Михаил Михайлович Пришвин
Дневники 1920-1922
М. М. Пришвин
Дневники 1920–1922
1 Января. Новый год… а между тем ведь это праздник света.
Я — вполне краснорядец, возвратился в лоно отчее; хорошо — надрезать ситец, дернуть и слышать, как треснет, и видеть при этом звуке далекую картину полных товарами красных рядов, когда, наложив все грудой на прилавок, приказчик отмеривает моей матери железным аршином ситцы и раздирает их, и раздирает.
Среди шуб, оставленных мне вымершей родней, и ситцев я живу теми наследственными привычками краснорядцев — торгую.
2 Января. Записки от имени Левы: «Наша коммуна с Сытиными лопнула1, вчера мы разделили соль, керосин, пшено и сегодня начали с папой свое хозяйство. Мы выдумали освещение „козий канун“, что-то вроде лампадки из керосина. Рано утром далеко до света папа мне мелькал, мелькал с этим козьим кануном, слышал, как он щепил лучину косарем, разводил чугунку, а картошку ему я перемыл еще вечером и приготовил для варки в чугуне. Я встал на рассвете, когда картошка уже была готова и вскипел наш маленький самовар „Понтик“. Только оказалась неудача: в темноте папа недоглядел, и вода вся выбежала из „Понтика“ на пол, хорошо еще, что не распаялся. Ели картошку дымящуюся, белую, рассыпчатую со сливочным маслом, наелись так, что я опять чуть не лег в кровать, — вот хорошо-то свое житье! никогда больше не будем путаться с коммунами. Потом мы с папой вытрясали и чистили одеяла, простыни, выметали комнату, я мыл посуду, папа готовил дрова. Когда все было вычищено, папа пошел на базар за молоком, а я приготовил урок для Ольги Николаевны и опять принялся за хозяйство, готовить кулеш со свежиной. Папа говорил мне: вот наша настоящая „трудовая школа“. И еще сказал мне: „Я надеюсь, что через год-два ты будешь и в ученьи таким же самостоятельным, как в поваренном деле, возьмемся достигать, как я когда-то достигал мальчиком“. — „А как ты достигал?“ — спросил я. И он мне много рассказывал, как он учился в Сибири один, без всякого надзора, как ошибался во многом, но зато после достиг самостоятельного и любимого дела».
3 Января. Лектор Цейтлин стыдит меня:
— Культурный человек хоть раз в неделю должен прочесть лекцию в народном Университете.
— Барин, — отвечаю, — когда вы находите для этого время, кто варит вам пищу?
— Я за урок получаю обед.
— Но я уроки давать не умею, я варю себе обед сам, и дрова колю, и воду ношу, и комнату убираю, и торгую тряпьем.
— Плохо!
— И ничего плохого не вижу, мне было бы плохо, если бы я два дела мешал, — а как определил себя на пустынножительство, так и живу в этом совсем неплохо: опережаю необходимость, предупреждаю своей инициативой, и становится так, будто я вольный.
Голод и Пост. Не то что пищи, а именно жиров не хватает; я достиг такого состояния, что все мое существо телесное и духовное зависит теперь от жира: съем масла или молока и работаю, нет — брожу, качаюсь, как былина на ветре. И, не задумываясь, я дал бы пощечину тому, кто сказал бы мне, что «не единым хлебом жив человек»2. Да, я понимаю, что можно жить и духом, если инициатива этого голодного духовного предприятия исходила от меня: хочу голодаю, а захочу и наемся, но голод тем отличается от поста, что он приходит извне, не из души, а как холод от какого-нибудь излучения тепла земли в межпланетное пространство. А вот это какое-то излучение создает того левого разбойника, который все издевался над Христом и говорил ему: «Если ты Сын Божий, спаси себя и нас»3.
Я не могу сказать горе: «Иди!»4, я не верю, что она пойдет, я — левый разбойник и мальчик мой тоже левый, он не может принять, что Христос мог родиться от Духа Святого, и никто вокруг не верит в это. «Сказка!» — говорит мальчик 13 лет от роду. Так всюду мы видим торжество левого разбойника.
Что значит жить своим трудом? Значит — жить своей изобретательностью. Но в социалистическом смысле жить своим трудом это — выделять из себя нечто в жертву богу экономической необходимости. То, что мы, живя своим трудом, мы преодолеваем в труде и делаем его своим, например, колю дрова с изобретательностью и перехитряю скуку, там, в общем труде, называется хитростью, я делаю так не свой труд, а общественный (чужой). Своим трудом это может сделаться лишь в том случае, если общество будет свое. Итак, начинать надо не с принудительного труда, а с того, чтобы сделать общество своим, когда общество будет свое, тогда и труд будет легким.
А можно вовсе и не любить ближнего, как самого себя5, чтобы делать общественное дело, можно это делать из личной выгоды; личная выгода (изобретательность) водворит на земле социалистический строй.
Мистика — это предчувствие, рационализм — осуществление…
Я шел голодный по улице, одетый в короткий нагольный крестьянский полушубок, обутый в валенки, казалось мне, что по виду и по всему я был рядовой этого нового нищенского строя и вдруг меня остановил кто-то и сказал: «Барин!» Я оглянулся. Сзади шел наш побирушка Тишка с шишкой; протянув руку, говорит:
— Барин, подайте милостыньку.
— Ты слепой? — спросил я.
Он ответил:
— Нет, я не слепой, я вижу, что вы — барин, вы ходите не так, как они, вы идете и в уме что-то держите, а мне видно.
Я тронул рукой его мешок, в нем был хлеб — много хлеба. (Вы — барин, нищий идет, то не держит в себе ничего, и это сразу видно, то нищий, а то барин, хоть вы и одеты, как нищий.)
Голодный и постник. Одно дело самому избрать себе нищенское поприще, другое дело тебя подневольно сделают нищим, эти два существа по виду подобны, изнутри противоположны, как Христос и разбойник, распятый налево.
4 Января. «Ребячески мечтавший иногда про себя свести концы и примирить все противоположности» (Достоевский «Идиот»).
5 Января. Половина зимы прошла, на рынке перестают покупать теплую одежду.
Три или четыре дня стоит +3° Р, льется с крыш вода, потопы, просовы — настоящая сиротская зима.
Ночь была светлая от невидимой луны. Я стоял на дворе нашего старого дома против двух каменных столбов — остатков ворот, на столбах густыми клочьями торчала прошлогодняя рыжая трава. И свет на снегах от невидимого светила был так силен, что я различил ресницы на лице девушки, проходившей мимо ворот по дороге. Везде кругом лежали на бесконечность поля снега.
Мое сердце и радуется и стонет, срываясь внезапно с большой радости на большую тоску, а пустыня белая неподвижно лежит в ярком свете и звенят колокольчики могильной тишины белой Скифии.
6 Января. Сочельник.
Дождь сиротской зимы. Мы в середине борьбы с холодом, еще Январь и Февраль, но ранние холода нас закалили и теперь мы не боимся — переживем, если не затифимся. Вчера с утра с Левой торговали ситцами на базаре, не сходят с языка слова: «свежина», «подчерёвок»6 и т. д. (нам удалось выменять подчерёвок, жирный, фунтов в десять, а Сытины купили себе постную косточку…). Сытин вышел на базар с кисетами, но никто ни одного кисета у него не купил.
Душа моя завешена кругом, а жизнь идет сама по себе, и часто я с удивлением спрашиваю себя, как это так может быть, чтобы жизнь шла без души, иногда стучусь — нет! все запечатано, закутано.
Храм забит, мы бродим вокруг, как голодные псы, и торгуем остатками своей одежды.
На горизонте войны показываются поляки, и с ними оживают надежды контрреволюции, наши бедные обыватели никак не могут отделаться от чувства ребяческого, что рано или поздно все противоречия жизни кончатся, и когда кончатся, то заживем по-старому, и хоть не по самому старому-старинному, но все-таки подобно ему.
Кур а:7 назад замело, впереди замело, лошадь идет незнамо куда, вперед или назад — везде одинаково.
Приходил библиотекарь от Чрезвычкома реквизировать книги Кожухова, увидал «Карманный словарь иностранных слов для рабочего» и сунул себе в карман эту книжку без описи, сказав: «Вот самая нужная книжка». Про Лескова спросил, хороший ли это писатель, и, узнав, что хороший, попросил из собрания сочинений хоть книжечки три: «У вас же много останется».
7 Января. Рождество.
Люди с похвалой отозвались о мне, что я к Лиде хорошо относился, и я оглянулся на прошлое: правда, я хорошо относился, а сам думал, что плохо…
Право, нам нужно, чтобы кто-нибудь сказал нам о нас со стороны хорошее, ибо живем мы, не зная, чем плохи мы и чем хороши.
Обедали у Коноплянцева, потом зажигали маленькую елку и были вечером у Шубиных — прошло хорошо, как Рождество.
8 Января. Утро. Утренняя звезда смотрит в окно, Вифлеемская? месяц бледнеет, догорает лампада. В утренней молитве скрыта вся сила грядущего дня.
Новая перспектива: свобода в жемчуге. У доктора Смирнова на виду золотой зуб.
— Спрячьте, а то реквизируют.
— Я нарочно показываю, хочу променять на навоз. Вот, братец мой, навозу-то! все навоз и навоз!
— Ничего, есть, петух, помните? нашел жемчужное зерно?8
Доктор не понял меня и не мог понять.
Странник из «Чертовой Ступы»9 пусть придет в этот город во второй раз и покажет им хорошее.
9 Января. Эмигранты, дезертиры и уголовные — вот три социальные элемента революции: нужны были особые условия для отвлеченной мысли, чтобы русский интеллигент подал руку уголовному (Семашко: «переступил»).
И вот поднялась бездна.
А в нашем краю и помещиков-то не было настоящих, так, жили кой-кто, жили, доживали, проживали, и на них обрушилась масса, как на помещиков. Да не было и буржуазии, ничего не было такого общего, как в других странах или даже в других губерниях, был у нас несомненно «чиж паленый», существо которого состояло в том, что он жил оседло и все вокруг себя (конечно, по сравнению с чем-то «настоящим») глубоко презирал. Бывало, скажешь, что вот там-то в имении есть удивительной работы мебель красного дерева, а он усмехается. «Вы чему усмехаетесь?» — «Нашел, — ответит, — у нас мебель, какая у нас мебель!» Или приедешь и начнешь говорить о вековом дереве в усадьбе X., в семь-восемь обхватов. «Фантазия, — скажет, — нашли у нас вековые деревья!» Нет ничего у нас и быть никогда ничего не может — вот его бытие. А старуха ходит Богу молиться, и там, на божественном поле, свое заводится, не имеющее ничего общего с видимым миром. Попы и монахи между тем продолжали существовать и создавать некоторую видимость быта. Мало того, люди высоких душевных достоинств продолжали рождаться и быть тут же, принимая внешнюю форму окружающей среды.
Мы ожидали этой зимой погибнуть от голода и холода, но муки оказалось больше, чем прошлый год, и в дровах нет большого недостатка, а зато голод духовный стал так велик, что мы погибаем от голода духовного: дело советской власти свелось к войне, это все, чем она дышит.
10 Января. Страна была верно очень богатая, если Он мог не обращать внимания на средства своего существования, питаться, как птица небесная10, и, проходя зреющими нивами, растирать в руках спелые колосья…
Говорят, что в Москве появилась эпидемия «неизвестного бактериологического происхождения» — по всей вероятности, чума …
«И времени больше не будет»11 — я думаю, что для верующего большевика и сейчас нет времени, это, конечно, верно, а весь вопрос, чтобы так случилось для всех.
Моя тоска похожа на тоску во время смерти Лиды12: не совершается ли что-нибудь ужасное с Ефросиньей Павловной? Не потому ли я чувствую такой ледяной холод к С. П.13 Она до сих пор не понимает…
11 Января. В Советской России все что-нибудь выдумывали практическое вокруг себя. Один художник выдумал ставить самовар под желобом: потому что скорость поспевания самовара зависит от длины трубы, а водосточная труба очень длинна. Он поставил самовар под желобом и пошел звать соседа, похвалиться своим изобретением. Когда художник вернулся с соседом, лед, намерзший в трубе, растаял и залил самовар. Сосед сказал художнику: «Не хвались, идучи на рать, а хвались, идучи с рати».
12 Января. Читаю «Идиота» и влияние его испытываю ночью, когда, проснувшись в темноте, лежу вне времени и все мои женщины собираются вокруг меня: до чего это верно, что Ева подала яблоко Адаму, а не он… С. большую роль сыграла в познании добра и зла, Е. П. — основа, это чисто, и В. — чисто, грех в С.14
13 Января. Видел во сне, будто иду по имениям под руку с матерью своей, встречаем помещиков, которые вертаются в великой славе и не только живые, но и мертвые: Алек. Мих. Ростовцев приехал на вороном коне в черной шапке с красным верхом, а Бурцев Николай стоит у колодезя и на цыплят внимательнейше смотрит, с нами поздоровался холодно, как будто мы незнакомые (жив ли?).
Ночью просмотрел всю свою Парижскую «любовь по воздуху», как из писем создалась литература (личное), а безличное ушло в пол (Ефр. Павл. и дети).
Тут интересна идея брака, как с моей, так и с той стороны: она, может быть, много раз отдавалась внебрачно, а на брак не решилась, ей мешало тут чувство личного, которое закостенело в бюро. Я бы ей написал теперь: «Я тоже с седеющими волосами, но из начатого мной ничего не кончил и многое еще не начал».
Несчастный день, когда я соединил свою судьбу с судьбою хутора, который назвал своим: я не знал тогда, что мой хутор имеет свою собственную судьбу, и, назвав его своим, я связываю себя со всеми его владельцами прежних и даже древних времен.
Я встречал этот год у Коноплянцевых и сейчас иду туда же провожать его и начинать 1920-й (старый).
Службой библиотекаря в деревне Рябинки начинается мой год; деревня поет «Интернационал», я читаю там свой рассказ «Адам»15, ссора с деревенскими большевиками. Смерть Коли. Эксперт по делам археологии: поездка по снежной Скифии. Она! Выступления на съездах с: «Бог спит». Весеннее хождение по делам краеведения: соловей на кладбище. Трудовая школа. Переход от Коноплянцевых к Истоминым: именины в садике. Устройство у Кожуховых. Пьеса «Чертова Ступа». Нашествие Мамонтова. Хождение по Хрущевским могилам за хлебом. Черта под мечтой (лунный грех). Сытинская коммуна. Смерть Лиды. Я — краснорядец с коробушкой. Смерть Яши16. Все для войны и духовный голод. В заключение года вижу воскресение и пришествие во славе живых и мертвых помещиков (во сне). Россия кончилась действительно и не осталось камня на камне.
Я живу, и связь моя с жизнью — одно лишь чувство самосохранения: я торговец, повар, дровосек — что угодно, только не писатель, не деятель культуры. Жизнь моя теперь — медведя в берлоге. В медвежьих снах мне видится все существующее общественное положение, как пережитое мной лично, как вывод из личного: мое порождение, и вопрос лишь, я — чье порождение. Порой хочется проснуться и начать, но без толчка извне не проснуться. Все-таки не оставляет надежда, что из себя, «из ничего» засияет «свете тихий»17. Другой раз даже и порадуешься внешнему разорению — что зато уж засияет-то свое.
15 Января. «Государственный контролер» жилищ Лидия Ефимовна Ростовцева рассказывала свои впечатления: комиссарская семья среди чужих вещей, на рояли развернуты ноты, по которым не умеют играть (за дверью слышался чижик18, а ноты — Шопена); помещичья семья не может приспособиться (множество тарелочек, которые нужно мыть), вежливы холодно и вдруг по одному слову узнают, что контролер не большевик, и сразу все прорывается; нечаянная встреча с картиной: липовая аллея, сирень, и воздух, и небо, и счастье! Семья спекулянта.
Общий очерк быта Совдепии: винный король; интеллигенция с чугункой (эсерствующая библиотекарша Лидия Михайловна).
Утро: дом, обращенный в казарму, чугунка из каждого окна, выходят растрепы, и их учит мальчишка: «Налево кругом!» Вечер: огонь из верхнего окна, снизу: еб. мать! и проч. За Сосной мещане обложились навозом, откапывают из-под снега награбленное и меняют на муку и пшено.
16 Января. Внезапно по всему городу разнесся слух, что поляками занят Смоленск и занят Петроград и что отступление Деникина имело целью заманить на юг красную армию. — А я не знаю, что верить или не верить — Верить нельзя, а надеяться можно. — Надеяться нужно, без этого жить нельзя: закупаем свежину, значит, надеемся.
Живем на женском положении: тут инстинкт самосохранения, и между прочим все, только все на практике познается, идеи на блюде в жареном виде: совершенно другое, чем исходящее от головы в соединении с волей, как у мужчины. Вот что значит эта вечная бабушка у печки, теперь поняли? И какой тут теперь может быть еще женский вопрос, никакого тут нет вопроса, когда очевидность! Напротив, вопрос мужской это действительно есть вопрос.
Наши разговоры:
— Давно мы с вами не говорили по душе… ну… ах, я забыл вам сказать, свежина попадалась по 120 р., вам нужно?
— По 120 купите, пожалуйста, а не нужен вам лук?
— Почем?
— На соль.
— Сколько же соли за фунт?
— За фунт соли три фунта лука.
— Это подходит. Присылайте, а на дрова записались?
— Я записался, только не могу добиться, на складе нет.
17 Января. Моя коробушка пустеет с каждым днем: мои ежедневные клиенты, мужики, евреи, дезертиры, типа: дезертир Синяев (разрубил мясо — в Германии научился, а впрочем, <3 нрзб.> мой мясник), эсерка Каплан, мещанка Плахова («Зачем вы евреям даете?», богатая мужичка ищет ротонду голубого цвета («нёбного»), ссора между евреями: из-за шали, те нажили два миллиона, а моя эсерка бедная (вы, конечно, эсер? — я — большевик), беженка свежину принесла (муж больной, куча детей).
Слухи политические все растут: раздел России 7-ю державами и что наша часть отходит немцам.
— Товарищ, вы заведуете всеми библиотеками?
— Я заведую.
— Нет ли у вас для Че-ка портретов?
— Каких портретов?
— Ну, Ленина и Троцкого… Этих портретов…
— Да этих…
Есть и в этой жизни хорошее, что потом хорошо вспомнится: это как мы двое с Левой дружно жили…
«Идиот» Достоевского: он может отталкивать (князь Мышкин) от себя, когда представишь себе полного человека: женщина, ребенок и даже просто «обыватель» несут в себе миссию этого полного жизненного человека будущего против уединенной культуры самолюбия современного человека. Если подходить с этой точки к социализму, то тут много правды: этот полный человек у них называется «общественный человек».
18 Января. На рождении Влад. Ростовцева он говорил неистово:
— Что этот Мих. Ив. Черняховский, что Варгунин и т. п. либералы, вечные ворчуны и оппоненты, и разные меньшевики, эсеры — вся интеллигентская слякоть! все заслужили своего униженного положения, все виноваты и жнут то, что посеяли. Я противник большевиков, но не такой, как вы, я бледный противник, я по противоположности стою против, а вы где-то далеко, соль несоленая, теплые люди.
— Мы эволюционисты!
— Никакие не эволюционисты, а просто мещане вы… вы берете готовый процесс, a posteriori[1], объективное, свершение, в нем уже не видно личности, а только якобы закон, и делаете этот «закон» вашим личным богом, спокойным, теплым и несоленым и с этим чужим выступаете против большевиков-революционеров. Так называемая эволюция — это включение личности в склеп.
После месяца торговли, беготни по спекулянтам без отдышки я, наконец, создал себе продовольственный фонд:
16 пуд. картофеля
68 фунт. свинины
15 ф. масла
35 ф. сахару
15 ф. соли
30 пуд. дров
16 мешков навозу.
Теперь сажусь на 2–3 месяца за работу: 1) Собрание сочинений, 2) Обработка дневниковых записей, 3) «Клочки воспоминаний».
19 Января. Приехала баба покупать у меня ротонду. Я выхожу к ней в ротонде и говорю:
— Верх пойдет на платье, подкладка на одеяло, воротник кенгуровый.
— Молью тронут.
— Сама ты, матушка, молью тронута, говори прямо, берешь или нет?
— А что вы возьмете?
— Пять пудов свежины.
— Нет, ежели бы цвет.
— Какой тебе цвет?
— Нёбного цвета ищу ротонду, обожди, а где же у ней рукава?
— Рукава!
20 Января. Флюс. Лихорадка. Логово медвежье. Дезертир с обещаниями (Сергей Александрович Синяев и Семен Андреевич Галкин из Покровского).
Вдруг входит Сытин и говорит: «Получена телеграмма, что блокада снята союзниками».
21 Января. Из-за болезни (зубной) я вовсе отделился от мира, и глухо долетают разные слухи бессмысленные, видно, совершенно уже отделенные от фактов.
Время идет, как при большом пасьянсе, раскладываются: мужики, бабы, спекулянты евреи, дезертиры, эмигранты, — и когда все сложится — неизвестно.
Когда раскладываешь пасьянс, то знаешь этот момент, из-за чего все это делается: когда вдруг начинают складываться и все застывшие карты, пойдут на место, как весенний лед после взлома.
Вот если описывать пасьянс и знать внутреннюю сторону дела (душу пасьянса), то человека, раскладывающего пасьянс, лучше описывать в третьем лице; если же пасьянс незнаком и видна только внешняя сторона, то нужно описывать, как представляется пасьянс лишь со стороны — в первом лице.
Появление Щекина из Москвы и назначение меня в Архив.
Новый свет: первый день — предвестник весны (а зима стоит все сиротская). Самое ужасное в этой совдепии, что ихняя совдепская сеть накинута на самые священные таинственные уголки России и вся Россия со всеми своими медвежьими и раскольничьими заповедными местами лишилась тайны.
Падение Империи было столь велико, что никакой промежуточной партии не может возникнуть, вплоть до пришествия иностранцев.
Москва: салазки, салазки, как муравьи, перебираются, и среди них совдеповский мотор пыхтит и воняет на бензине, на керосине и черт знает чем.
22 Января. Жульничество освобожденного дезертира. Общество холостых поваров.
23 Января. В моем пасьянсе раскладывается «картинная галерея» зверья, а зверье не так, как мы его представляем (по привычке), но зверей истинных, т. е. безумных — они (звери) вообще безумны, — и мы не замечаем, что живем на земле сумасшедших: наши идеалы — это цепи безумия, каше сознание — цепь.
24 Января. Из «Бесов»19: «Ничего не будет и проваливаться, а просто все растечется в грязь».
Мы жили, уговорившись между собою в известном числе правил, которые принимались школьными учителями за весь мир и вбивались в головы учеников, эти правила были следующие (сумма их — культура); а мир действительный, исполненный безумия, под ними был, как легенда о звере; мы покорили безумие домашних животных, не замечая того, что безумная воля диких животных переходила в человека и сохранялась в нем до поры до времени: революция — освобождение зверя от пут сознания.
Эту страну, полную тайн, они разделили на такие мельчайшие квадратики земли, такие, что охотничьему псу не повернуться в своем полевом поиске, после чего тайна исчезла и стала невозможной.
Революция — это выражение нетерпения, а эволюция призывает к терпению и говорит, что достигнем всего в постепенности.
У нас радость жизни позволительно выражать только в трагических положениях личности, как бы в состоянии ее чудесного воскресения в виде мелькающего света над бездною, а обыкновенная земная и постепенная радость называется мещанской… видите, что: у нас нет достаточной для этого накопленности и, так сказать, инерции самих накопленных вещей, дающих эту радость помимо сознания, может быть, оттого, что их слишком мало накопилось в сравнении с запасом идей разрушительного сознания.
Я беру в пример положение вора и вообще уголовного: в обществе нет к нему определенно наивно-отрицательного отношения: он есть отверженник лишь условно, а не до конца… (Мы переучились, заучились, засмыслились и в то же самое время мы — недоучки.)
О Ставрогине: в его давящей тоске был как бы низкий потолок, не дающий выхода огромной мысли, и она не выходила и все давила его, а потом вспыхивала в сцеплениях с людьми и всегда как бы по поводу этих встреч и сцеплений, нанося кругом ужасающий, разрушительный вред.
В наше время царит обезьяна, осуществляющая идеалы Христа. (Ставрогин — его обезьяна Петр Верховенский, Щетинин — Легкобытов, Христос и обезьяна его — поп.)
Татьянин день окончился провозглашением принципов общества холостых поваров, освободителей порабощенной женщины.
Один из поваров: «Говорят женщины, будто кухня — это последнее принуждение, самая несокрушимая из всех цепей, но почему же, спросим мы, не война? Разве это дело не грязнее, не тяжелее, даже и не кропотливее кухни, вот та самая война, которую мы все видели теперь своими глазами? И все-таки мужчины оставили в истории даже об этом мерзейшем деле красивейшую легенду, до того очаровательную, что мы до сих пор, испытав все ужасы действительности, едва можем смотреть на войну трезво. Что же будет, если страна наша покроется сетью ячеек холостых поваров…» и т. д.
Легенду о войне погубила кухня: легенда кончилась от недостатка продовольствия, голод задушил сказку о войне, ну, и что же, мы, холостые повара, создадим теперь новую величайшую сказку о голоде (мы двинем армию спекулянтов и мешочников, мы прославим подвиги мешочников…) ушкуйников, выдумку, изобретательность (12 рецептов хлеба без муки!): прославим свежину с жиром в четверть аршина, золотое пшено… и вот 25-й век: мы видим опять организации женщин, протестующих против захвата всего прекрасного и свободного мужчинами: у них золотое пшено, там свежина, подчерёвок, а нам остается только рождение детей в муках. Но это будет преодолено: холостые повара 25-го века сумеют состряпать детей и освободить женщину (синтез белка): тогда мрак долга женской доли будет отвергнут и женщина, как свободная мечта, сядет на трон — жена, облеченная в солнце20.
Девиз: кто не ест, тот не работает.
Философия еды.
Отличие от социализма: там труд является целью — это неправда? но почему же: «кто не работает, тот не ест», — видно, что работа первое, а еда второе, у нас, наоборот, первое еда, второе работа. И понятно: труд — это болезненный процесс, еда — здоровый.
25 Января. Продолжение общества холостых поваров.
К обществу холостых поваров: социалист — это оскопленный повар.
Шатов говорит (в «Бесах»), что он стал славянофилом по невозможности быть русским.
В сущности, психология этих честолюбивых и честно бездарных людей, как разные Семашки, — <1 нрзб.> была мне чужда, непонятна и по сей час остается.
Надо пересмотреть все мною написанное, выбрать приемлемое и дальше держаться этого, хотя вперед можно сказать, что «Черный араб» — лучше всего21, и вообще все хорошо, что написано под непосредственным воздействием жизни, чуть «надстройка» — все неудачно, непонятно, претенциозно.
26 Января. Большая дорога (Дост. «Бесы»).
— Большая дорога — это есть нечто длинное-длинное, чему не видно конца — точно жизнь человеческая, точно мечта человеческая. В большой дороге заключается идея, а в подорожной какая идея? В подорожной конец идеи. Vive la grande route[2]а там, что Бог даст.
— Бесы перешли в свиней22, а люди, из которых они вышли, где теперь эти люди, вот этих людей надо найти, вот задача!
— Мало того, чтобы любить свою землю и сеять на ней хлеб, нужно еще уметь защищать свой посев — это чувство страха за свое и потребность оберегать его и создаст государство; любить и сеять мы могли, а оберегать — нет!
И так земля вся разорена, мы еще можем теперь прислониться к вождям нашей культуры, искать защиты у них, ну, Толстой, Достоевский? ну, Пушкин? вставайте же, великие покойники, мы посмотрим, какие вы в свете нашего пожара и что есть у нас против него.
Хорошо тому больному, бес которого покинул последнего, а каково тому, кого бес этот покинул Бог знает еще когда и ему надо сидеть так дожидаться, пока бесы оставят последнего, потому что дело не пойдет и дела никому не будет, пока бес не оставит последнего больного.
27 Января. Завернули морозы до 18° Р с ветрами. Мы с Левой живем в берлоге: в маленьком флигеле, засыпанном снегом, всё у нас, окна, двери, завешено одеялами, колем, пилим, варим, жарим, и помогает нам только мышка одна. Нас посещает еврейка Каплан, меняем с ней нашу одежду на продовольствие. Сегодня вломились Щекин и Никольский с предложением поставить пьесу Андреева для недели фронта и сыграть роль профессора. Ну, до чего все это до жути омерзительно…
— Можно ли в 10 дней нам, не актерам, разучить большую пьесу и почему Андреева?
— Единственное, что похоже на революцию, нет ничего…
В русской литературе нет ничего революционного! — вот так идея! И с другой стороны, какая же литература более революционна, чем русская? Смелость анализа до конца, наивность страсти и веры перевернуть словами весь мир — это ли не революционность? И все-таки нечего выбрать для революции. Вот что бывает с русским художником: в тот момент, когда он делается художником, — он перестает быть революционером (так, когда к Шатову приезжает жена, Шатов счастлив и в этом личном и праведном счастии — счастье, как искупление! — он не революционер: тот, как проклятый, в том бес, а этот искуплен, он заслужил себе положение не быть революционером).