам сказать. Мы действительно русские солдаты, но мы никого не убиваем, если против нас не подымают оружия.
— Значит, вы оставите нас живыми? Не нужно бояться? — с доверчивой улыбкой продолжала она.
— Это зависит только от вас самих, — ответил я.
— Ого! Я вижу, вы с зубами. — Она внимательно окинула меня с ног до головы.
— С нашей стороны вам ничто не угрожает.
— Перестань, Грета. К чему этот разговор, — развела руками старуха.
Она переложила поджаренное сало в тарелку, а на сковородку разбила полдесятка яиц. Запах пищи пьянил нас. Каждая минута, казалось, тянулась бесконечно.
Наконец за сто с лишним дней — первый настоящий ужин, в теплом доме, за столом, как бывало у матери.
Мы ели молча, сдерживая себя, стараясь сохранить достоинство, не выглядеть жалкими, голодными. Женщины наблюдали со стороны.
— Запьете чаем? — спросила старуха.
— Все пойдет! — ответил ей Генка.
— Если вы останетесь у нас до следующей ночи, то мы можем испечь для вас хлеб.
Такое предложение было настолько неожиданным, что мы с Генкой с удивлением посмотрели на старуху, не зная, что ей ответить. Всегда немцы как можно скорее стремились выпроводить нас, когда мы заходили в их дома. И это было понятно. А здесь… Трудно было поверить ушам своим.
— На чердаке в сарае много соломы — там вы можете поспать и отдохнуть. Еду мы принесем, накормим вас. А вечером, когда стемнеет, пойдете себе своим путем. Хлеба свежего дадим на дорогу и еще чего-нибудь.
— Это очень заманчиво. Грешно отказываться. Но все же лучше за хлебом придем в другой раз.
— Зачем в другой раз? Я все понимаю. Для вас куда безопаснее перебыть день у нас, чем прятаться в лесу. Здесь вас никто искать не станет.
Мы с Генкой переглянулись и прочли в глазах друг друга: принимается!
— У нас в таких случаях говорят: пропадать так вместе.
— Не нужно думать об этом, — мы знаем, чем мы рискуем. Все обойдется.
— Тогда договорились, спасибо.
— Да, но это еще не все, — продолжала старуха. — Я должна вас предупредить, что вечером, еще до вашего ухода, к нам в дом придут солдаты, немного, всего несколько человек. Мы сделаем небольшой пикник — проводим нашу Эльзу. Завтра она последний день дома, — старуха вновь помрачнела. — Не вздумайте только стрелять.
— Мы бы могли обойтись и без них, если бы знали, что вы пожалуете в наш дом, — пошутила Эльзина мать. — В нашем доме так редко бывают мужчины.
Узнав о том, что вечером придут солдаты, мы с Генкой заколебались. Похоже было, что мы шли на смертельный риск. Но и не верить этим людям мы уже не могли. Трудно было представить, что старуха хитрила, расставляла западню.
— Если останетесь, то пошли: время позднее — пора отдыхать, — нарушила молчание Грета. — Спите спокойно — все будет хорошо.
Она зажгла фонарь и провела нас в сарай. В углу на соломе лежала пегая корова. Она повернула голову в нашу сторону, наставила уши, увидев незнакомых людей, попыталась встать, но, услышав слова хозяйки, успокоилась. В другом углу холодным блеском вспыхнули глаза лошади. Хрюкнул кабан. Где-то наверху захлопал крыльями петух и пропел свою первую полуночную песню.
Мы подошли к лестнице, что вела под крышу.
— Будьте осторожны — не курите на соломе.
— Мы не курим, — ответил Генка. Он кое-что понимал по-немецки.
Женщина пожелала нам спокойной ночи и ушла.
Нога моя отекла, пока я сидел — еле взобрался на чердак. Мы обшарили свое убежище, ощупали все руками. Фонариком светить не решились, чтобы никто не заметил свет сквозь щели. Через открытое окошко во фронтоне нам хорошо видны были ближайшие дома. Кругом ни огонька, ни звука: тихо, спокойно. Ущербленный диск луны висел над лесом. Долгие черные тени домов, деревьев неподвижно лежали на дремлющей земле.
Сколько чувств вызвал у нас такой домашний уют. Все это как-бы возвратило нас к мирной жизни, отдалило войну. Я и сейчас не могу без приятного волнения вспомнить этот ночлег на пахучей соломе, протяжные вздохи коровы и похрапывание лошади. Вновь и вновь казалось, что мы где-то в родной Белоруссии, среди своих людей.
И все же тревога не оставляла нас. Мы не спали, прикидывали, как удобнее выбираться отсюда, если нам устроена ловушка. Прислушивались всю ночь — не скрипнет ли дверь в доме. Мы оба думали: выдадут нас или нет? Но молчали. Это было бы неблагодарностью за гостеприимство говорить о людях такое, если они, рискуя жизнью, накормили нас, обогрели заботой, дали приют под крышей своего дома. Но война всему научила — и даже сомневаться там, где нельзя не верить.
Все сомнения рассеялись, когда Грета принесла нам завтрак, а затем — и обед.
— Скоро к нам будут идти солдаты, так что, пожалуйста, постарайтесь ничем себя не выдать, — напомнила она нам еще раз.
Перед закатом солнца к дому прошло несколько солдат. Были они без оружия, громко разговаривали на крыльце. Какую-то бодрую, но примитивную мелодию пропиликала губная гармонь. Довольно складно пропели ритмичную песенку — в мужские голоса вплетался приятный голос Эльзы. Мы лежали, долго тянулось время. Стало совсем темно. Но вот скрипнули двери — кто-то с фонарем вошел в сарай.
— Камэрадэн! — послышался снизу знакомый голос. — Пора.
Мы спустились на землю.
В большой плетеной из лозы кошелке лежали четыре круглые, ароматные караваи свежего хлеба, завернутые в бумагу два куска сала. Мы быстро переложили все в свои вещевые мешки.
— А это вас угощает моя внучка Эльза, — старуха подала нам ломоть кухенбакена — немецкого домашнего пирога.
— Благодарим вас за все, — я хотел пожать хозяйке руку, но не сдержался и обнял рукой за плечи, как, бывало, свою маму. — Мы так и не познакомились. Как ваша фамилия?
— О, это совсем неважно, да и наверное лучше не знать.
Вошла Грета. Она принесла и подала мне мой костыль, который я оставил прошлой ночью у стены дома.
— Кругом все спокойно, — сказала она. — В лесу избегайте больших дорог — они патрулируются.
Еще раз поблагодарив хозяек за гостеприимство и приют, мы распрощались с ними. Они открыли дверь. Мы переступили порог ставшего за сутки дорогого для нас дома и с автоматами наготове направились в лес.
НОВОЕ ЗНАКОМСТВО
Шаг за шагом, от дерева к дереву, через лесные просеки, шоссе пробирались мы к условленному явочному пункту — почтовому ящику № 2, что у штабеля дров.
— Теперь нам еды хватит на весь переход, — радовался Генка на первой же остановке. — Никогда бы не поверил, что так могут встретить в Германии. Маму же мою немцы повесили…
— Люди бывают разные, — только и мог я ему ответить. — Нам следует запомнить: деревня называется Альт Киршнабек. Три женщины. Крайний хутор у леса.
— Бедно живут они, — продолжал Генка. — Ты заметил, что на кровати вместо матраца положена солома, сверху прикрыта простыней. Одеяло тоже какое-то из разных кусков сшито.
Я, признаться, не обратил внимания на то, как была убрана кровать.
Чем ближе мы подходили к условленному месту, тем больше думали о своих друзьях, разведчиках группы «Джек».
— Как ты думаешь, записку только найдем или кто-нибудь ждет нас? — ставил загадки Генка.
— Скорее всего — записку, — ответил я. — Людей в группе мало: три Ивана да две радистки, так что и непросто послать кого-то на связь.
На седьмые сутки с восточной стороны мы подошли к реке Нарве. Вновь в памяти всплыл Крылатых, наше знакомство в разведгруппе «Чайка», приземление его там, в Белоруссии, под Минском. Потом смерть на этой проклятой просеке. Где-то здесь он похоронен. Узнать бы где. Как немцы хоронят наших людей? Оставляют хоть какой-либо след о человеке?..
— Переплывешь с больной ногой? — усомнился Генка.
Мы присели. Я осмотрел ногу. Опухоль не спадала, боль уже не так остро чувствовал — притерпелся.
— Переплыть-то переплыву, но нужно же и всю одежду погрузить на что-то, чтобы не замочить. Давай каких-либо поленьев поищем. Вот бы на лодку повезло, как тогда, помнишь?
Продвигаясь вдоль берега, мы подошли к Парве примерно на километр севернее того места, где переправлялись на лодке в первый раз. Это широкая, привольно текущая равнинная река. По ней ходят довольно крупные речные суда — грузовые, пассажирские, военные. Вплавь преодолевать ее опасно — пока достигнешь противоположного берега, может настигнуть какой-либо сторожевой катер. Я уже не говорю о том, что лезть в воду в позднюю осеннюю пору не так уж приятно. Но нам повезло. Заметили над водой какую-то темную линию. Подошли ближе — мост. Вот так удача! Только почему к нему не видно никакой дороги? Да и на наших картах что-то мы его не замечали. Может, только что построили? Главное, выяснить, охраняется ли он. Ничего не скажешь, нелегкая эта задача при моем состоянии. В случае погони, с больной ногой далеко не уйдешь.
— Подползу посмотрю, что там делается, — предложил Генка.
— Осторожно только, не очень высовывайся. Если что — сразу огонь и драпай, прикрою.
Генка вернулся очень скоро.
— На мосту никого нет, — с радостью сообщил он.
— Охрана может быть на той стороне, — высказал я предположение.
— Но, кажется, тихо, спокойно, — в голосе паренька уже не стало той уверенности.
Пошли оба — не хотелось Генку выставлять вперед. Но что я мог поделать? Я был в таком деле беспомощным. У самого моста затаились, прислушались. Равномерно бубнит ветер, шелестит поредевшей листвой. Не так-то просто различить посторонние шорохи среди звуков многоголосой осени.
Мост узкий — пешеходный, потому-то и дороги к нему нет. Противоположный конец его теряется в темноте. Как же все-таки узнать, что там, на том берегу, чтобы самим не прийти в руки врага?
— Ты заляг, а я перейду, — решительно предложил Генка.
Он снял сапоги, чтобы идти совершенно бесшумно, оставил их возле меня, пригнулся и пошел.
Мне стало очень неспокойно — этот мост может разлучить нас навсегда. Лучше было бы переплыть, хотя это тоже непросто, но все-таки безопаснее, по крайней мере, вслепую не придешь сам в руки врага. На сердце отлегло, когда я услышал, как Генка шлепает босыми ногами по дощатому настилу моста, не думая уже про осторожность. Он бежал.
— Ура! Свобода! Пошли! — шепотом прокричал он мне в лицо.
Тут же натянул сапоги на босую ногу, портянки наспех заткнул под ремень. Главное, скорее оказаться на том берегу, а потом уже можно будет обуться как следует. Естественно, торопился и я, от этого костыль мой гулко стучал, нагоняя страх, вызывая досаду. Но все обошлось. Когда мы ступили на берег и пошли по мягкому торфянистому грунту, круто свернув влево, Генка сказал:
— Еще два-три перехода — и доберемся до места. — Он явно подбадривал меня, и я ему благодарен был за это, да и разве можно взрослому показывать свою слабость перед подростком? Я изо всех сил старался держаться, скрыть и физические и душевные страдания.
Рассвет застал нас посреди кочковатого болота. Мне идти здесь было особенно неудобно: больная нога цеплялась за кочки, и я грыз себе губы, чтобы не взвыть от боли, костыль проваливался в рыхлую почву. Выбился из сил и Генка. Но впереди, недалеко, видна была синеющая стена леса, и нам во что бы то ни стало нужно было дотянуться туда, чтобы укрыться и отдохнуть. Когда подошли — ахнули: редкие сосны росли на голом песчанике. Поперек нашего пути проходила довольно широкая асфальтированная дорога. Укрыться было совершенно негде, а бродить утром в такой песчаной пустыне среди редких сосен опасно. Может, пересечь шоссе, но ведь мы же не знаем, что там.
— А что, если зарыться в песок? День перележим, а там видно будет.
— Не стоит вообще на песок ступать — следы останутся. — Охлаждаю юношеский порыв Генки. — Уж назад в болото — и то надежнее. Можно среди кочек переждать…
Но обоим нам ужасно не хотелось возвращаться. И не только потому, что болото издалека просматривалось. Наши пятнистые костюмы могли бы послужить неплохой маскировкой, но сырость нас изводила, пролежать весь день на мокрой почве в такую промозглую погоду казалось выше наших сил.
Мы остановились возле ближайшей сосны в раздумье. По дороге пронеслось несколько крытых грузовиков. Все военные.
— Смотри, что это за щит? — дернул меня за рукав Генка.
Справа от нас, шагах в тридцати, из земли торчала какая-то бетонная глыба. Мы без слов двинулись в ту сторону. Это оказался небольшой конусообразный дот. Основание его уходило в землю, а верхушка, в виде островерхого шлема, торчала над землей. Узкие щели-бойницы располагались в два этажа. Странно, но дот был не замаскирован. Очевидно, здесь, на краю болота, перед шоссе решено было строить линию укреплений, но затем создатели ее передумали, посчитав, что вряд ли крупные силы наступающих будут прорываться через топи. Мы подошли поближе. С тыльной стороны, там, где был вход, вырыта траншея. Забрались в нее, присели, перевели дух. Нужно было что-то делать.
Генка пополз по траншее. Вскоре я услышал скрежет железа, глухой, тяжелый. Вернулся Генка и с заговорщицким видом сообщил:
— Дверь в дот открыта, он совершенно пустой. Пошли. Больше некуда, настал день.
Полдня просидели молча. Затем Генка что-то начал поерзывать. Поднял и положил на место вещевой мешок, как бы взвешивая его. Затем сказал без обиняков:
— «Повеселимся», что ли?
Я невольно улыбнулся. Генка повторил любимое выражение Мельникова. У нас еще кое-что оставалось из того, что нам дали три немки.
— Давай приготавливай, а я займу круговую оборону, — ответил я ему шуткой в свою очередь. — После всех мероприятий, как говорит Целиков, можно и «повеселиться».
Так и передневали в заброшенном доте. Перед наступлением сумерек я развернул карту: хотелось узнать, помечен ли на ней тот мост, по которому мы перешли через реку Парве. Да, оказывается, он помечен, но такими еле заметными галочками, что среди множества условных знаков отыскать их не так-то просто. Даже зная, где должна быть пометка, я ее с трудом отыскал. Я сохранил эту карту и берегу ее как дорогую реликвию. Рассматривая ее, я всегда испытываю чувство досады от того, что Крылатых и Шпаков не обнаружили эти пометки — этот мост через Парве, — в то время, когда намечали переправу. Если бы они заметили, То, естественно, капитан повел бы группу именно к этому мосту, расположенному в лесной местности, в стороне от больших дорог и крупных населенных пунктов, а не через мост на большой дороге возле деревни Вильгельмехайде, Это был досадный, роковой просмотр. Он стоил жизни Павлу Крылатых, и группа на второй день лишилась своего командира.
Еще сутки мучительного пути, и мы очутились воз-де одной из своих явок — у почтового ящика № 2. Штабеля дров просматриваются гораздо дальше, потому что лес стал реже, заросли посохли, сбросили листья. Мы подкрались к штабелю как можно ближе, я подал условный сигнал — тихий тройной свист. Ответа не последовало…
Честно говоря, мы больше всего питали надежду на Встречу именно здесь, потому что подойти к почтовому ящику № 1 можно только переправившись через канал, а этот, № 2, на пути — обминуть его не могли и наши Иваны с радистками.
Мы затаились, прислушались, жадно ловя шорохи, но нам никто не ответил.
Сразу что-то как бы оборвалось в груди, под самым сердцем. Но еще не все потеряно. Люди не могут сидеть день и ночь и ждать нас. Они могли оставить записку и уйти. С трепетным чувством мы заглянули в тайник, но и он оказался пустым.
Все труднее становилось отыскивать места для дневки. Прусские джунгли с каждым днем все больше и больше оголялись, одубелая лиственница, потерявшая свой зеленый наряд, уже не могла быть надежным укрытием, шуршанье листьев под ногами затрудняло нам навострить слух во время переходов, в то же время выдавало нас самих.
Мы старались забираться куда-нибудь в молодой ельник, залезали под ветки и лежали молча. Каждый из нас или думал что-либо про себя, или дремал. Потому что укрывавший нас лес мог же и предать, позволяя незаметно очутиться кому-либо поблизости. Пожалуй, никогда, нигде и никому из нас не было так много времени для раздумий.
Не найдя никаких утешительных вестей в почтовом ящике № 2, мы вынуждены были искать место, где спрятаться на день, чтобы хоть немного передохнуть, сохранить силы для продолжения поисков своих товарищей-разведчиков. Мы долго не могли найти подходящего укрытия.
Наконец после полуночи расстелили одну шинель, улеглись вдвоем между штабелями, а второй шинелью накрылись. Не успели сомкнуть глаз, как чьи-то шаги заставили нас насторожиться. Отбросили шинель, взялись за автоматы. Шаги приближались. Шел не один. Сердце, казалось, выскочит из груди от радости — это же идут, наверное, свои! Хотелось подхватиться, броситься навстречу. Но шаги минули нас, удалились. Неразличимые в темноте люди шли своим путем. Вновь стало тихо. Вот и думай, кто бы это мог быть? Наши вряд ли прошли бы мимо, не подав условного сигнала.
— Не наши, — прошептал Генка.
— Так, не наши, — ответил я.
Как же все-таки отыскать группу? Если Шпаков не нашелся, они не смогут обеспечить работу, нет у них полноценного командира, выражаясь языком моряков: корабль остался без управления.
Прежде чем идти к почтовому ящику № 1, нужно побывать еще у «Трех кайзеровских дубов». Могло так случиться, что сюда прийти кто-то помешал, и они дали о себе знать там или сами ждут.
Мы с Генкой оставили записку в тайнике почтового ящика № 2 и отправились в путь к «Трем кайзеровским дубам».
Пошли прямо по просекам, хотя делать это было неразумно, безопаснее было идти лесом, но на это уже не было сил. К тому же за одну ночь мы бы не добрались к месту. Итак, мы отсчитывали просеку за просекой, перекресток за перекрестком. В лесу было тихо, никаких признаков присутствия солдат или фольксштурмистов. Это и радовало и огорчало. Радовало потому, что мы не встречали опасности, но отсутствие облав — верный признак того, что группа здесь не действует, на радиосвязь с «Центром» не выходит, — это огорчало.
И у «Трех кайзеровских дубов» оказалось все нетронутым. Радиостанция, запасные автоматы, патроны, батареи лежали в той же обвертке и на тех же местах. Значит, и здесь наши не были. Первым делом мы распотрошили аптечку. Растерли таблетки, смешали их с порошками, смочили микстурой, сделали примочку к моей больной ноге и забинтовали свежим бинтом. Я попытался шевелить пальцами — кажется, стало легче. Опухоль значительно спала.
Теперь все наши надежды были направлены на почтовый ящик № 1, туда, где из зарослей крапивы мы вели наблюдение за железной дорогой Кенигсберг — Тильзит. Все-таки это основная база. И Шпаков, если остался жив, будет именно там искать встречи, и остальные, видимо, будут стремиться в то место.