Джефферсон упал со своего кресла, а само кресло развалилось на части. Шум заставил Регину нервно оглянуться по сторонам и узреть огромную красную огненную вспышку в небе на западе на высоте примерно двенадцати тысяч футов над землей. Из центра этой вспышки появился треугольный монстр, окрашенный в черные, коричневые и желтые тона. Размеры его были невероятными! Вглядываясь в это монструозное существо, Регина застыла, ощутив ужас, какого никогда не испытывала прежде — даже когда ее отец-баптист в приступе животной ярости запирал ее в темном чулане, а после отправлялся избивать ее мать пряжкой на ремне. Регина почувствовала, как револьвер вываливается из ее ослабевшей руки и падает на изумрудно-зеленую траву.
Тогда зазвучал голос Джефферсона — голос человека, на мудрость, опыт и богатство которого опирались тысячи людей. Однако теперь его тон не был тоном наставника и пастыря, нет. Теперь он больше напоминал детское хныканье. Он промямлил:
— Спаси нас, Боже! — а затем посмотрел в лицо Регины, постепенно переведя взгляд на лежавший на земле револьвер. Джефферсон потянулся к оружию дрожащей рукой, и секундой позже выражение лица вооруженного священника невольно заставило его жену вспомнить о закрытой дверце чулана... и о щелчке замка, который был так похож на щелчок револьвера.
Теперь, лежа в своей кровати все в том же особняке с видом на чудовищно преобразившийся Новый Эдем, Регина Джерихо прижимала руку ко рту, стараясь подавить крик. Скоро настанет рассвет. Новые боги позволят своим рабам увидеть дневной свет, и свет этот будет напоминать тот, который Джефферсон только что включил в своей ванной. Он будет не слишком ярким и слишком синим... не принесет никакого комфорта или тепла. Но жители Нового Эдема хотя бы были живы, и о них хорошо заботились. Их приняли в мир, где царил новый порядок. И теперь Регина слышала шум воды, бежавшей по раковине, но знала, что вода была другой. Она была чистой и прозрачной, да, но оставляла на коже какую-то маслянистую текстуру, которую невозможно было очистить или стереть полотенцем. Вода бежала, и Джефферсон плескал ею себе в лицо перед тем, как побриться своей электрической бритвой.
Во время одного из своих откровений он сказал Регине, что Ей понравилось видеть его гладко выбритым, когда он впервые пришел к Ней. После этого Она позвала его, и от этого у него по коже побежали мурашки, в спине началось легкое покалывание, а волосы на затылке встали дыбом. Конечно же, ни у кого другого больше не было этих новомодных электрических бритв. Даже бритвы с единым лезвием — не было. Оставались кухонные ножи, да, но когда Регина однажды в декабре хотела перерезать себе горло, сталь в ее руках превратилась во что-то мягкое и податливое, как резина, и таким «оружием» невозможно было даже отрезать себе мороженого. Стоило вернуть нож в ящик, лезвие снова стало острым.
— Они наблюдают за нами, — сказал ей тогда Джефферсон. — Постоянно наблюдают. Они не позволят нам причинить себе вред.
— Но почему? — спросила она, чувствуя, как паника все больше охватывает ее. — Почему?! Чего они от нас хотят?
— Мы им нравимся, — ответил Джефферсон. — Мы нравимся Ей.
И затем на его лице показалась ухмылка, которая была лишь призрачной копией его прежнего самоуверенного выражения лица, потому что глаза его выглядели перепуганными, и в них стояло истинное безумие, однако... это все еще была улыбка «рискового игрока», который всегда оказывался на стороне победителя.
— Ей нравлюсь я, — тихо произнес Джефферсон. — А все остальные и всё остальное для Нее похоже на... муравьиную ферму для ребенка. Мне так кажется. Она просто наблюдает за нами, смотрит, что мы делаем. Муравьи ходят кругами и думают, что движутся к какой-то цели. Думают, что они свободны — что бы это ни значило для муравья. Детка, я думаю, я схожу с ума.
— Нет, — ответила Регина с огнем ненависти и отвращения в глазах. — Не смей называть меня своей деткой.
Она закрыла глаза и замерла, словно мертвая. Это был единственный способ продолжать жить, если нынешнее существование вообще можно было назвать жизнью. У жителей Нового Эдема не было выбора. Все они были муравьями на инопланетной муравьиной ферме, жили в маленькой коробке где-то вдалеке от остального мира... от всего, что было известно и привычно раньше, и толком не понимали, где находятся.
Она услышала, как Джефферсон внезапно задохнулся, и его вырвало в туалет. Через минуту или около того он спустил искусственную воду, которая направилась... куда? Регина боялась, что знала это. Смертельно боялась. Она знала, что, если потянется и коснется его постели, то почувствует сырость пота, которым он облился, когда услышал — почувствовал — зов. Но он обязан был откликнуться на него, потому что если бы он ослушался, его пронзила бы невыносимая боль, которая терзала бы его до потери сознания. Однажды он рассказал Регине об этом, будто это могло пронять ее. Будто это волновало ее.
Ну же, одевайся, мысленно сказала она. Одевайся и убирайся отсюда ко всем чертям в руки своей непобедимой госпожи...
Она предполагала, что у этого существа есть руки. Регина никогда не спрашивала, а Джефферсон никогда не рассказывал ей. Но когда он возвращался — это могло случиться и несколько дней спустя, потому что, как он сказал, время в том месте, в котором он оказывался, начинало течь по-другому, и понять этот феномен было невозможно, потому что он выходил за грань человеческого разума — ему всегда бывало плохо, он плакал, как маленький ребенок, свернувшись в углу. Поистине, сопливый мальчишка в шкуре и одежде взрослого мужчины. В этот раз будет так же, и Регина, как и всегда, не испытает к нему никакого сострадания. Ни на йоту, потому что реальный Бог этой вселенной решил уничтожить рассадник зла — сам особняк «Рисковых Игроков» и весь Новый Эдем, потому что на этот город давно легла тень Змея Искусителя.
Просто позволь мне уснуть, подумала она. Пожалуйста... Боже... позволь мне уснуть.
Но Регина знала, что не заснет, пока ее муж не выйдет из ванной, не оденется в свой темно-синий костюм с белой рубашкой и хорошим галстуком (который он так и не научился завязывать, как следует) и не уберется из комнаты, чтобы отправиться вниз. Он ступал тяжело в своем одеянии, шел так, словно дорога вела его к виселице.
Отправляйся в Ад, подумала она. Ты этого заслуживаешь.
Затем он ушел, и она снова уснула — через несколько долгих минут тихих рыданий, потому что муравьиная ферма была жестоким, очень жестоким местом.
***
Джефферсон Джерихо открыл стеклянные двери, ведущие к задней террасе. Он вышел, затем спустился по каменным ступеням на задний двор, который, казалось, был бесконечным. Вглядевшись в темноту, он не увидел ни одной звезды. Звезд больше не было. С тяжелым вздохом он продолжил идти дальше по лужайке, сердце его бешено колотилось, во рту пересохло, а зубы сжимались так плотно, что вот-вот могли треснуть от давления. Несколько раз такое уже случалось. Его передние зубы заметно стесывались, однажды даже трескались... но через несколько дней все снова приходило в норму.
Он продолжал идти и ожидал, что это вот-вотпроизойдет.
Он не знал, когда.
И вот, сделав следующий шаг, Джефферсон Джерихо оказался в другом мире. Еще секунду назад вокруг него сгущалась темнота его заднего двора, а теперь...
Сегодня это была спальня, похожая на опочивальню французских особняков позапрошлого столетия. По крайней мере, он так думал. Джефферсон не был знатоком истории, чтобы точно оценить интерьер, он просто решил, что этот «кадр» с инопланетной «съемочной площадки» выглядел... как французский особняк 1890-х годов. Кругом были расставлены белые свечи разных размеров, тяжелые пурпурные шторы висели на огромном окне. Невозможно было не заметить роскошную кровать, застеленную красным шелком, над которой на стене висел большой гобелен, изображавший женщину, подающую яблоко единорогу. В примерно восьми футах над головой горела огромная люстра с дюжиной свечей. Под блестящими ботинками Джефферсона раскинулся паркетный пол, устланный толстым красным ковром. Стены были сделаны из полированного дерева, и в этой странной комнате наличествовала еще одна дверь.
Неприятное ощущение призыва в его затылке все еще пульсировало. Казалось, его тело что-то растягивало и сжимало. Все кости болели. Его одежда, как и кожа, пахли чем-то горелым. В желудке снова зародилась тошнота, и тело покрылось липким потом. Джефферсон посмотрел на портьеры и подумал, что будет, если отодвинуть их. Что он увидит? В последний раз комната была футуристической, с пульсирующими лучами света, пересекающими потолок. Он подумал, что, возможно, у пришельцев была база старых фильмов, и они просмотрели их, чтобы набраться идей для интерьера. Или, возможно, они умели читать мысли, и...
Так или иначе, они умели создавать иллюзии, и в фантазии им было не отказать.
Джефферсон Джерихо замер в ожидании. Он решил сделать шаг назад, чтобы проверить, получится ли у него вернуться назад, в свой мир. Шаг был сделан, но мир не изменился.
Похоже, Господь наказывает меня за грехи, подумал он. За все то время, что я обманывал жителей Нового Эдема и выстраивал схему Понци [12]. За все то время, манипулировал желаниями людей. И в этом была правда: если Джефферсон видел что-то — или кого-то — то брал, повинуясь своим прихотям. Таков был его путь. И, если Господь захотел наказать его за это...
Если Ты хотел наказать меня, то почему же дал мне язык и личность? Почему позволил мне говорить все, что я хочу, почему наделил таким неуемным сексуальным желанием? Почему дал мне привлекательную внешность, которая помогала инвесторам открывать свои кошельки, а девочкам прыгать ко мне в постель без сомнений. Я словно гипнотизировал их! Зачем же Ты дал мне это все, если хотел наказать?
Дело было в том, что Джефферсон был хорош собой. Хорош в каждом, черт возьми, деле, за которое брался. Умел планировать, управлять деньгами, выступать на публике, убеждать, заниматься сексом. Во всем этом он был хорош — очень изобретателен и всегда готов на эксперименты. Если Господь наказывал его за это, так почему же поселил вокруг него так много разочарованных женщин, которые искали его любви? Любви, которую он только рад был отдавать. Почему Бог создал так много доверчивых людей, которые слушали, но не слышали? И почему именно Джефферсону Джерихо он дал тот голос, который хотели слышать люди и ради которого готовы были обчистить собственные карманы?
И ведь все было так легко! С того дождливого понедельника четырнадцать лет назад на автомобильной стоянке в Литл-Роке, штат Арканзас, когда появилась мерцающая радуга, и тридцатилетний продавец месяца Леон Кушман посмотрел на нее из окна своего небольшого офиса и услышал Откровение.
К черту продажу автомобилей! Если человек хочет зарабатывать настоящие деньги, он должен приносить людям радость.
Он должен... давать людям веру. Создать религию!
Он бросил кости на высокие ставки и готов был заставить людей поверить тем словам, что станут литься из его рта подобно сладкому потоку вина.
Я могу это сделать, решил тогда Леон Кушман. Я, сын неудачливого продавца мебели, который разрушил нашу семью и ушел сначала в недельный запой, а потом и вовсе пропал, потерявшись в каком-то дешевом мотеле! Клянусь Богом, я могу подняться выше. Я могу дать людям радугу... я могу заставить их играть по-крупному, сделать их хозяевами их собственных судеб! Ну... могу заставить их думать о себе так. Разве это не то, что делает хороший лидер?
И он решился.
Да. Да! Регина пойдет на это, и у нее могут быть неплохие идеи.
Да.
Дверь на противоположном конце комнаты медленно открылась, словно поддразнивая.
Джефферсон Джерихо почувствовал, как пот выступает у него на лбу. По спине пробежала холодная дрожь, и он ничего не смог сделать, чтобы унять ее. Все его тело шести футов и двух дюймов ростом затряслось от страха.
Она пришла поиграть со своей игрушкой.
Глава двенадцатая
Она вошла в комнату элегантно и неспешно, одетая в черно-золотое изысканное платье. Сегодня она была брюнеткой... с длинными черными волосами, уложенными прекрасными ровными локонами. Глаза ее сияли бледно-голубым льдистым цветом под яркими арками бровей, ее полные губы блестели, и на них играла многообещающая улыбка. В прошлый раз она была блондинкой с азиатскими карими глазами миндалевидной формы и тяжелой грудью. А еще чуть раньше — загорелой латиноамериканкой с пышными каштановыми волосами, забранными в игривый хвостик.
Джефферсон понимал, что она примеряла на себя разные обличья, как люди примеряют разную одежду — в зависимости от настроения. Но, похоже, новые боги смотрели земные фильмы в каком-то странном небесном кинотеатре, и их вдохновение рождалось из самых теневых уголков этого мира.
— Мой Джефферсон, — выдохнула она, и, возможно, ему показалось, что она произнесла его имя с шипящим придыханием... а может, и нет. Она приблизилась к нему скользящей, невесомой походкой. Один миг — и она уже стояла рядом с ним, словно в этом безумном фильме решили вырезать несколько кадров с ее перемещением. Сегодня она была практически такая же высокая, как он, но слишком худая. Посмотрев ей в глаза, Джефферсон отметил, что у нее очень длинные и густые ресницы. Он невольно задумался, читали ли новые боги журналы мод 1970-х? Может быть, они хранили в своей картотеке изображения оттуда для дальнейшего использования?
Так или иначе, она была красива в этом облике. Джефферсон знал, что иногда маскировка соскальзывала. Когда это случилось впервые, он почувствовал, что страх скрутил его внутренности тугим узлом, а в самой примитивной части его существа зародилось нечто отвратительное. Вглядевшись ей в лицо, он подумал, что глаза ее в этот раз были слишком бледными. Они были почти белыми, а зрачки походили, скорее, на кошачьи, чем на человеческие. Стоило ему подумать об этом, как цвет ее глаз стал более синим, а щели зрачков округлились.
— Так тебе нравится больше? — спросила оно голосом, в котором хрипловатая усмешка смешивалась с высоким и мягким регистром юной девушки.
Иногда у нее не с первого раза получалось подобрать правильный голос.
Ему показалось, что он ответил «да». Он не был уверен в этом, потому что в этой похожей на сон комнате он не всегда мог отличить свои мысли от слов, произнесенных вслух — иногда он говорил и слышал отдаленное эхо, словно кто-то повторял его речь точь-в-точь с непостижимого расстояния.
— Ты тоже выглядишь гораздо приятнее, — сказала она ему, проведя пальцем по узлу его галстука. Ее пальцы, пожалуй, были слишком длинными, а ногти напоминали белый пластик. — Мне нравится смотреть на тебя, — лицо приблизилось к нему, и синие глаза пристально всмотрелись в него, словно выбирая точку, с которой должно было начаться вскрытие. — Мой Джефферсон пришел поиграть со своей девкой, — уголки губ подернулись вверх в игривой улыбке. — Я хотела сказать... деткой.
Да, подумал он. Деткой.
Ее руки — ему показалось, или ее пальцы скорректировали длину? — провели по его лицу, медленно пробегая по щекам. Улыбка не изменилась. Это была идеальная человеческая улыбка, в которой идеальные человеческие губы раскрывались и показывали идеальные человеческие зубы. Джефферсон смотрел на нее, и осознавал, что его тревожит: она не моргала. Никогда. Возможно, она просто не могла, хотя он иногда молил ее мысленно: моргни... ну, пожалуйста... и прости за эту паническую просьбу, но мне это нужно. Она этого не сделала. И ни разу не упомянула об этом, хотя он знал, что она всегда читала его мысли.
Он чувствовал ее в своем сознании. Исследовательница. Всегда любопытная. Поднимая камни его жизни и наблюдая, что всколыхнется из-под них, она знала о нем абсолютно все — вероятнее всего, с самой первой встречи. Когда она состоялась? Странный вопрос. Время было здесь понятием не столь ценностным, посторонним. И все же, когда? Через два месяца после того дня с Региной и пистолетом? Когда он, Алекс Смит, Даг Хаммерфилд и Энди Уэррен взяли один из грузовиков-пикапов и попытались выбраться из Нового Эдема, чтобы найти где-нибудь топливо? Да. Это было ночью в конце июня, когда небо было испещрено синими молниями. Через несколько миль дороги Даг нервно сказал с заднего сидения:
— Джефф... нам лучше повернуть. Мы заехали слишком далеко. Не думаешь?
Вокруг стояла непроглядная темнота, свет исходил только от вспышек на небе. У них в багажнике лежали канистры и шланги для перекачки топлива, которое пока так и не посчастливилось отыскать. И проблема состояла еще и в том, что люди Нового Эдема использовали слишком много бензина в поисках нового бензина, так как вынуждены были все дальше уезжать от своего убежища. В мире было темно, горели только фары, да и те временами тускнели.
— Давайте вернемся, — поддержал друга Алекс. — Здесь ничего нет.
— Попробуем завтра, — добавил Даг Хаммерфилд. — Когда сможем здесь хоть что-то увидеть.
— Ладно, — согласился Джефф. — Ладно, хорошо.
Он направил грузовик на грязную грунтовую дорогу, чтобы развернуться и поехать обратно, и вдруг перед ними, стоя в свете тусклых фар, появилось двенадцать безликих фигур — призрачные солдаты Сайферов. Существа смотрели на замученное атаками небо, и оружие их было нацелено вверх.
— Вот дерьмо! — воскликнул Энди, и Дуг отчаянно закричал.
— Заткнитесь! Заткнитесь! — Джефферсон постарался развернуть грузовик в обратную сторону, и вдруг нечто проскользнуло под колесом, и в машине что-то зашумело так громко, что запросто могло поднять солдат-конфедератов из их могил. Некоторые Сайферы обратили на это внимание и повернули свои безликие шлемы в сторону дрожащего грузовика. Оружие тоже повернулось.
— Они нас убьют! — закричал Алекс почти на ухо Джефферсону.
Джефферсон не видел выхода. Всю жизнь он руководствовался только одним принципом: паши, как проклятый, или посылай все к черту. Он переключился на первую передачу и опустил ногу на педаль газа. Грузовик врезался в нескольких Сайферов, в то время как остальные будто переместились... в другую вселенную... или в другое измерение — что там у них было? Так или иначе, несколько солдат погибло, и темная жидкость брызнула на стекло пикапа. Тусклые фары окончательно погасли.
— Гони, гони, гони! — закричал Алекс.
Они мчались по грунтовой дороге со скоростью более семидесяти миль в час, ударяясь о каждую кочку.
Оглянувшись и постаравшись рассмотреть что-то во взметнувшейся пыли, Даг внезапно сдавленно застонал.
Джефферсон увидел в боковом зеркале поток горячего пламени, следовавшего за грузовиком слишком быстро, чтобы его избежать. Это пламя не теряло скорости, не меняло направления... вскоре задняя часть грузовика загорелась, шины оплавились, взорвался газовый баллон, после чего салон взорвался, и Джефферсон Джерихо...
... обнаружил себя сидящим на террасе, выходящей на сад с зеленой тенью. В центре сада показался серебристый пруд. Желтые и красные плоды, похожие на яблоки, но очень странные по форме, свисали с деревьев. В воздухе пахло свежестью, как после кондиционера. Он понял, что на нем белая одежда из какого-то приятного к телу материала, похожего на шелк, а на ногах у него белые сандалии — похоже, резиновые. Он посмотрел на свои нетронутые огнем руки, провел рукой по волосам и громко ахнул, подумав, что, несмотря на все свои грехи, все же попал в Рай. Он практически заплакал.
И тогда она — в платье, усеянном миллионом цветов — выскользнула на террасу под искусственным солнцем, и улыбнулась ему. Ее рот в тот момент еще нуждался в некоторой коррекции, и заговорила голосом, который на слух звучал в нескольких регистрах сразу.
— Я читала. Было написано... враг моего врага — мой друг. Это правильное утверждение, Леон Человек-Куш?[13] Или ты предпочитаешь зваться Джеффер-Сын-Иерихона? [14]
Джефферсон попытался встать, но потерял равновесие и упал на сверкающие камни, устилавшие террасу. Она встала над ним, глядя на него абсолютно белыми глазами, и протянула к нему неимоверно длинные руки, произнеся:
— Нет страха передо мной. Я спасала тебя. Я хорошо говорю?
— Да... да, ты... вы... ты хорошо говоришь, да.
— Я научена. Учусь, — она тут же поправила себя. — Очень много... — она помедлила в поисках правильного слова. — Надо впитать, — нашлась она, наконец. — Я... — и снова пауза и новый поиск слов. —... прилежный ученик, — продолжила она. Множество ее голосов поднималось и падало, пока Джефферсон Джерихо размышлял о том, что не попал в Рай, а был затянут в Ад. — Ах! — воскликнула она с легкой улыбкой под немигающими белыми глазами. — Ты должен объяснять мне эту концепцию!
А где-то в том неизвестном месте и времени он уснул. А когда проснулся, то сидел в своем любимом синем кресле «Адирондак», оглядывая Новый Эдем в свете утреннего солнца, одетый в ту же самую одежду, которую надел, выходя с тремя своими товарищами прошлой ночью, чувствуя небольшое воспаление — как от укуса москита — на своем затылке. Его одолевала слабость и легкая дурнота. Что случилось с солнечным светом? Куда подевалось солнце? Свет был голубоватым, а небо — белым и безоблачным. И одежда, которая была на нем... та же самая, но... другая. Материал его рубашки... тот же — серый с в белую полоску, но... ткань наощупь была какой-то маслянистой, ее будто сделали из какой-то неизвестной синтетики.
— Регина! — позвал он, вставая и спотыкаясь по пути к дому. — Регина... детка!
Он узнал, что его не было два дня. Даг Хаммерфилд, Алекс Смит и Энди Уэррен не вернулись. И что-то изменилось в Новом Эдеме. Вскоре выяснилось, что попытка сесть за руль, проехаться на велосипеде и убраться из Нового Эдема приводила обратно в Новый Эдем. Выхода не было. Здесь создавался вечный, нескончаемый круг — первый, если верить Данте[15]. Все просто возвращалось. Черт побери, всё постоянно приводило людей обратно, в Новый Эдем в царство «Рисковых Игроков».
В шесть часов утра, двенадцать часов дня и шесть часов вечера на обеденных столах появлялись белые квадраты некоей субстанции, напоминавшей тофу, а также гладкие металлические сосуды субстанции, похожей на молоко. Никто не мог заметить, как и откуда они появляются — все происходило в неуловимых паузах между вздохами и взглядами. Никто не мог понять и того, как сосуды исчезают. Они старались убирать их в ящики, запирать в шкафах, но они инопланетные дары все равно исчезали. Их нельзя было помять или раздавить. Еда и питье были слегка горьковатыми, но насыщали желудок и вскоре стали привычными. Некоторые люди говорили, что эта пища подарила им самые прекрасные сны, и они начали просто просып а ть свои жизни.
Больше не было дождей, бурь... да и вообще перемен погоды. Только бессменные солнечные дни с беловато-голубым небом без единого облачка. Свет словно зажигался утром и мерк вечером. Трава перестала расти, но оставалась вечно зеленой, как искусственный газон. Листья на деревьях больше никогда не опадали, будь на дворе День Независимости, Хэллоуин, День Святого Валентина, День Благодарения или Рождество. В Новом Эдеме были вода и электричество, лампочки никогда не перегорали. Туалеты никогда не засорялись и не переполнялись. Ничто не нуждалось в ремонте, если только человек сам не хотел заняться ремонтом. Поломок не было нигде — ни в посудомоечных машинах, ни в гаражных дверях, ни в часах, ни в DVD-проигрывателях, ни в холодильниках. Когда забирали мусор, он просто перемещался куда-то неизвестными бригадами технического обслуживания.
Так, Новый Эдем стал самым прекрасным местом нынешней Земли — к этому заключению Джефферсон Джерихо и другие пришли на одном из ночных совещаний. Их городок мечты теперь существовал — в каком-то другом измерении, в невидимом разрезе времени и пространства — и находился под защитой Горгонов от войны, которая разорила реальный мир.
Здесь не представляли опасности даже Сайферы, не говоря уже о других заботах и тяготах измученной земли. Продукты питания и напитки поставлялись исправно, все необходимое для жизни человека — от крыши над головой до моющего средства — никогда не пропадало. Даже туалетная бумага никогда не кончалась. Она была намотана на непрерывный рулон, который пополнялся, как по волшебству, когда приходило время. Некоторым казалось, что эта бумага была очень тонкой, и от нее шел запах, как от дезинфицирующего средства в больничной палате.
Ни одна женщина после того, как Новый Эдем перенесся в это другое изменение — или что это еще было? — не смогла забеременеть. Никто не умер — ни человек, ни питомец. Рак шейки матки Марианны Доусон попросту исчез, как и эмфизема Глена О’Хары. Восьмидесятичетырехлетний Уилл Доннеридж, правда, продолжал ходить с тростью из-за протеза тазобедренного сустава, но при этом он чувствовал себя хорошо и выбирался на прогулки почти каждый день.
Многие выбирались на прогулки почти каждый день.
А некоторые, потеряв сон, гуляли даже ночью. Иногда собаки начинали выть, запрокидывая глаза к искусственному небу, но к этому звуку все были давно привычны.
Это наша муравьиная ферма, подумал Джефферсон, глядя на существо, облаченное в элегантное черно-золотое платье, с длинными черными волосами и бледно-голубыми глазами, которые смотрели, не мигая, и видели всё. Джефферсон знал: это — их создательница.
Были ли Горгоны одной единой сущностью или многими во плоти — он не знал. Была ли его хозяйка на самом деле женщиной — он не знал тоже и не осмеливался этого предположить. А мысли о том, на что она похожа без этой своей маскировки, повергала его в ужас, и он старался гнать ее от себя, как только мог.
Потому что она была здесь — его межзвездная любовница, и она поглаживала его щеки с героической ямочкой на волевом подбородке. Из ее разума каким-то образом в его сознание проникали некие образы, которые она умела передавать в ответ, кормясь его памятью взамен. Она знала все его прошлые проступки и дела, знала о каждой заблудшей душе, будь то девочка-наркоманка или мать-одиночка, что разделяла с ним постель. Она знала о каждом номере мотеля, в котором он расплачивался своей картой «Виза». Она воскрешала все эти события в его памяти — весь этот калейдоскоп плотских утех, которые стали его главной одержимостью — и с радостью просматривала вместе с ним картины его былой пылкости и страсти. И Джефферсон Джерихо — независимо от того, была перед ним инопланетянка или нет — отвечал на эти сигналы страсти. Он понимал, что в них и была его истинная сила, и он не считал это своим грехом, он мнил это своей победой.
Ты знаешь, я внушаю тебе раздеться.
Произнесла ли она эти слова на самом деле, или лишь послала мысленный сигнал? Ее рот не двигался, а ее понимание человеческой структуры языка все еще было несколько разрозненным, однако в умении играть в человеческие игрушки она не знала равных.
Ее пальцы работали над его галстуком. Он знал, что она наслаждалась, раздевая его. Для нее это был почти экстатический ритуал, потому что, когда его галстук «Бен Сильвер» был, наконец, развязан, пальто сброшено, а рубашка от «Брукс Бразерс» расстегнута, ее глаза горели, как метеоры в ночи. Когда она расстегнула ремень и сняла с него брюки, ее лицо в экстазе внезапно стало похоже на мягкий воск, а кожа начала неестественно смещаться, поэтому Джефферсону пришлось спешно отвернуться, чтобы не потерять настрой. Но она сразу же почувствовала его страх и вновь наполнила его разум картинами прошлых сексуальных побед, вызывая в его памяти сладострастный стон целого легиона женщин, попавших под его чары, и он не сумел не отозваться на это воспоминание.
Мой Джефферсон. Возьми мою руку.
Одной рукой он поддерживал свои брюки, а другой коснулся ее ладони. Как и всегда, ее плоть казалась почти человеческой... но не совсем. Она повлекла его к кровати, где он сел, чтобы позволить ей снять с него полированные ботинки и носки. Она делала это медленно, испытывая от этого явное возбуждение. Затем она очень медленно стянула с него брюки и потянулась к синим боксерам, мысленно приказав ему откинуться спиной на кровать, после чего скользнула к нему. Оказавшись рядом, она начала играть с отчетливо выдающей возбуждение частью его тела, и в этот момент она казалась такой же очаровательной, как и любая женщина, которая никогда не летала меж звезд.
Когда разум начинал предавать Джефферсона, его горгонская любовница подливала ему порцию свежих воспоминаний. Она оживляла картины двадцатилетней давности и делала их столь же реальными, как и настоящий момент, и единственное, что он мог сделать, так это дрейфовать на территории горячих сексуальных видений, пока она играла с его плотью, будто проверяя на прочность материю, из которой он сделан. В какой-то момент кадры прекратились, и она разделась. Ее не-совсем-человеческая плоть прижалась к нему. Он осмелился посмотреть ей в лицо и заметил нежелательные тени, пробегающие по коже. Он снова отвернулся, но она вновь отправила ему порцию воспоминаний его похотливого парада постельных сцен, которые были заключены в стенах бесчисленных мотелей, съемных апартаментов или приватных комнат в стрип-клубах. Она возвращала его в мир, который он сам для себя сотворил, и он гордился своими достижениями, гордился своей способностью обращать на себя внимание любой женщины, гордился своими способности и своими размерами, гордился талантами, доставшимися ему от Бога, гордился своим серебряным языком и золотой гордыней, гордился так сильно, что это чувство буквально разрывало его на части.