Через пять дней после этого события Макьявелли, победив кандидата приверженцев Медичи, был намечен, а 18 июня утвержден секретарем второй канцелярии; 14 июля ему была также доверена канцелярия комиссии Десяти[22] и положено жалованье в 100 флоринов в год.[23] Итак, на ответственный пост республики был назначен человек, по своим политическим убеждениям являвшийся противником правления «плакс», как флорентийцы называли сторонников Савонаролы, с одной стороны, и противником диктатуры Медичи, с другой.
Но одни лишь политические убеждения не являлись достаточными для выполнения сложных функций секретаря Синьории. Необходимы были также образование, тонкий ум, реалистическое мышление и неограниченная энергия, направленная на пользу своей республике.
Формирование Макьявелли началось с детских лет. Семи лет, 6 мая 1476 г., Никколо поступил в школу магистра Маттео и стал обучаться грамматике (ars grammatica), т. е. чтению латинских текстов, по учебнику Элио Донато, принося своему учителю 5 сольдов в месяц.[24] Через год, 5 марта 1477 г., Никколо был отдан в городскую школу, которая была расположена в районе флорентийского Студио (университета), за пять лет до того переведенного в Пизу. В этой школе также изучали латинских классиков. Бюст Данте, высящийся над порталом здания, был как бы олицетворением ее гуманистического направления. Эту школу Никколо посещал в течение трех лет, а незадолго до своего одиннадцатилетия, 3 января 1480 г., приступил к изучению счета у Пьеро Марио. Двенадцати лет, 5 ноября 1481 г., Никколо начал проходить курс латинской стилистики в школе Паголо Рончильоне. Относительно небольшой достаток семьи Макьявелли не позволил Никколо поступить в университет, что позже многими исследователями рассматривалось как благоприятное обстоятельство, освободившее его от формалистической схоластики университетской науки конца XV века и позволившее создать самобытный и оригинальный стиль.[25] Можно предполагать, однако, что эти качества стиля и мышления Макьявелли не смогла бы изменить никакая университетская традиция.
|
|
Образование Макьявелли, как об этом свидетельствует его переписка, дополнялось знакомством с музыкой, которую он любил.[26] Греческого языка он не знал,[27] но широко пользовался переводами с греческого текстов, приписываемых Диогену, а также сочинений Геродота, Плутарха, Ксенофонта, Аристотеля, Фукидида и др.
Латинские авторы были для него, как и все древние, не только предметом школьных занятий, но и постоянным чтением на протяжении всей жизни, особенно Тит Ливии, Тацит, Цицерон, Цезарь, Виргилий, Светоний, Овидий, а также Тибулл и Катулл.[28] Очевидно, с Титом Ливией и Цицероном он познакомился еще в юности по рассказам отца.
Классики древности были для Макьявелли его друзьями и советчиками, без которых он не мог обходиться даже в своих служебных поездках, до предела насыщенных делами. В 1502 г., находясь в Имоле с дипломатическим поручением, он просит своего друга и коллегу по работе Бьяджо Буонаккорси достать и выслать ему «Жизнеописания» Плутарха. «Мы распорядились поискать „Жизнеописания» Плутарха, — отвечал ему Бьяджо, — но во Флоренции их нельзя купить, надо написать в Венецию»[29].
Его интересовало и волновало творчество классиков раннего Возрождения — Данте и Петрарки, создателей итальянского языка и первых поэтов, отразивших в своих терцинах и сонетах тонкие движения души и героические порывы человека, отвергающего Средневековье. У Данте ему мало нравился «Рай», еще меньше «Чистилище» и очень нравился «Ад» с его реалистическим драматизмом, бешеной энергией и точным и лаконичным психологизмом.[110] Макьявелли не только восхищался языком Данте и Петрарки, но и изучал созданные ими образы итальянцев, сопоставляя их с теми, которых он наблюдал вокруг себя.
|
|
Сравнение древних и современников привело его к убеждению о неизменности человеческой натуры, о том, что главное в жизни — это сама жизнь. Он жадно впитывал и по-своему перерабатывал мудрость древних, рассматривая античность не как классическую схему, а как опыт вечноживущего человечества. «…Немалое время и с великим усердием обдумывал я длительный опыт современных событий, проверяя его при помощи постоянного чтения античных авторов».[31] Данте и Петрарка сделали Макьявелли продолжателем традиции создания итальянского литературного языка, которым он блестяще пользовался в отличие от официальных латинистов, создавших, правда, не без влияния живого итальянского языка, гуманистическую латынь ученых кругов.[32] Сочетание образного литературного итальянского языка с глубиной мышления роднит творчество и стиль Макьявелли с творческим размахом и даже стилистическими особенностями его великих современников — Леонардо да Винчи и Микеланджело.[33] По своей глубине и драматизму исторические труды и политические трактаты Макьявелли близки к «Страшному суду» Микеланджело. Этих титанов сближало также и то, что они, по словам Леонардо, не были «трубачами и пересказчиками чужих произведений», — Макьявелли, как этого требовал Леонардо, умел «при чтении авторов ссылаться на опыт».[34]
|
|
Если современники не могли еще предугадать в 29-летнем Макьявелли мыслителя и политика крупного масштаба, они хорошо были осведомлены о его образовании и об успешном опыте в решении некоторых юридических дел в высоких инстанциях, как это было при поездке в Рим за два года до его назначения секретарем Синьории. Можно полагать, что отец Макьявелли ознакомил его с основами юридической науки и практики. Очень скоро флорентийская Синьория могла убедиться в том, что она не сделала ошибки, избрав секретарем второй канцелярии Никколо Макьявелли, и его успешная деятельность обеспечивала ему неоднократное переизбрание на эту должность. В течение четырнадцати лет он составил многие тысячи дипломатических писем, донесений, правительственных распоряжений, военных приказов, проектов государственных законов;[35] совершил тринадцать дипломатических и военно-дипломатических поездок с весьма сложными поручениями к различным итальянским государям и правительствам республик, к папе, императору и четырежды к французскому королю; как секретарь комиссии Десяти он был организатором и участником военных кампаний и инициатором создания республиканского ополчения.
Выполняя эти многочисленные и сложные обязанности, Макьявелли вовсе не превратился в замкнутого чиновника. Он обладал живым, общительным характером, любил хорошо одеться и не жалел на это денег, даже когда их было не слишком много. Особенно заботился он о своей одежде, когда представлял республику перед чужеземными государями. Он был полон юмора и веселья и был душой вечеринок, которые иногда устраивали члены комиссии Десяти; не был чопорным моралистом, и пьеса «Мандрагора» является зеркалом его возрожденческого понимания любви как свободного чувства. К нему неизменно питал дружеские чувства Бьяджо Буонаккорси, его младший коллега по второй канцелярии, который не только выполнял его просьбы о присылке книг, оказании помощи жене Никколо Мариетте Корсики, но и не переставал восторгаться им: «Я не хочу, чтобы вы благодарили меня за услуги, — писал Бьяджо 18 октября 1502 г. — Если бы я даже не хотел любить вас и всецело принадлежать вам, я не мог бы этого сделать, ибо к этому меня вынуждает сама природа… возвращайтесь, ради самого дьявола, возвращайтесь!». Бьяджо остался верен Макьявелли и в годы его изгнания.
Писем от Макьявелли ждал не только его друг. Бартоломее Руфини писал ему 23 октября 1502 г.: «Ваши письма к Бьяджо и к другим доставляют всем большое удовольствие. Попадающиеся там шутки и остроты заставляют всех хохотать до упаду. Жена ваша жаждет видеть вас и часто посылает сюда справляться о вас и о вашем возвращении». А Бьяджо добавлял: «…мона Мариетта богохульствует, не хочет вам писать сама и говорит, что она потеряла и себя, и свое добро».[36] Макьявелли женился в 33 года, а в 34 года он стал отцом первого ребенка.[37] Он беспокоился о семье, с шутливой нежностью именуя ее своей «командой» (la brigata), заботился о ее достатке. При выполнении дипломатических поручений всегда спешил завершить их и возвратиться к своей семье, но только в том случае, если они становились бесперспективными: «Я вижу невозможность быть полезным нашему городу, — писал он 22 ноября 1502 г., — …Вдобавок на родине нет никого, кто присмотрел бы за моими делами… надо Коммуну освободить от расходов, а меня от беспокойств».[38]
Макьявелли по своему характеру отнюдь не был жестоким человеком, и те трагические события, которыми изобиловала в то время действительность как во Флорентийской республике, так и в других государствах, где ему довелось побывать, вызывали в нем мучительные переживания. Это ясно видно из его писем к родным и друзьям, в которых часто за внешне шутливым тоном сквозит негодование и сочувствие к окружающим его страданиям, которые, однако, он не находил возможным ни предотвратить, ни пресечь. Характеристики, которые дают Макьявелли некоторые католические авторы как человеку жестокому, кровожадному, «учителю тиранов»,[39] весьма преувеличены. Нередко они основываются не столько на фактах его биографии, сколько на отдельных цитатах, тенденциозно подобранных из его сочинений.
Тем не менее не приходится отрицать, что Макьявелли и в теории, и на практике признавал необходимость решительных и крайних мер в политике для укрепления централизованной государственной власти. В этом проявляется вся противоречивость личности и образа мышления Макьявелли, которые складывались в условиях гибели республики и первых шагов медичейского абсолютизма.
Биографию Макьявелли обычно делят на два периода: первый — годы его государственной службы (1498—1512 гг.), когда он выступает как политический деятель, второй — годы его изгнания (1512—1527 гг.), и здесь он предстает будто бы только как мыслитель и писатель, отрешившийся от всякой практической деятельности. Такое разделение основано на формальных признаках. Всю жизнь Макьявелли был мыслителем и писателем, и всю жизнь стремился к политической деятельности, хотя не всегда мог ею заниматься. Главной чертой его личности было тесное и постоянное переплетение действия и мысли: его энергичная политико-дипломатическая деятельность была источником его теорий и опытным полем их применения, а античных авторов, к советам которых он прибегал, он не покидал и в своих поездках по государственным делам. Для такого пытливого и проницательного наблюдателя, как Макьявелли, эти поездки приносили бесценный материал для размышлений и заключений, выливавшихся, как правило, в сочинения. Это понимали и его современники: «Мы готовы пожалеть вас, — писали ему флорентийские посланники во Франции Делла Стуфа и Мартелли 7 октября 1502 г., — что вам, как и нам самим, пришлось оставить жену и свой дом… но перемена воздуха и встреча с новыми лицами, особенно с такими, с какими вы теперь соприкасаетесь, обыкновенно действует утончающе на ум. Вот почему мы очень радуемся за Вас».[40]
Сам Макьявелли говорил о себе как о человеке действия и мысли, и на первое место ставил действие, «… сначала жить, потом философствовать»,— писал он в 1509 году.[41]
Первая поездка Макьявелли состоялась в марте 1499 г., когда он, прервав работу по составлению приказов, распределению денег и оружия в канцелярии Десяти, отправился в Понтедера к Якопо IV д'Аппиано, владетелю Пьомбино, расположенного километрах в ста на юго-запад от Флоренции. 30-летний секретарь комиссии Десяти сумел убедить этого коронованного военачальника не требовать увеличения платы за военную службу Флорентийской республике, которая и без того несла колоссальные затраты на наем кондотьеров.[42] Этим ведала комиссия Десяти, которую флорентийцы называли «Десятью расхитителями».[43] В июле того же года Макьявелли направлен к правительнице крайне важного для республики стратегического пункта — Форли, дочери Галеаццо Сфорца, Катарине. Посол прибыл к ней с официальным письмом первого канцлера Флоренции Марчелло Вирджилио Адриани, ученика Полициано, университетского профессора литературы. Несмотря на все ухищрения коварной и опытной правительницы, первый дипломатический экзамен удался флорентийскому посланцу отлично: дружба с правительницей Форли была сохранена, что было крайне важно в условиях напряженной борьбы за Пизу, этот важнейший торговый центр. Опыт удач и поражений был изложен Макьявелли в его первом сочинении, написанном в 1499 г., — «Рассуждении, подготовленном для магистрата Десяти о пизанских событиях».[44] По форме это была обычная докладная записка, по сути — первые наброски «Военного искусства», трактата, который Макьявелли создаст через двадцать лет.
Между тем тучи над Италией сгущались. В октябре 1499 г. французские войска вошли в Милан, а в начале следующего 1500 г. его правитель Лодовико Моро был пленен и увезен во Францию. Судьбы итальянских государств перешли в руки Людовика XII, к которому Флорентийской республикой в июле 1500 г. и была направлена дипломатическая делегация в составе Никколо Макьявелли и Франческо Каза. Раньше вопрос о Пизе решала Флоренция, отныне его решал французский двор, требовавший огромных средств за военную помощь. Макьявелли был не из числа парадных послов из знатных и богатых семей, которых посылали в торжественных случаях, а оратором-дипломатом, который, по его собственному выражению, «готовит пути господу», т. е., не имея «средств и веса», добивается всего своими талантами и умом.[45] Великий флорентиец не только выполнял официальные инструкции, но зорко наблюдал и оценивал обстановку, людей, обычаи. Макьявелли посетил Лион, Невер, Мелен, Париж, присутствовал на королевских аудиенциях и выступал там, вел полуофициальные и частные разговоры на латинском и французском языках. Его реляции флорентийской Синьории были не менее важны, чем ведение переговоров. «Французы ослеплены своим могуществом, — писали Макьявелли и Каза, — и считаются лишь с теми, кто обладает оружием или готов давать деньги».[46] Вскоре Каза заболел, и Макьявелли остался единственным представителем республики при дворе. Он не только изучает французскую политику, но и пытается оказать на нее влияние. Когда при одном из разговоров кардинал Руанский заявил, что итальянцы ничего не понимают в военном деле, Макьявелли ответил ему, что «французы ничего не понимают в политике, так как если бы понимали, то не позволили бы папству достичь такого могущества».[47] Совет Макьявелли заставил французский двор пристальнее оценивать политику папства. Этот диалог Макьявелли счел достойным через тринадцать лет внести на страницы своего «Государя». Так наблюдения и собственная практика были источниками произведений Макьявелли.
Во время этой же миссии во Франции он проявил себя как тонкий мастер психологического портрета. О подвизавшемся при французском дворе перебежчике из лагеря арагонцев Джулио де Скручиатис, будущем папском инквизиторе, он сообщал Синьории: «при первом же вашем письме сюда он сыграет роль молнии…, он красноречив, чрезвычайно смел, назойлив, ужасен, не знает меры в своих страстях и поэтому способен во всех своих начинаниях достигнуть некоторого результата».[48] Таким образом, с первых лет дипломатической деятельности флорентийского секретаря вырабатываются и идеи, и стиль его будущих больших работ.
По возвращении из Франции, в 1501 г., на секретаря комиссии Десяти свалились заботы, связанные с подчиненной, но вечно непокорной Пистойей: он ведет переписку, пишет приказы, трижды ездит туда для улаживания сложных внутренних политических столкновений. И здесь он не остается только чиновником, представителем метрополии. Пистойские дела дают ему пищу для размышлений, результатом которых явилось написанное им в апреле 1502 г. «Сообщение о мерах, принятых Флорентийской республикой для замирения партий в Пистойе».[49] Этот доклад, имевший служебную цель, мог быть использован впоследствии его автором как материал для обобщений, а знакомство с историей пистойских партий черных и белых в XIV в. — для его. исторических трудов. В этом же году флорентийского секретаря посылают с поручениями в Сиену и Кашину. В 1502 г. Макьявелли встречается с тем, кто послужил ему прообразом «Государя», Цезарем Борджа — герцогом Валентине, который произвел на него сильное впечатление как человек, хотя и жестокий, хитрый, не считающийся с какими-либо нормами морали, но смелый, решительный и проницательный правитель. Эти наблюдения флорентийского секретаря достаточно реалистичны: он не идеализировал Цезаря Борджа, а изучал способы его действий при попытке подчинить и объединить целые области Италии. Макьявелли не раз будет встречать этого героя шпаги и отравленного вина, но всегда, судя по его донесениям, будет искать в нем черты государственного деятеля, достойные послужить материалом для теоретических обобщений.
Вместе с епископом Вольтерры Франческо Содерини Макьявелли прибыл в Урбино, захваченный Цезарем Борджа. Содерини и Макьявелли были приняты в два часа ночи 24 июня 1502 г. Их общее впечатление было изложено в донесении: «Герцог так смел, что самое большое дело кажется ему легким. Стремясь к славе и новым владениям, он не дает себе отдыха, не ведает усталости, не признает опасностей. Он приезжает в одно место прежде, чем успеешь услышать о его отъезде из другого. Он пользуется расположением своих солдат и сумел собрать вокруг себя лучших людей Италии. Кроме того, ему постоянно везет. Все это вместе взятое делает герцога победоносным и страшным».[50] Этот портрет военачальника и политика можно считать первым наброском знаменитого «Государя» Макьявелли, появившегося из-под его пера в 1513 г. Годы между первой встречей с Цезарем Борджа и появлением трактата «Государь» были заполнены многочисленными встречами с государями разных масштабов и качеств, созреванием опыта и теории государства.
Речь шла не о князе, а о государе, диктаторе, правителе, реформаторе, создателе новых законов, ведущих к справедливым порядкам.[51] Такой единоличный правитель, и в этом знамение времени, появился даже во Флорентийской республике: вместо избираемого и сменяемого каждые два месяца гонфалоньера справедливости в сентябре 1502 г. была установлена должность пожизненного гонфалоньера, которым стал Пьеро Содерини, брат епископа Вольтерры, ездившего в Урбино вместе с Макьявелли. Он был главой Синьории, имел право законодательной инициативы и вмешательства в судебные дела. Содерини был хорошим оратором, но не обладал ни крупными дарованиями, ни особой энергией. От имени комиссии Десяти Макьявелли поспешил уведомить нового гонфалоньера об избрании и, поздравив, выразил надежду на успешную его деятельность. Вскоре Макьявелли приобрел неограниченное доверие Содерини, стал его постоянным советчиком и фактически правой рукой. Так будущий автор «Государя» стал «государем» своей республики, ее первым умом, и оставался им в течение десяти лет. Не будучи диктатором по натуре, Макьявелли выполнял роль умного и опытного советчика, но это заставляло его еще глубже обдумывать и решать вопросы теории и практики государства.
Макьявелли очень рано познакомился с теневой стороной политики: девяти лет он видел повешенных по указке Медичи в окне Палаццо Веккьо заговорщиков Пацци, среди которых был даже епископ; двадцати трех лет наблюдал изгнание Медичи из Флоренции; двадцати девяти — казнь Савонаролы. Трижды он был свидетелем того, как Флоренция находилась на краю гибели. Затем из наблюдателя он превратился в участника событий: его мысль и энергия были устремлены на осуществление главной цели — сохранение и укрепление Флорентийского государства.
На второй год после начала своего секретарства Макьявелли руководил поимкой находившегося на службе у Флоренции известного кондотьера Паоло Вителли, готовившего измену в пользу Пьеро Медичи. Вителли был схвачен, допрошен и через день казнен. В эту эпоху политических противников устраняли без колебаний и сожалений. Через полтора года был задержан Пьетро Гамбакорти, которого допрашивали о деталях предательства уже казненного Вителли; часть протокола написана рукой Макьявелли.[52] В 1502 г. против Флоренции восстали Ареццо и Валь-ди-Кьяна, в связи с чем Макьявелли счел необходимым сформулировать способы замирения городов, отложившихся от своей метрополии. Макьявелли написал очерк «О способах обращения с мятежным населением Валь-ди-Кьяны».[53] Автор собирался прочесть его перед правителями республики не как докладную записку, а как теоретический трактат, основанный на примерах античности, но исходящий из итальянского опыта. В зародыше здесь уже был применен метод сочетания классических образцов с реальной обстановкой, который станет основой его «Рассуждений», «Государя» и «Истории Флоренции». Он советовал применять решительные меры не только по отношению к аретинцам и вальдекьянцам, но к любым нарушителям государственных интересов и предателям. Образцом решительности и беспощадности могла служить расправа герцога Валентине, произведенная на глазах Макьявелли в Сенигалии 31 декабря 1502 г.— 1 января 1503 г., с изменившими герцогу братом казненного во Флоренции Вителли, Орсини и Эвфредуччи. Его «Описание способа, которым герцог Валентине убил Вителоццо Вителли»,[54] — не что иное, как возможная составная часть будущего «Государя», трактующая методы борьбы за власть. В 1503 г. Макьявелли также пишет речь о налогах для гонфалоньера Содерини, в которой выдвигает положение о необходимости для всех государств сочетать силу с мудростью.[55]
Хотя второй канцлер республики и был первым человеком при главе правительства, он продолжал выполнять сложные дипломатические поручения, так как никто не мог точнее и вернее оценить политическую атмосферу в чужой стране и дать характеристику ее деятелям. Когда Синьория торопила его с присылкой донесений, он отвечал: «…серьезные вещи не отгадываются… если не хочешь излагать выдумок и сновидений, необходимо все проверить».[56] И Синьория убеждалась, что ее оратор прав: «Поистине, в последних двух ваших письмах столько силы, в них так ярко сказывается Ваш ум, что их даже нельзя похвалить так, как они того заслуживают. В частности, я говорил об этом с Пьеро Содерини. Он находит совершенно невозможным отозвать Вас оттуда… Ваши рассуждения и описания вызывают самую лестную похвалу. Теперь все признают то, что я лично подметил в Вас: ясность, точность, достоверность ваших известий, на которую можно вполне положиться».[57]
Поэтому во все ответственные моменты итальянской и европейской истории второй канцлер отрывался от своих дел во Флоренции и направлялся в другие государства и чужие страны. В 1503 г. он находится в войске Цезаря Борджа, занимающего Перуджу, Ассизи, сиенские замки. В том же году его срочно направляют в Рим в связи со смертью Александра VI и выборами нового папы Юлия II. В 1504 г. он вторично едет во Францию, в Лион, с новыми инструкциями флорентийскому послу при Людовике XII Никколо Валори, который в письмах к Десяти лестно отзывался о Макьявелли, помогавшем ему советами. В следующем году он едет с дипломатическими поручениями к синьору Перуджи Бальони, к маркизу Мантуи и синьору Сиены Пандольфо Петруччи, а еще через год представляет республику при Юлии II, который во главе своих войск направлялся на захват Перуджи и Болоньи. Флорентийский посол должен был в дипломатичной форме сообщить воинственному папе, что Флоренция, хотя и является его союзником, пока не может оказать ему помощи в его «святом деле».
В декабре 1507 г. Макьявелли направляют в Тироль к императору Максимилиану с новыми инструкциями для флорентийского посла. Результатом его ознакомления с обстановкой в немецких землях был доклад, составленный им в июне 1508 г. и переработанный в 1512 г.,— «Описание событий, происходящих в Германии».[58] В 1509 г. он снова занят делами, связанными с империей, и направляется в Мантую для уплаты денежного взноса республики Максимилиану, а затем в Верону, откуда наблюдает за ходом военных действий между Венецией и союзниками Флоренции. В следующем году он в третий раз едет с дипломатической миссией во Францию для переговоров о совместной борьбе против Венецианской республики. После этой поездки им были созданы «Описания событий во Франции».[59] Не прошло и года, как его снова направляют во Францию через Милан для обсуждения вопроса о Пизанском церковном соборе, который организовал Людовик XII против папы Юлия II. В ноябре 1511 г. в Пизе собор открылся, и Макьявелли был послан туда республикой для наблюдения за его ходом.[60]
Многое сделал Макьявелли как секретарь военной комиссии Десяти, проявив себя на этом поприще не только как умелый исполнитель, но и инициативный организатор. Войны в Италии велись в это время кондотьерами, которые перепродавали свои наемные отряды тому, кто больше заплатит. Об одном из них Макьявелли писал: «Он таков же, как и все другие грабители… Это скорее воришки, чем воины. Их услуг ищут больше из внимания к их имени и связям, а вовсе не ввиду их доблести и числа солдат, какими они располагают. Поэтому союзы, с ними заключаемые, длятся лишь до тех пор, пока эти люди не найдут случая нарушить их».[61] Макьявелли, будучи секретарем военной комиссии Десяти, писал приказы кондотьерам и не раз сам появлялся в их военных лагерях, но этим нельзя было существенно исправить положение. В 1505 г. Макьявелли обратился к давнишней идее об учреждении народного ополчения во флорентийских землях, и в декабре этого же года уже начался набор рекрутов. Через год был создан новый правительственный орган — комиссия Девяти по делам народного ополчения.[62] В этом же 1506 г. им было написано «Рассуждение об организации военных сил Флорентийского государства».[63] Он обращался к примеру древних римлян, которых считал крупнейшими авторитетами в вопросах мира и войны. Не только крупные державы Европы — Франция, Испания, но даже маленькая Швейцария имела свою национальную армию; собственные вооруженные силы в прошлом имели и итальянские коммуны, в том числе и флорентийская, и сами граждане защищали тогда свою родину. Только создание собственной армии Флорентийского государства, а затем, возможно, и всей Италии, — как считал Макьявелли, — может восстановить ее достоинство и ее силу. Начиная с декабря 1505 г. он разъезжает по городам Флорентийской республики, набирает рекрутов-пехотинцев, снабжает их оружием, составляет приказы, дает советы. Однажды он даже просил Синьорию оставить его в военном лагере с ополченцами. В мае 1507 г. он собрал первое ополчение в Сан-Джиминьяно и тем самым, как начертано «а мемориальной доске, укрепленной на древней башне этого города, «вернул Италии ее право сражаться и проливать кровь за родину». Макьявелли считал важнейшим оружием новой армии патриотизм, хотя прекрасно понимал необходимость снабжения ее арбалетами и осадной техникой и умения пользоваться ими. Было набрано более пяти тысяч рекрутов, которых разбили на тридцать отрядов флорентийского ополчения.[64] Комиссии Девяти был подчинен капитан по охране контадо и дистретто, ему был придан отряд с тридцатью конными стрелками и пятьюдесятью пехотинцами. 10 января 1507 г. состоялось избрание Девяти, а 20 января они принесли присягу правительству.[63] Секретарем Девяти был избран Макьявелли, который до 1511 г. фактически руководил всеми делами этой комиссии.[66] Однако в 1512 г. произошли драматические события, которые привели к гибели Флорентийскую республику и пресекли бурную политическую деятельность Никколо Макьявелли. 11 апреля после битвы у Равенны и гибели Гастона де Фуа французы оставляют Ломбардию, и испанское войско захватывает Прато, учинив там беспощадную резню и разграбление. Пьеро Содерини бежит из Флоренции, где восстанавливается синьория Медичи; в результате переворота Макьявелли лишается должности и высылается на год за пределы города, несмотря на его попытку обратиться с дипломатичным воззванием к «партии шаров».[67] В следующем 1513 г. был раскрыт антимедичейский заговор во главе с Боски, в соучастии в котором был заподозрен Макьявелли: в марте этого года он был брошен в тюрьму, подвергнут пытке — ему нанесли шесть ударов плетьми, — и вышел из заключения только благодаря амнистии,] объявленной в связи с избранием на папский престол Джованни Медичи,[68] принявшего имя Льва X. Как неблагонадежному ссыльному ему разрешают проживание только в расположенном недалеко от Флоренции принадлежащем ему небольшом имении Сант-Андреа в Перкуссино, около Сан-Кашьяно. Имение это находилось близ придорожной гостиницы на пути в Рим и получило название Альбергаччо («гостиничка»).
Впервые напряженная и безостановочная деятельность Макьявелли была прервана, и он был обречен на вынужденное бездействие. Он может лишь переписываться со своими друзьями — Содерини и Веттори. «Так долго продолжаться не может, — писал Макьявелли, — такая бездеятельная жизнь подтачивает мое существование, и если бог не сжалится надо мною, то в один прекрасный день я покину свой дом и сделаюсь репетитором или писарем у какого-нибудь вельможи».[69] Полный энергии, в расцвете сил, 44-летний Макьявелли готов был даже из рук Медичи получить какое-либо государственное поручение во Флоренции или вне города.[70] В век неприкрытой беспринципности и циничной наживы это его стремление не являлось лишь проявлением простого политического приспособленчества. Макьявелли считал необходимым окружать правителей умными и опытными советниками, которые могут направить их действия по пути достижения наибольшей пользы для государства и родины. Он готов был служить именно своему государству, а не кому угодно и где угодно. Об этом свидетельствует его отказ от приглашения стать секретарем кардинала Просперо Колонна в 1521 г., что объяснялось его неприятием папства и церковников.[71] Отказался он и от возможности служить французской монархии, заявив в конце своей жизни: «Предпочитаю умереть с голода во Флоренции, чем от несварения желудка в Фонтенбло».[72] Но Медичи не доверяли бывшему секретарю республики и в течение пятнадцати лет не допускали Макьявелли к политической деятельности. Это была своего рода гражданская казнь для человека, который почти полтора десятилетия находился в центре политической жизни Флорентийской республики. Однако активный период деятельности не был для него лишь школой политической.практики. Макьявелли наблюдал, размышлял и, обобщая, записывал свои выводы. Эта вторая сторона его деятельности не приостановилась и в период ссылки, наоборот, период с 1513 по 1520 г. был временем его продолжительного творческого подъема: именно в эти годы он стал автором «Государя» (1513 г.), «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия» (начатых в 1513 г., читанных в кругу друзей в 1516 г.), «Диалога, или рассуждения о нашем языке» (написанного между 1514 и 1516 гг.), «Золотого осла» (1516—1517 гг.), перевел басни Плавта «Бельфагор», «Андриа», создал комедию «Мандрагора» (1518 г.), трактат «О военном искусстве» (1519—1520 гг.), «Рассуждение о способах упорядочения дел во Флоренции после смерти герцога Лоренцо» (1520 г.), «Описание событий в городе Лукке» и «Жизнь Каструччо Кастракани» (1520 г.). В том же 1520 году им были написаны первые страницы «Истории Флоренции». Через несколько лет им была сочинена лишь одна «Клиция» (1525 г.).[73]